Кэтоблепас

В одном посёлке давным-давно родилась и выросла очень красивая девушка. Были ее волосы цвета летнего беличьего меха, а брови тонки, словно мышиные хвостики. Одна беда: повадился к ней ходить юноша, пригожий собой, но сердцем – гуляка и повеса. У девушки из приданного не было ничего, кроме одной девичьей чести, но за право обладать и этой драгоценностью льстец стёр в кровь колени и истрепал язык лживыми речами, клянясь быть верным до гроба, готовым ради нее забыть навсегда свою распутную жизнь. Притворялся гусак лебедем… Что вышло, то вышло, но на следующий день милый ушёл от своей молодой жены. До вечера одна ждала его домой, прислоняясь к стеклу бархатистой щекой, но потом, не выдержав, отправилась на поиски. И нашелся милый в кабачке, в окружении распутниц, пенистого пива и гор еды. Он без малейших воззрений совести вцеплялся зубами в окорока, а свободной рукой тискал очередную девицу, громко хохотавшую в ответ. Увидев свою жену, гуляка на секунду оторвался от еды и замер, встретив её осуждающий взгляд. Но совести недолго было суждено властвовать над его разумом. – Чего тебе? Я отдыхаю, – буркнул он и снова принялся за недогрызанный окорок. – Но… как же клятва, что ты мне давал? – в её глазах застыла боль, и всё, что могла сделать несчастная – разводить руками, беспомощно глядя на него. Девицы прыснули со смеху, показывая на нее пальцами. – Это что же я давал тебе за клятвы? – Клялся верным быть и забыть ради меня своё распутство, – её карие глаза остановились на музыкантах, и те вдруг перестали играть – столько горя и отчаяния читалось в этом взгляде. – Ха! Что такое клятва? Пустое! Я наигрался, и больше ты мне не нужна. Убирайся восвояси, не мешай мне веселиться. – И не жена я тебе боле? – Ты мне никто, я лишь славно провел время с тобой… А, девочки?! – он обнял две ближайшие к себе талии. Жена его стояла как громом поражённая, словно в ней и не осталось сил сдвинуться с места. – Что… что же прикажешь мне делать? – спросила она наконец. – Пошла прочь с глаз моих, не мешай мне наслаждаться жизнью. – Так значит… – она нахмурилась, мучительно морща лоб, – Значит, наслаждение – это всё, что тебе нужно? – Ага. Именно. – Хорошо. Если ты столь ненасытен – так жри же и не ощущай себя сытым отныне и вовек! – вскричала она и выбежала, хлопнув дверью. Прозвучало это так страшно, что девицы на миг отодвинулись от своего клиента. – Ну что вы, в самом деле? Эй, официанты! Ещё пива и мяса! Эй, музыканты! Выдуйте медь из ваших чёртовых труб! Пусть веселье не кончается, я плачу за всё! Вечер прошел бурно, а закончился для обманщика в объятьях трех юных, хоть и слегка замотанных службой созданий… Утром он как всегда проснулся, ощущая тяжесть в голове. Еле поднялся, и ощупав макушку, закричал от ужаса. Из его горла вылетел визг, руки стали копытами, а загорелая кожа на спине, такая соблазнительная, покрылась буграми и загрубела. Лицо превратилось в тяжёлую, неподъемную морду с рылом и крючковатыми клыками. «Чувствуешь, как тяжела голова? То твоя вина. Пусть твой жадный взор никогда боле не польстится на чистоту и добродетель» – послышался голос, и внезапно новоявленный зверь ощутил жуткий голод. Этот голод был таким непреодолимым, что казалось, нутро выжигают изнутри. Не помня себя, он бросился на своих спутниц и пожрал их раньше, чем они опомнились от сковавшего их ноги ужаса. Он высадил клыками дверь и бросился к кабаку, за считанные минуты опустошив его закрома. Но и этого было мало. Жжение исчезало лишь когда он ел. От ярости и безнадёги, оставшись посреди деревянных обломков, он принялся грызть собственные копыта, которые оказались твердыми, словно сталь. К руинам уже приближались охотники. «Умереть!» – мелькнуло в его голове, и он неуклюжей бурой грудой кинулся на отряд. Но ни меч, ни копьё, ни стрела не повредили его шкуру. Он понял, что обречён на вечные муки голода, и, закричав, словно тысяча демонов, бросился прочь, в леса, что в те времена были особенно могучи и густы. … Его иногда видят, рассказы о нём гуляют от селения к селению. Он ничуть не изменился, разве что маленькие глазки слегка помутнели, да зубы он сточил об неприступные копыта. Но новые клыки растут быстро. Очень быстро. Он пожирает практически всё живое на своем пути, но никогда не трогает или крохотных зверей, или людей с чистым сердцем. Он с визгом отворачивается, как прокажённый, узревший лучи солнца и бежит, бежит от них, и слёзы такого позднего, но всё же раскаяния засыхают у него на груди. Но он уже не может попросить прощения у той, что заколдовала его. Она сама стала серой горлицей и иногда поёт грустные песни о минувшем вольному косматому ветру, что прячется в скрюченных дубовых лапах Древа Бытия…