Необычность

*** Томас Джефферсон считает себя необычным. Одевается он необычно, флиртует необычно, спорит необычно — а вот к обыденным вещам относится с подозрением и принять их может далеко не сразу. Кстати, насчёт обычных явлений. Каким-то образом Александр Гамильтон начинает подвозить его после работы домой, и да, это звучит ещё невероятнее, чем, пожалуй, рыбалка с Вашингтоном или прогулки около Эйфелевой башни с Лафайеттом. Случается это в марте. Томас как раз натягивает какой-то лёгкий розоватый шарфик и параллельно шарит в телефоне, пытаясь заказать такси и занимая собой весь проход, когда одновременно происходят две вещи. Александр пытается протиснуться к выходу и терпит неудачу, громко хлопнув в ладоши и тут же демонстративно скрестив руки на груди, и интернет вежливо машет ручкой и испаряется, обещая писать письма. Джефферсон чертыхается себе под нос, когда Гамильтон закатывает глаза к потолку и плюется ядом: — Убери свои длиннющие ноги с прохода, мистер водопроводный шланг, не дай бог, запутаешься в них. — Точно, — восклицает Томас и смотрит на Александра, как на только что выигранный приз в дартс, от чего тот несколько затыкается и начинает смотреть куда угодно, лишь бы не на оппонента. — Ты закажешь такси со своего телефона, и я окажусь на месте через сорок минут. Спасибо тебе! Гамильтон щурится и явно собирается высказать все мысли по поводу таксистов в целом и Джефферсона в частности, но затем в его шальную голову явно приходит блестящая идея — глаза проясняются, и он ухмыляется, что Томаса вообще не успокаивает: — Зачем же такси? Поехали, доберёшься до дома через минут двадцать, сто процентов. — Ага, — уже не так уверенно кивает Джефферсон, пока Александр наконец перепрыгивает его ноги и выходит в общий коридор. — Значит, смотри, это надо проехать по Мирлок-роуд, той, заброшенной, и через несколько минут будет кольцевая развилка, и там налево. Гамильтон на секунду высовывается из двери холла и цокает языком с взбешенным видом: — Господи, я знаю, я был там, когда мы отмечали твой идиотский день рождения. А, и точно. Абсолютно сумасшедший вечерок вышел — во-первых, сам Вашингтон слегка выпил, но за руль, к счастью, не сел; во-вторых, Мэдисон и Бёрр явно целовались, если, конечно, Джефферсону не показалось; а в-третьих, торт Гамильтон и Лафайетт купили отстойный. Сами же в итоге и съели целиком. Но к чёрту прошедшее. Томас выходит в коридор, скептически следуя за Александром, и тут же лишается дара речи. Гамильтон как ни в чём не бывало отстёгивает от металлической, блестящей на солнце стойки самокат. Чёртов самокат. — Я надеюсь, ты шутишь, — слегка истерично выдаёт Джефферсон, поправляя рукава костюма. Александр метает в него самый презрительный взгляд из широкого ассортимента. — Надеюсь, что это всё кошмар и ты не предлагаешь мне поехать домой на самокате. — Ты сам сказал, что тебе нужно такси! — Мне не четыре гребаных года! Гамильтон придерживает стеклянную дверь Конгресса ногой и выталкивает самокат на залитую светом улочку. Потом оборачивается, — в глазах его пляшут весёлые огоньки, — и делает приглашающий жест в свою сторону. — Только не говори, что мне надо стоять прямо за тобой, — стонет от злости Томас и осторожно приближается к самокату, словно опасаясь, что тот укусит. Солнечный свет окидывает его мурашками, и он передёргивает плечами — издержки трудоголизма, что поделать. Александр самым дерзким образом кивает и встаёт у руля. Джефферсон аккуратно пристраивается рядом, максимально легко касаясь чужих плеч. Он готов поспорить, что и Мэдисон, и Вашингтон, и Бёрр в своих офисах сейчас обливаются счастливыми слезами. А потом Гамильтон с совершенно неожиданной силой отталкивается, дребезжит старым механизмом по асфальту, и если городскую площадь он проезжает на нормальной скорости, то на пустую Мирлок-роуд он выруливает так, что Томас цепляется уже не за плечи, а за что угодно, лишь бы удержаться и не