О Сволочи и Умнице

***

      Рыков — хоть и сволочь редкопородная, но слово свое привык держать до последнего. Вот есть в нем такая черта, и при этом не суть важно: чего именно касалось это самое обещание. Вот так: сорвалось однажды с губ с широкой улыбкой, что: «отныне и во веки они теперь вместе…» С Кулыгиным. Вот и приходится теперь разгребать, чертыхаясь про себя. И кто его только за язык тянул.       Этот мрачно тонированный внедорожник уже не кажется Рыкову столь враждебным и опасным. В салоне даже слишком тепло. Тянет дорогим табаком и уже набившим оскомину одеколоном. Весьма внушительная фигура уже привычного и знакомого Грома — на водительском сидении. Дискомфорта такая его близость уже не внушает. Разве что: самую малость.        — И на кой нас обоих-то дёргать было? — Недовольно шипит Павел, ослабляя галстук. — Костик, наверняка, и один управится… — Косится на Кулыгина с неприкрытой враждебностью.       А Кулыгин что? Ему и возразить нечем. Каждый раз за рёбрами все стягивает Гордиевым узлом. Нелегко вспоминать о том, как втянул своего закадычного друга во всю эту малозаконную и больше криминальную канитель. Втянул, кажется, так, что теперь им обоим из этого всего никак не выбраться.       — Слышь, ну не фони ты! — Отрезает Гром уже знакомым прокуренным басом, так и не отрывая взгляд от дороги. — Раз Камчатка сказал: Вас обоих привезти, значит вы ему оба и понадобились.       И пусть Рыков внешне умолкает, внутри у него — ворочает десятибалльным цунами. Он устал. Дико устал быть частью каких-то едва ли законных и безусловно опасных мероприятий. Кругом — лишь малоприятные протокольные физиономии. Огнестрелы, ножевые и разбойные драки с причинением тяжких телесных. Все почти-четыре года их «тесного сотрудничества» стали для Павла затянутым боевиком с уже привычным недосыпом по ночам, криминальными знакомствами, красноречивым молчанием с женой и толстыми конвертами, которые не взять — нельзя.       И о первоначальном желании: просто помочь другу, Рыкова никто и не спрашивает. Одно представляется теперь очевидным: с Камчаткой лучше не спорить.

***

      Просторная и едва обжитая, даже спустя столько лет, гостиная встречает Рыкова и Кулыгина неизменной прохладой и стойким запахом рецептурных медикаментов.       — Паш, стой… — Константин цепляет друга за плечо еще в дверях. — Может я сам с Камчаткой справлюсь, а ты свалишь, пока не поздно.

уже поздно…

      — Иди ты, Кулыгин…– Рыков огрызается вяло, на автомате.

«А где тебя тогда черти носили?»

***

      Тихий семейный вечер с расслабленной Ольгой под боком и кружкой чая с травками безжалостно прерван непрошеным телефонным звонком. Сквозь едва приоткрытые глаза Рыков улавливает не то взволнованный, не то — возмущенный голос Лизы Васильевой.       Кулыгин пьяный в стельку, забаррикадировался в гараже. Слышны звон и грохот. Все подстанция там дышать боится. Павел выслушивает молча, мерно вбирая воздух сквозь сжатые зубы. Без Рыкова здесь не обойтись, собственно, как когда-то и без Кости. Кулыгин-Кулыгин.       Самое, до боли смешное, что понять его до миллиметра только один Рыков и может.       — Я поеду, Оль. — Тихо и болезненно выдыхает мужчина, выпуская жену из крепких объятий.       Арефьева лишь только ежится, кутаясь в мягкий плед, слабо кивает.       

Нехорошее предчувствие оседает внутри тяжелой свинцовой пылью и холодом под ребрами.

      — Долго не засиживайтесь. — Мягкая улыбка на миг трогает губы. Невесомым поцелуем на уже весьма округлившимся животе. — Будь умницей.       

