Dancefloor

Быть может, когда-нибудь она перестанет строить глазки. Ведь они так слащаво и обманчиво сверкают в огнях танцпола всевозможными цветами, а при свете широкой лампы над барной стойкой переливают густым, тягучим сладким мёдом. Возможно, тогда поблескивать своими синими омутами перед ней перестанет и Тарталья, однако, что удивительно, ему не сильно-то этого и хочется. Нет этого ядовитого рвения прекратить что-то изнуряюще мучительное. Лишь жгучее желание продолжать, продолжать и продолжать. Иногда получается уловить лёгкое подёргивание светлых покатых плеч, кажется, ей немного холодно. Но точно не холоднее того взгляда, которым она одаривает Тарталью каждый раз, заставляя чувствовать себя неуютно в этом помещении. Но, как ни крути, каждый такой взгляд действует по-своему, и кажется, ещё один станет фитилем. И Тарталья непременно его подожжёт. Исход один — всё закончится взрывом. Кажется, Тарталья уже не впервые готов спорить, что Люмин хороша на танцполе. Тем не менее, она всё стоит у барной стойки, периодически перешёптываясь с невысокого, как и сама блондинка, роста перекрашенной в иссиня-черный цвет подружкой и закатывет глаза на каждый неудавшийся подкат потенциальных кавалеров. Но что-то внутри всё равно подсказывает, что в центре внимания место ей, движущейся по-необычному плавно под рваный электро-поп, как пару-тройку десятков лет назад какой-нибудь известный в узких кругах танцор. Но всё так же непонятно, что она вообще здесь делает каждую пятницу, чего ищет, ведь слепому заметно — ей не нужна романтика. Где-то в глубине души он надеется, что блондинка наконец-таки прекратит его игнорировать, потому что эта нескончаемая череда пренебрежения его вниманием уже давно понемногу повергает его в отчаяние. И то ли по приказу милостивого всевышнего, то ли у парня уже едет крыша, и ему мерещится, что Люмин его подзывает к себе, — ему это кажется слегка нечестным, — но скорее на подсознательном уровне он идёт. Преодолевая это несчастное расстояние пьяных в стельку «танцоров диско», и оставляя своего друга недоумевать и крутить пальцем у виска, Тарталья успевает прокрутить все свои наблюдения в голове ещё с десяток раз. И теперь парень неизменно уверен лишь в одном своём суждении — она точно хороша на танцполе. — Я, конечно, не Ромео, однако, мне кажется, Вы весьма походите на Джульетту, — ослепительно улыбается своей чуть ли не голливудской улыбкой, от которой снесёт крышу каждой второй школьнице. — Что же, раз уж Вы не Ромео, думаю, мне стоит поискать его среди толпы, — лёгкий взмах руки служит стоп-сигналом, после чего она лениво отворачивается. Жест без крупицы тепла. — Тут нет ни Мантекки, ни Капулетти. Кажется, попытка была одна. Слова обжигают больнее взрыва на исходе, и вся надежда рассыпается на тысячи мелких осколков, в деталях напоминая обо всём: об отвратительных на его взгляд мыслях о его нетерпеливых руках, гуляющих по её ровной спине, по стройной талии, покатым плечам, по упругим ягодицам; о фантазиях ощущения каждой косточки под подушечками пальцев, о мягкой коже, шелковистых волосах. Однако из этого калейдоскопа собственного воображения его выбивает лишь мысль о скором неизменном превосходстве, о том, как через два дня, в понедельник, ровно в восемь тридцать, Люмин, поправляя бейдж с надписью «личный секретарь», как обычно поприветствует его словами «Доброе утро, Господин Директор!»