слететь в кювет. Через ветерок он яростно вопрошает: — Помедленнее нельзя?! — А ты почувствуй, — неопределённо кричит в ответ Александр. Джефферсон зависает на несколько минут, а потом шипит ругательство на французском. Почувствовать. Он чувствует небо над ними; какого-то странно прекрасного оттенка, лазурно-розовато-белого, с редкими облачками, освещёнными с краёв золотистыми лучами мартовского солнца. Он чувствует адреналин, моментально закипающий в крови от каждого поворота дороги; да, она заброшена уже очень давно, и здесь не было машин лет десять, но вдруг кто-то такой же тупой, как они, решит выехать на велике? Он чувствует и тепло тела Гамильтона под собственными ладонями, и ритмичное дыхание и неожиданно ласковое предупреждение (или просто показалось в шуме ветра? Да, просто показалось, конечно): — Горка впереди, держись крепче. И Александр отпускает тормоза. В момент, когда они летят по гладкой дороге, и тепло ударяет в лицо, и вдали уже виднеется особняк Джефферсона, и солнце прощально играет тенями на простенькой широкой рубашке Гамильтона, — это неожиданно ударяет, заставляет сердце подскочить к горлу и ухнуть обратно как бешеное; Томас смыкает руки вокруг тела Александра, хотя это явно необязательно, но потом можно будет позорно списать всё на боязнь высокой скорости. Он прижимается чуть ближе, вдыхает какой-то морской запах полной грудью и просто хочет остаться в этом моменте навсегда. Но ничего не длится вечно, и горка резко переходит в узкую тропинку, устланную резиновым покрытием. Джефферсон неохотно ослабляет хватку, понимая, что ещё пара секунд в таком положении — и уже соврать не получилось бы, Гамильтон же, ругаясь вполголоса на «архитекторов-итальяшек, которые наверняка дороги проектировали так, чтобы по ним никак нельзя было протащить самокат», отчаивается ускориться и теперь едет максимально медленно, озираясь по сторонам. Томас, привыкший к красотам природы вокруг, сначала игнорирует восхищённо-завистливые взгляды соперника, но потом сам интересуется и смотрит туда, куда уставился Александр. Озерцо с белой беседкой, дальше лес зелёно-болотным тёмным пятном, фиолетово-красные сумерки. — Охренеть, и почему это всё тебе?! — возмущённо нарушает тишину Гамильтон и снова толкает самокат в сторону особняка. Джефферсон даёт ему легкий подзатыльник, на что Александр мастерски выкручивает самокат так, что Томас падает на собственную дорожку. Подняв голову, тот натыкается на смешливый взгляд. — Ваша остановка, сэр. — Пошёл ты. *** — Ну, дай я зайду, — неожиданно заявляет Гамильтон, требовательно шагая вперед. Джефферсон замирает, так и не закрыв дверь перед его носом и, наверное, смотрясь очень тупо в холле. — Что, — наконец вырывается у него. Александр смотрит на него, как на умалишённого. Потом набирает в грудь побольше воздуха и убедительно медленно, как ребёнку, разжёвывает: — Я, блять, третий месяц подвожу тебя домой бесплатно и имею право потребовать плату — это раз. У меня дома бардак — это два. Я просто поглядеть на твой домик — это три. — Пауза. — Окей? Джефферсон всё стоит с отвисшей челюстью, и Гамильтон пользуется этим, чтобы протолкнуться в дверной проём. Входное пространство покрыто всё мраморной плиткой и ведёт к широкой лестнице, расходясь по бокам колоннадой. Александр упрямо ныряет под чужой рукой и уже катит самокат к ступеням, дабы припарковать, когда Томас наконец обретает способность говорить, и говорить он начинает быстро: — Какого хрена, Гамильтон?! — шипит он, хватая чужое запястье и стараясь вытеснить Александра из дома, на что тот откликается отчаянным сопротивлением и в итоге всё-таки пристёгивает самокат к отчаянного цвета фиолетовым перилам. Гамильтон фыркает и разражается хохотом при виде такой безвкусицы (странным образом «безвкусица» всё же сочетается со всем остальным в доме, но Александр будет молчать до конца дней своих), а Томас пихает его в бок и проходит пару шагов