Солнце – Луна

Солнце Бежит со всех ног. Камни, камни, камни — одна дорога. Непроходимые камни, по которым несёт не менее не проходимая глупость, быть может, капелька (но вряд ли) надежды да еще чистое упрямство, перекрывающее всё. О да, что есть в мире сильнее упрямства? А у Солнца есть ноги, босые, сбитые от танцев, беготни и наверняка какого-то ещё приятного самоистязания, до чёрта скуренных сигарет да красивенький шрамик на сердце, который вздумал ежеутренне кровоточить, или, может, он сам, случайно, даже того не подозревая (как можно?!), его всковыривает. В лохматой прическе, которую назвать бы «смотрите: я изо всех сил устал быть паинькой» — песок, листья, какой-то ещё хулиганско-бунтарский мусор, на коже — царапины: не то бежал через лес, не то наконец проломил собой осточертевшую стеклянную стену. Соленый туман ест глаза, душит, навстречу дует соленый ветер, загоняя в раны морскую соль. Все это хорошо, потому что море уже близко и, кажется, добежал, успел. Из-за тумана да к тому же в полутьме никогда не видно обрыва. «Что если бежать и не остановиться?» — мелькает счастливая и всё-таки (когда же наконец он избавится от этого «всё-таки»?!) заставляющая струсить и остановиться мысль. Стоит, садится на корточки, встаёт, ходит, ругает пустоту и свою уже давно и совсем не нужную живучесть, вдавливает острые верхушки камней в оставшиеся живые места на ступнях, приплясывает у самого крайнего края обрыва, кружится, щекочет нервы от дьявольски нервного «нечего делать» и ждёт, ждёт, ждёт… Луна Приходит. Да нет же! Стоит тут давно, в тумане, недвижно, тихонько, якобы не при делах, незаметно, и хоть бы что. Выдаёт себя парой редких сигаретным выдохов и чем-то ещё, к чему так отчаянно-преотчаянно рвётся шрамированное сердце. Всегда прямой, гладенький, бескровный до бесящего неправдоподобия, что аж хочется хоть раз столкнуть его с этого намозолившего глаза и мозг обрыва, а если повезёт, то и самому не остаться здесь больше. И тишина становится вдруг (в который же раз?..) нестерпимо тихой. Настолько тихой, что в ней не слышен стук лунного сердца, которого давно нет или же оно бьется по какому-то древнему, как весь этот чертов мир, календарю. Он стоит, глянет вполоборота, конечно, заставит без слов подойти, заставит потрогать себя за руки, за лицо — невозможно сухое, не подсильное даже мокрому туману, заставит возненавидеть себя за постоянное, непробиваемое, мертвое-мертвое отсутствие слёз. Солнце пробует разгадать его загадку с, кажется, третьей попытки. Или четвёртой, пятой, шестой, седьмой, до какой-то там иррациональной дьявольщины под знаком Пи. В ответ — улыбка, в которой обрушиваются на душу сотни-тысячи новых загадок. Глаза сильнее слезятся и уже вряд ли от соли. Давно нет сил, стыда и данной когда-то при рождении чести. Есть боль — огромная, вязкая и (кто бы мог подумать!) красивая. Боль вырывается криком, до хрипоты, до крови, до полного опустошения и заполняет опять. Что же Луна? Опускает белые ресницы, опускает в привычном за свои чертовы сотни-тысячи-миллионы лет режиме нерушимого спокойствия. Гладит по огненным волосам и (а жаль) не жжется, знает, что Солнце слишком маленький, чтобы понять, но все равно слизывает пару слезинок с его щеки и шепчет на ухо какую-то страшно страшную и занятную шутку о вечности. Тот в ответ делает вид, что понимает, и что ничего не боится, и что идеален, тянется, встав на цыпочки, к холодным губам, согревает несогреваемое и не сдаётся. Распрощавшись с целью оживить его, хочет на такой случай сам стать мертвым. Но глаза Луны говорят: «Нельзя». Солнце не понимает, но слушает. Совсем уже не понимает, что от него хотят, но делает (не знает, что, но что-то) на влюблённо-геройском бездумье до конца, который никогда не настанет. Пальцы дрожат и жадно-нервно наглаживают чужие застарелые шрамы, которые (почему, почему, почему?!) никогда и давно не могут болеть. Если и так нельзя, как тогда можно?! Тогда, психанув, пытается просто стать собой, разгореться, пересветить и перегореть весь мир, целиком и полностью отдаётся ласкам убийственно любимых рук и с радостью позволяет сердцу разойтись враз по долго, красиво, сложно и муторно наложенным швам. И тогда у него растут когти и зубы — нечто острое, хищное, жадное — из непорочного. Вцепляется, раздирает, в бешенстве не обнаруживая крови, в лунную кожу, плоть, губы, душу, держит, кусает, пьет до капли, чтобы никому, кроме него, никому не досталось. Никому на всем белом свете. Белом. Противно белом. Окрасить бы кровью. На этот раз сгорает быстро, ярко, вспыхнув до неба, должно быть, как и мечтал, и умирает — лишь на пару желанных мгновений — на желанных руках пустой, стылой, как пепел, материей. Какой-то частью рассудка, чуть-чуть пока сохранного, понимает, что это (слишком, слишком трудно в это поверить) ещё пока не ад. Потерянным голосом — в никогда не излечимой горячке — любит и шепчет, шепчет, просит как-нибудь перехватить у вечности право на власть и удержать это мгновение, остаться, но… В ответ — чуть тёплое и почти неслышное: «Так надо». И нет времени никак возразить, а если и есть, то Луна, под личиной строгости и угрозы уйти навсегда, не приемлет возражений. И Солнце, бережно уложенный пылающей, расцарапанной спиной на ледяные, острые камни, опять остаётся один. Глядит в голубой туман предрассветного неба и бездумно отсчитывает секунды до… Поднявшись, садится на самый край обрыва, болтает свешенными ногами, до сих пор считает, но уже не секунды, а волны, шумящие далеко внизу, изредка швыряя перед собой небольшие камни и загадывая, опередит ли какой-нибудь из них волну. Пока сонной драконьей пастью не распялится горизонт, выпустив на небо первый, ещё слабый, болезненно рождённый огненный выдох. Солнце… Смотрит на свои ладони, на которых подсыхает кровь и следы тёплого холода Луны. «Так надо», — звучит слуховой галлюцинацией. Солнце улыбается не то миру, не то своему безумию и счастливейшей боли. Так надо. Так — и только так, не ища в этом логики, но вымучивая из этого счастье, сейчас, снова и снова, долго, вечно — надо.