Вавилон

       Солнце, ненавистное солнце чертит за спиной круг, снова и снова, своими лучами словно желая выжечь ему единственный зрячий глаз. Кэйа отводит взгляд, исчезая в тени стен. И кажется, словно солнце на мгновения, почти неуловимые, становятся самой главной проблемой. И он, честно, был бы не против, если бы это было на самом деле так. Так, чтобы неудач в настоящем, оставались там, где подобным мелочам самое место, чтобы не цеплялись крепко за плечи, не оставляя и шанса на исправление. Он прикрывает глаза, переступая за ворота города.

Больше его здесь никогда не увидят...

       Собственное согласие на эту спорную затею хранителя ветви, так любезно рассказавшего ему что к чему и почему его это касается в первую очередь, кажется безумной ошибкой, не способной облачиться чем-то большим, чем заранее провальной идеей.        Если небо не готово ответить ему, если оно продолжает тяжело висеть над головой, порою всё-таки обрушиваясь на голову дождём или снегом. Если Боги, те, что в самой Селестии, что смотрят на Архонтов снизу вверх, лишь изредка обращающие свой взор на мир под ногами, обратили его в момент своей немилости. Если они готовы лишь уничтожать и пускать всё на самотёк... Если небо действительно ни разу не милостиво, если готово сокрушить за один-единственный неверный шаг, лишь бы не упасть, пеплом от удара рассыпаясь едва коснувшись земли...        Беспощадный и слепой небосвод не дождётся его болезненных криков, не услышит его, потому что он этого не заслуживает. Никто не заслуживает видеть его слабым, кроме человека медленно идущего перед ним.        Узнавать себя заново слишком странно и не очень приятно. Понимать расшифровку последней надежды всего лишь как убийцу человека, что встал во главе ордена гораздо проще, чем то, что он успел себе придумать за десять лет, проведённых как можно дальше от тьмы, что могла уйму раз захватить разум Альбериха под контроль.        Едва ли они бы стали убивать его, а вот подчинить, как человека слишком много знающего о жизни под настоящими звёздами, человека подготовленного ко многому, принять как очередного бойца в своей бесчисленной армии, они бы с радостью это сделали, спокойно давая все узы контроля мерзавцу-принцу, наверняка догадывающегося о том, что смерть дышит ему в затылок.        Дайнслейф мягко проводит по чужой щеке, поддевая край повязки. В мире под землёй в этом нет никакого смысла. Всё и без этого кричит в нём о том, что он именно тот, кого либо ждут, либо желают уничтожить...        Не опороченная эрозией рука отстёгивает глаз бога с чужого пояса, заставляя Альбериха завороженно посмотреть как угаснет светло-голубое свечение артефакта, услышать как разбивается стекляшка, а металлическая оправа падает на пыльный пол, некогда величественного здания.        Ясно-голубые глаза загораются в счастливом ожидании окончания этого безумия, заставляя Альбериха поднять уголки губ, считывая страх на самом дне безусловного счастья. Он понимает, всё может сложиться совсем не так, как им хочется, понимает, что может распрощаться с жизнью или же оказаться очередным безликим воином в бесчисленном количестве готовых уничтожить континент.        Чужая гордыня и спесь всё ещё держат величие этих стен. И хоть он совершенно не помнит какими они были раньше, не помнит ничего, что было до выхода на проклятое солнце, не может понять насколько правдивы чужие слова об этом.        Как бы то ни было, руины вечного города станут ему личным проклятием. Что бы там ни произошло, всё закончится не так радостно, как бы ему хотелось. Он выдыхает, в молчании наблюдая за осторожными прикосновениями хранителя ветви. Вздрагивает от того как мягко проводят по его плечам, как проводят по меху, скальпу, снятого с мага бездны, как прокаженные пальцы проводят по открытой части груди, заставляя поёжиться от покалываний, видимо, тоже действие проклятия.        С уст Кэйи срывается шумный выдох, и он ёжится он тихой усмешки, и прикрывает глаза, чувствуя как исчезают касания, совершенно точно сбивающие его с толку. Распахивает те, понимая что его запястье крепко держат. Заставляют прикусить губу, едва в его ладони загорится светло-жёлтое пламя, мягким песком осыпающееся на пол. — Время...— слетает с уст хранителя, Кэйа видит, сравнивает с летящими колючими снежинками, столь долгое время верой и правдой служивших ему, до сегодняшнего дня... — Я приму любой твой выбор...        Альберих вздрагивает, волей едва загасив пламя. Так сразу, идти с мечем и силами, о которых он ничего не понимает и не знает как управляться? Это так странно, странно обладать чем-то таким плавным, но совершенно не менее жестоким чем привычный холод, кажется, очень глубоко вросший в самое сердце...        Он и подумать не мог, что полузабытое предание о построенной на костях бога времени Каэнрии, что оказалось не такой уж и безбожной, действительно окажется правдой. Быть может именно из-за этого гневалось небо? Из-за этого обрушилось, слишком поздно обратившее своё внимание на гибель избранника, пообещавшего не делиться своей силой с людьми?        Рука Дайнслейфа мягко ложится на плечо, чуть сжимает, заставляя поднять голову, вздохнуть, словно в последний раз и пойти следом за ним, не понимая что именно должен сделать.        Чужое указание, что он поймёт сам, ни разу не упрощает понимания. Он прикрывает глаза, касаясь дверей, что кажется, чудом, всё ещё целы и почти невредимы.        Адская смесь слов и судеб им не поможет достичь желаемых целей. Он позаботится о том, чтобы они ни за что не превратили в руины и пепел тот мир, к которому он привязался, от которого не готов избавиться, чего бы ему это ни стоило.        Он положит жизнь или изведёт их всех, под одобрительный взгляд хранителя ветви, что словно тень, следует рядом с ним, по правую руку. Опороченному бессмертием, ему не страшен бой, и на отголоски страха в тёмно-синем глазу, он снова осторожно проводит по краю повязки, шепча что-то о том, что всё гораздо проще, чем ему кажется. А потом кивает на дверь, давая понять, что затягивать с эти вечно не получится.        И осторожно текущие песчинки тепло отзываются где-то под рёбрами. И мгновением кажется осознание того, что это всё тот же холод, только гораздо более смертоносный, не знающий жалости и отсрочки...