наверх, сдаваясь. Александр моментально влетает в какую-то комнату наверху, тут же по-детски скидывая кроссовки в прихожей. Пока Джефферсон снимает лиловое пальто, Гамильтон успевает пробежаться по маленькой кухне, заглянуть в кладовку, заценить ванную и, наконец, плюхнуться на диван в гостиной. Когда же Томас заходит туда на подозрительный шорох бумаги, он вновь лишается дара речи. Александр, мать его, Гамильтон, с невинным видом по-турецки сидит на его, Томаса, диване, раскладывает рабочие документы, и уже, блять, даже ручку достаёт. Джефферсон истерично кивает сам себе, цокает языком, а потом лениво интересуется: — И что это ты, дорогой Александр, собираешься тут делать? Гамильтон медленно поднимается с диванчика, явно понимая, что грядёт расправа, и тем не менее всё равно острит: — Дорогой Томас, всего лишь планирую перекрасить твои перила. Джефферсон срывается с места и кидается на Гамильтона в ту же секунду, утягивая его за собой на пол и вцепившись в чужие руки, стараясь дотянуться до чего угодно, пока Александр отбивается и смеётся до тех пор, пока Томас бессильно не отпускает его и не ржёт сам, закинув голову. — Какой же ты засранец, Гамильтон, — через смех обвинительно сообщает он, на что его вечный соперник улыбается и снова забирается на диван, загребая руками к себе как можно больше документов. И Джефферсону, кажется, ничего не остаётся, кроме как сесть рядом и открыть ноутбук, готовясь к неумолимым дебатам. *** Когда в дверь звонят, Александр как раз уносится на кухню «найти побольше доказательств, что твоя тупая точка зрения неверна» (а на самом деле поискать печенек, но шшш). Джефферсон, весь занятый расчётами, не подумав открывает дверь. Вашингтон. Кто бы мог предположить. Томас зависает на несколько секунд, пытаясь одновременно досчитать, почему финансовый план Гамильтона провален, и сказать «здравствуйте, сэр», и в итоге не преуспевает ни в одном. К счастью или к несчастью, в этот момент Вашингтон, неловко поднявший брови, замечает относительно знакомый всем работникам Конгресса самокат Александра и изумлённо открывает рот. — Здравствуйте, сэр, — наконец соображает в этот момент Джефферсон. — Добрый вечер. Сейчас принесу бумаги. — Алекс здесь? — с усталым видом вопрошает Вашингтон, просовываясь в дверной проём. Томас оборачивается, хватая папки с кофейного столика и надеясь выпроводить начальника до появления Гамильтона: — Да, он зашёл на чашечку, эээ, чая. Вашингтон красноречиво окидывает взглядом рюкзак Александра (со значком флага Америки), термос Александра (тоже со значком флага Америки) и дневник (на этом полосок и звёзд, к изумлению Джефферсона, не обнаружилось, но зато на обложке красовалась надпись «Собственность Александра Гамильтона. Кто тронет, тот умрёт на культе богини Калима»). Томас нервно прощается и, кажется, слышит что-то наподобие очень измученной мольбы перед тем, как закрыть дверь. А потом Александр возвращается, размахивая во все стороны какой-то очередной книжкой о политике и хрустя печеньем, и ему быстро становится всё равно. *** Алекс колесит по улице вокруг на самокате, как нервный подросток, заезжая на тротуар, поскальзываясь и до смерти пугая редких прохожих. Томас высовывается из машины и смеряет его недовольным взглядом: — Помочь не хочешь, нет? — Нет, — отзывается Гамильтон, задумчиво постукивая пальцем по рулю самоката и выруливая налево. Джефферсон вздыхает и снова залезает по пояс в автомобиль, стараясь передвинуть коробки хоть на сантиметр. Наверное, надо было пораньше их переместить в гараж, прикидывает он. Краем глаза Томас видит, а потом и слышит, как Алекс наворачивается на каком-то камешке, падает и конструктивно выдаёт ругательства в его сторону, а потом вскакивает и подтаскивает самокат к мерседесу, продолжая бормотать проклятия. Выпрямляется и возмущённо выдаёт: — Ты ещё не убрался? — Гамильтон, блять, сам лезь сюда и убирайся, раз такой умный, — огрызается Джефферсон, только