ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

СТРЕКОЗА

— Герр комендант, гауптштурмфюрер СС Ульрих Шёрке по Вашему приказанию прибыл. — По моему приказанию? — Вы послали письмо в Берлин с просьбой прислать офицера на пост заместителя коменданта концентрационного лагеря. Столица Вас услышала. — Я тебя не звал, капитан. Шёрке старше Паразита, ему сорок три года, но делал ли возраст его опытным? Капитан высокий, но ниже меня ростом, залысина или высокий лоб, пока непонятно, глаза светлые, прикус неправильный. Сорок три года, а уже седой. Железный крест висел поверх галстука. Форма опрятная, что уже радовало. Лопоухий, видимо, его дразнили в детстве. Очки-авиаторы на носу. Такими мужчинами, как Шёрке, пугают молоденьких девушек, ибо зайдёшь в переулок и увидишь подобное лицо — беги. Он не вызывал доверия. — Опыт работы в лагере есть? — Так точно. Я начинал в Дахау. — Заместителем? — Никак нет. Начальником охраны. — Значит, объяснять тебе ничего не нужно. Газовые камеры и крематории сам найдёшь. Казни проводишь вместе со мной. — Так точно. У Вас Шлангенхёле, как второй Аушвиц? Аушвиц-Биркенау 3? — капитан посмеялся своей неуместной шутке. Какой у Шёрке тягучий и противный голос. Невозможно его слушать. Пускай действует, но только молчит. — Когда был создан Аушвиц 2, капитан? — В этом году. — А я здесь уже полтора года. Понимаешь, к чему я клоню? — Да, герр комендант, — офицер склонил голову. — Простите за неуместные предположения. — В Аушвице пять крематориев, здесь же — три, но этот факт не завязывает мне руки. Мои крематории каждый день сжигают по три тысячи узников. Сколько заключённых в Змеином Логове? Пару сотен. Я не дорожу жидовскими жизнями. В Шлангенхёле надолго не задерживаются. Знаешь, почему я попросил прислать мне нового заместителя? — Предыдущий заместитель погиб. — Я убил его, — у Шёрке побелело лицо от правды. — Понимаешь, куда попал? Мне без разницы, какие погоны ты носишь. Мне без разницы, из какого ты лагеря прибыл. Мне без разницы, нацист ты или нет. Один неверный шаг с твоей стороны, одно неверно сказанное слово, и ты отправишься туда же, куда отправился лейтенант Параз — в печь к жидовским трупам. Только я отдаю приказы в Шлангенхёле, а ты так же, как и все, их выполняешь. Ты меня понял, капитан? — Так точно, герр комендант. Барабаны. Барабаны войны. Возможно, уже тогда, в далёком детстве, я начал играть на пианино потому, что Лаура звучит, как клавиши. Белая кожа, чёрные волосы. Скорость, мелодичность, динамика, лёгкость, очарование. За двадцать пять лет я полностью превратился из правши в левшу. Когда ты пишешь, то задействуешь всего три пальца, но когда играешь на клавишах, двигается вся кисть. Одной рукой можно играть на пианино, но зачем, если у тебя есть обе? Когда я впервые сел за пианино, стоящее у меня в кабинете, мои руки вспомнили расположение каждой клавиши. Это и есть память. Воспоминания не в голове, они в вещах. В перерывах между казнями я больше времени проводил в кабинете за игрой на инструменте. Через окно видел, как солдаты и заключённые на улице поворачивали голову в сторону моего кабинета. Они слышали. После встречи с отцом я загорелся мыслью о том, чтобы написать шедевр. И в этом мне помогала Лаура. Нет, она не знала, что по ночам я закрывал её в своей комнате и уходил в кабинет, чтобы творить. Она спала по ночам, а я — нет. Днём я тоже сочинял, приглушая пианино звучащим проигрывателем. Все слышали Баха и Моцарта, в то время как я создавал нечто особенное. 31-о декабря 1942-о года поздно вечером, когда администрация отмечала Новый год в столовой, Лаура зашла в мой кабинет. — Я, конечно, догадывалась, что здесь стоит пианино, ведь твою игру слышит весь лагерь, но что за честь, Бруно? — Ты — моя муза и всегда была ею, — я снял мундир и повесил его на вешалку. — Ты подготовил концерт? — Для концерта нужно много композиций, а я подготовил только одну. — Ты сам сочинил? — Да, — я пожал плечами. — Подумал, почему бы и нет? — Когда ты успел? — Ночь — отличное время, чтобы творить. Я сел за музыкальный инструмент и открыл крышку, провёл в воздухе пальцами по клавишам. Старая привычка. Я ждал, что Лаура возьмёт стул и сядет рядом со мной, но она этого не сделала. — В какое место ты бы хотела сейчас перенестись? — Не в место, а в момент — когда я бегу. Когда мы бежали от Шнайдера, когда мы бежали за хлебом. Тогда