Та самая сила, которой Астарот никогда не должен был позволить завладеть людям... та самая настоящая причина, по которой гнев Селестии обрушился на Каэнрию... Дело не в безбожии. Дело в божественной силе, попавшей в руки её людей... Как иронично...

       На конце лезвия поблёскивает тёплым светом новообретённая сила, словно та готова на всё, чтобы остаться там, где она должна быть.        Двери распахиваются, он медленно, словно давая себе мгновения на осознание, идёт к трону. Трону, что запятнан скверной, суррогатом из божественной и безбожной ненависти. Янтарные глаза широко распахиваются, словно забираются куда-то под кожу. Их обладатель ласково улыбается, поднимаясь с престола.        Он слишком долго ждал того, кто подарит им настоящую жизнь, и окончание этого ожидание притупило чужую бдительность, он позволяет себе не смотреть на предателя, стоящего по правую руку от будущего самого верного ему человека, мягко, одними кончиками пальцев касается чужих плеч, принимаясь нашёптывать что-то о том, что он наконец дома, что он должен стать его тенью, встать подле трона, вести рядом с ним армию, чтобы отомстить лживым небесам. — Властью и тщеславьем ты опьянён... — на выдохе отвечает Альберих, сжимая в руках рукоять меча, кончик его в живот Итэра направляя, словно готовый дать ему шанс, но при любой ошибке, резким движением ввести его под кожу, ударяясь им о кости, а проведя немногим вверх, превратив брюхо в непонятное месиво, коснуться ребер, гадая о том, начнёт ли осыпаться ли от резкого движения костная мука или нет, продолжит, — В прошлом и грядущем — не-про-щён-ный!        И ласковым пламенем охватывает его светло-жёлтый поток, удавкой затягиваясь вокруг чужой шеи. И загорится синий глаз холодным пламенем. Спадёт надоевшая повязка, эмблему чёрного солнца в глазу являя присутствующим.        Он выдыхает, читая в янтарном блеске одержимость, желание заглянуть за грань, перейти её, заставить всё живое оказаться по другую сторону. Он сглатывает, отводя лезвие, не слыша сдавленного потока речи, смысла которого он не понимает. Не хочет понимать. Лишь потому что в этом больше нет смысла.        Итэр знал, наверняка знал, что будет сброшен с вершин, иначе он не может объяснить столь спокойной реакции на внезапный отказ. И так не хочется марать руки в его глазах. И он на шаг отстранится от самозванца, мягким песком ушей чужих касаясь. Бездна не поможет ему. Не тогда, когда перед ними стоит их спасение или палач. Не тогда, когда любое действие обратится чужим гневом.        Он чувствует спину хранителя ветви своей и становится почему-то спокойнее. И мягкими волнами, накрывает он близнеца, словно щупальцами обвивая чужое тело, поднимет над собою, словно не желая чтобы на него смотрели.        Он перешёл грань, едва позволил этим силам найти пристанище в своём нутре, ордену Бездны он этого не позволит. Не позволит столь резко вернуть себе внимание небес. — Ты волною подхвачен и вознесён... — тихо, словно себе, говорит он, хитрые глаза щуря на близнеца путешественницы, резко роняет его на пол, словно клубком начиная виться вокруг, песок расступится, как только он преклонит колено и возьмёт того за подбородок. — Чтоб увидеть сразу смерть и солн-це...        И прикроет синий глаз, прежде чем оборвать чужую жизнь. Чтобы песок, принявший желанную форму мягко проник в чужие глаза, медленно выискивая путь к тому чтобы вырвать их аккуратно, так, чтобы это не унесло чужую жизнь сиюминутно. Так, чтобы после, едва поведя пальцами по мягким глазным яблокам, осторожно мазнув языком по струйке крови из пустой глазнице, запихнуть ошмётки глаза в открытый в агонии рот. Чтобы зажать губы, свободной рукой прикрывая чужие веки. — Она бы очень хотела тебя увидеть, но даже если бы я оставил тебя в живых, этого не случится... — ласково, вкрадчиво шепчет он Итэру в ухо, секунды песчинки у того отнимая. — Но ты не волнуйся... Для руин и пыли я буду милостив... И тебя это тоже касается...        Холодное лезвие коснётся солнечного сплетения, осторожный нажим, ослабевшее тело подобно плавленому маслу, лезвие входит легко, мгновенно обрывая чужую жизнь, даруя быстрое успокоение.        В глазах ордена читается страх. Они умрут вместе с ним. Канут в небытие, оставшись лишь в памяти людской как величайшая катастрофа.        Руки хранителя мягко лягут на его плечи. Послышится шелест полов плаща, тихо бормотание, словно молитва, словно заговор на успех ритуалов.        Звёздный венец не будет тяжёлой ношей, когда никого не осталось в живых, а престол стёрт в пыль временем и волей Селестии. Тот преклоняет перед Кэйей колено, позволяя тому обнять себя. От того, что больше никого никого не осталось, становится слишком легко.        И мягкий поцелуй в висок, кажется слишком желанной наградой за уничтожение ордена...