***

      Просторно прохладный гараж встречает Павла холодным белым светом и разрухой. Ни сколько вещественной, хотя и ее хватает с лихвой, сколько моральной. Кулыгин, видимо окончательно выбившийся из сил, теперь сидит за рулем некогда своей Скорой.       У Рыкова нет в запасе никаких седативных речей и дежурных слов поддержки. Собственно, Константину они нужны в последнюю очередь. Внезапно становится достаточно лишь чувствовать себя не одиноким в этом сумрачно душном и буйном настоящем.       Райка в больнице уже который месяц, а сам Кулыгин — в чистом анабиозе. Ходит на работу, ходит к жене в больницу. Нине Михайловне огромная благодарность и поклон до земли. С Глебом теперь только бабушка и занимается.       С Павлом становится легче. В голове неумолимо проясняется, хмельная пелена сходит на нет, но тело все еще сковано истомой. Руки не слушаются.       — Спасибо тебе, Паша… — Каждый выдох отзывается болью в солнцесплетении.       Благодарен искренне. За то, что ему не стыдно за весь этот несанкционированный погром, за то, что можно просто молчать и за то, что объяснять ничего не приходится. Павел ведь и так все прекрасно понимает. Как никто иной.       Рыков кивает и закатывает глаза. В груди все бушует еще слишком знакомо и свежо. Но в Райке он уверен столько же, сколько и в Ольге. Справится, никуда не денется. Как она своего Костика оставит? Уму непостижимо.       — поможешь? — Спустя короткую паузу хрипит Кулыгин. — Мне больше некого просить о таком.       Павел заинтересованно сдвигает брови к переносице и внимательно смотрит на друга, давая понять, что слушать он его уже готов.       — Нужно глянуть одного моего знакомого. — Слишком быстро для пьяного, тараторит Кулыгин. — Прямо сейчас. У него хронический васкулит и гепатит…       — Подожди-ка… — Слегка заторможено просит Павел, прокручивая в голове ворох черно-белых картинок — Это тот твой покровитель из криминальных структур? — Медленный и обреченный кивок. — Ну, уж нет. Вот этого только не хватает!       Рыков не намерен добровольно впутывать себя во все эти темные дела. Его вполне устраивает его уютная и легкая жизнь. На работе — полный штиль, беременная жена ласкова и спокойна. Жить бы да жить.       — Паш, пожалуйста. — Язык заплетается, а перед глазами влажно мутнеет. — Им помощь нужна. У них там огнестрел, или еще что — похуже.       — Ага, и найдут меня потом с огнестрелом в лесополосе. — Шутка отзывается болью в висках пугающе пророчески.       — Камчатка — нормальный мужик. Без беспределов. У него с понятиями все в порядке, — Уверенность его голоса успокаивает и поражает одновременно.       — Для тебя может и так. — Недоверчиво отсекает Рыков. — А меня он в глаза не видел и по понятиям поступать не обязан.       — Он уже давно все про тебя знает. — Звучит, как само собой разумеющееся. От чего у Павла внутри с треском лопается натянутая струна. — Ты телефон мне давал позвонить, помнишь? Вот они твой номер и пробили.       — Твою мать, Кулыгин! — Коротко, на выдохе. Не каждый же день узнаешь, что являешься частью бандитской базы данных.       — Помоги, Рыков. — Тихо, пьяно и без особой веры в успех. — Для меня это очень важно. Да и вообще: ты однажды сказал, что отныне и навеки мы вместе.       — А я может искренне надеялся, что мы не сработаемся. — Недовольно фыркает мужчина, выходя из машины. Уходит, но затем оборачивается. — Черт с тобой, Кулыгин. Только, если меня убьют, то тебя-то Ольга тоже в живых не оставит.       — Спасибо, Рыков! — Гулким эхом и сдавленно пьяной улыбкой.

***

      Воспоминания рвутся с задворок сознания яркими вспышками, и вопрос, застывший в воздухе, Павел так и не озвучивает. Потому что — незачем. И винить теперь Кулыгина во всех своих проблемах тоже не стоит. Рыков ведь — не мальчик-колокольчик. И глупо ведь говорить, что не понимал всех последствий. Все понимал. Беда тут только в том, что Павел — из тех, кто, если впрягся, то тянет до конца. Вот и теперь Кулыгина он не бросит.       Сегодня — все не так криминально: нет ни огнестрелов, ни ножевых. У Камчатки всего только обострился хронический васкулит, хотя после многочасовой охоты в глухом подмосковном лесу это — немудрено. Затянувшийся приступ удается купировать, хоть и не сразу. Юрий Валентинович немногословен и нешуточно слаб, а тут еще и Ира возникает из ниоткуда. Нервная беременная с пересаженной почкой и мужем в командировке. Приходится успокаивать.       

***

      В ресторан эти двое врываются с, кажется, неприличным опозданием. Все косые и осуждающие взгляды гостей собирают в одночасье.       Ольга, завидев знакомую фигуру, с облегчением выдыхает. Главное, что целы и невредимы, хотя ответственности с Рыкова за почти-сорванный праздник, который он сам так порывался устроить, Арефьева снимать не намерена. Пригубив очередной бокал красного сухого, женщина, не торопясь, выходит в просторный освещенный холл.       Неосторожно обернувшись, Павел замирает в сладостном предвкушении и цепенеющем страхе. У нее в глазах: стылый и ненастный морской рассвет бурной пеной о каменные волнорезы. У нее под ребрами бьются два несовместимых желания. Его нестерпимо хочется придушить: тонкими цепкими пальцами. На грани выдоха. Его нестерпимо хочется поцеловать. Разгорячёнными губами по холодным щекам.       Два шага навстречу. Уверенно. Губы у нее — терпкая сладость сухого красного. Накрывает вязким туманом. У нее в ушах — нещадно гулкое эхо и ни одной, сколько-нибудь стоящей мысли в голове.       — Розы. Красные. Тебе. — Протяжно выдыхает хриплым тембром у самого уха и кивает на неосторожно забытую на столике у входа охапку цветов. — И что это значит?       Арефьева пропускает брошенную мужем колкость мимо ушей, крепче цепляясь за широкие плечи. Ничего трагического красные розы не значат. И дышать от этого осознания почему-то становится легче. В ее глазах теплится девичий восторг, а голос звенит волнительной дрожью.       А Павел растерянно и восхищенно смотрит на свою жену. А еще борется со внезапно нахлынувшим желанием: обнять ее покрепче, прижать к себе и утащить прочь отсюда. Когда вдруг оказывается, что никакое шумное торжество ему не нужно и вовсе.

***

      В спальне — стойкая терпкость ее духов, раскиданные вещи и яркие вспышки страстной нежности. Жадными обрывками поцелуев где только вздумается. Протяжно-вязким стоном. Глухим и яростным рыком на грани сознания. Едва только сил остается на сдавленный хрип в спутанных волосах.       — С годовщиной…       

***