я чувствовала свободу. Маленькая и шустрая. Может убежать от кого угодно и скрыться где угодно. — Ты не обидишься, если я сравню тебя со стрекозой? — Стрекозой? — Лаура засмеялась. — Почему именно с ней? — Бабочка — слишком банально. Их много, они повсюду. Их так легко поймать, а ещё легче причинить им боль. Стрекоза летит совсем низко, почти над самой травой. Ты слышишь её, пытаешься уследить за ней, но не выходит. Она колючая, резкая, нервная. Она у тебя перед глазами, но поймать её невозможно. Не существует человека, способного поймать стрекозу, но найдётся тот, кого она пленит. Колючая, как волосы на голове Лауры. Резкая, как кожа Лауры с торчащими ключицами. Свободная, как Лаура, когда она бежит. — Я хочу услышать то, что ты сочинил. Меня всегда привлекала громкая и глубокая музыка, быть может, даже немного грубая, масштабная и проникающая в самую душу. Но то, что я создал, совсем другое. Воздушное, как бег на кончиках пальцев. Невесомое и недосягаемое. Я поставил обе руки на клавиши: правую — на белые, а левую — сверху на чёрные. На больной задействованы фаланги пальцев, здоровая же двигалась в полную силу. Начался быстрый перебой клавиш, длящийся десять секунд. Это самое быстрое звучание, которое могла слышать Лаура. Затем правая рука осталась на месте, а левая поскакала по клавишам, перепрыгивая через кисть с грубым осколком в коже. Я нажимал на педаль протезом. Нога, которой я ничего не чувствовал, усиливала резкость полёта стрекозы. Я забыл, что я — инвалид и что не способен управлять своими руками так, как в детстве. Начался быстрый перебой десятью пальцами обеих кистей. Врачи говорили, что мне нельзя сгибать пальцы на больной руке, ибо пойдёт кровь от осколка, но мой взгляд упал на тыльную сторону ладони, и, кроме куска железа, ничего не увидел. У меня перед глазами бежала Лаура, чьи волосы развевались на ветру. Она такая маленькая, что я не мог коснуться её. Она настолько неуловимая, что у меня нет шанса поймать её. Любовь можно передать по-разному. Медленно, как это сделал Бетховен к Элизе, и быстро, как это сделал я. Музыка — это не ноты. Через музыку можно передать и переливы солнца, под которым бежала Лаура, и траву, которая двигалась под босыми ногами. Она так близко, что я мог протянуть к ней руку, и так далеко, что я не способен коснуться её плеча. Она всегда будет рядом, всегда будет возле меня. Даже в тот момент, когда мы будем далеко друг от друга, я всегда буду представлять Лауру. Потому что так должно быть. Когда-нибудь она уйдёт от меня, когда-нибудь её не станет, но музыка будет жить вечно, а Коротышка обретёт свободу навсегда. Лаура — не та женщина, что будет заперта в четырёх стенах под крышей. Нет. Ей нужна свобода, как стрекозе. За её резкими движениями и неугомонностью скрывалась нежность, которую она позволяла видеть только мне. Мы так и останемся с ней теми мальчишкой и девчонкой, что познакомились в лесу. Я, всегда печальный и тихий, и она, вечно улыбающаяся и не отпускающая мою руку. Итальянка, что жила в памяти, даже когда я её не видел. Память остаётся в вещах, воспоминания о Лауре я поселил в короткую композицию. Опустив веки, я вновь услышу эту мелодию и увижу самые красивые на свете карие глаза. Я поставил финальную точку обеими руками. Полторы минуты. Ровно столько длится моё воспоминание о Лауре. — Бруно… это потрясающе. Я не оборачивался. Слышал, как её голос дрожал от волнения. — Тебе понравилось? Лаура подошла и положила руки мне на спину: — Я всегда знала, что у тебя талант. Ты создаёшь музыку гораздо великолепней, чем это делали великие музыканты. — Ты преувеличиваешь. — Ты дашь название композиции? — Не хочу. Её никто больше не услышит. Только ты. И только ты будешь знать, что она посвящена тебе. Я больше никому её не сыграю. Это пианино, — я провёл пальцами в воздухе по клавишам, — запомнит мои движения и унесёт их с собой. Я поселил твою душу в музыкальный инструмент. — Сыграй мне ещё, пожалуйста. В моём кабинете горел свет. Два человека были во всём мире. Один играл на пианино, а второй стоял позади него. У одного из них бежали мурашки, а второй чувствовал это. В столовой люди отмечали Новый год. За окном шёл снегопад. Самая длинная ночь. Самая счастливая ночь. Я написал шедевр, который, кроме Лауры, никто больше не услышит. Это был последний Новый год в нашей жизни. Через полгода Лауры Бассо не станет.