что уронивший себе на пальцы какой-то контейнер. Алекс пожимает плечами, аккуратно перебирается через длинные ноги Томаса к багажнику, открывает его и непостижимым образом умудряется с третьей попытки запихнуть-таки внутрь самокат. Когда он возвращается, весь его вид кричит «гордись мной», и Джефферсон очень, очень глубоко вздыхает. Почему? Потому что Александр, мать его, Гамильтон стоит прямо перед ним в джинсовке и простых брюках с рубашкой, и волосы его чуть выбиваются из хвостика, и он ухмыляется, и он держит в руках папку с документами, слегка пострадавшую в схватке с асфальтом; и глаза у него какие-то мягкие, в сотню раз мягче, чем обычно. Томас не может отвести взгляд; но не может и признать поражение в борьбе с собственными чувствами, поэтому он прокашливается, моргает и пропускает притихшего Александра к двери мерседеса. Тот щёлкает зажигалкой и нарочито медленно закуривает, стряхивая пепел прямо на кожаное сиденье, от чего у Томаса ожидаемо дёргается веко. Гамильтон дарит ему самодовольный взгляд, и Джефферсон агрессивно, как ему кажется, хлопает дверцей, садясь за руль. Александр облокачивается об подоконник и подставляет лицо майскому жаркому ветерку; на фоне тёмного неба и сирени сбоку он кажется сюрреалистичным, и Томас спрашивает себя в который раз, не снится ли это ему. Но пока он наблюдает за Гамильтоном, ему в голову приходит абсолютно сумасшедшая идея. Окей, нет, это полное безумие. Безрассудство. Он не может так рисковать. Или может? Джефферсон прикрывает глаза. *** Все знали, что Александр помешан на музыке. Абсолютно все, включая даже Вашингтона. И хотя маленький гремлин отнекивался и ворчал при любом упоминании его интересов, это было очевидно, что он вслушивается в каждую песню, вычитывает по малейшим намёкам на аккорды настроение исполнителя в момент записи, а что уж говорить про текст — Томас был практически уверен, что с каждым человеком у Александра связана определённая песня или, на худой конец, опера. Это и составляло львиную долю проблемы. С Элайзой Скайлер, довольно тихой, но невероятно умной девушкой, Гамильтон встречался, ещё когда Джефферсон только приехал из Франции и даже не подозревал, какое лютое испытание ему и его идиотским чувствам готовит судьба. Элизабет выглядела, как самый настоящий ангел — глаза огромные и светло-голубые, волосы мягкие и длинные, туфельки, футболки и заколки. Да и вообще они с Александром казались самой что ни на есть идеальной парой. Прекрасной парой. Самой лучшей парой, желчно повторял Джефферсон. Повторял, пока Гамильтон не изменил ей с какой-то Марией, о которой Томас услышал от расстроенного Вашингтона в апреле около трёх лет назад. В тот день Александр впервые показался по-настоящему сломленным. А Элайзу Джефферсон сумел только пожалеть, но понять её так и не смог — кажется, всем было понятно, что Гамильтон, честь по чести, является эгоистичной сволочью… С Элайзой Александр слушал романтику. Он преподносил ей письма, вдоль и поперек исчерканные словами Аббы, на всех его документах на полях он изящным движением пера оставлял тексты Пресли; потому что для него она и была этими словами, сплошными параграфами о нежности и огромной романтике; одно мягкое облачко по имени Элизабет. Облачко, которое его покинуло, но боль зажила. В тот день Джефферсон впервые ощутил странный огонёк в сердце, когда Александр хлопнул в очередной раз бумагами по столу и разгневанно поднял глаза на соперника глаза. Их взгляды пересеклись, и у Томаса перехватило дыхание. Через секунду они оба резко отвернулись, но будь Джефферсон проклят, если по лицу Гамильтона не пробежал румянец. С Джоном Лоренсом Александр начал зависать уже спустя год после разрыва с Элайзой. Джон был… одним порывом, человек-чувство, немудрено, что Гамильтон пал. Они сидели вместе просто каждую минуту — Лоренс заезжал к парню на работу, и они чуть ли не в обнимку обедали, пока Джефферсон за соседним столиком еле сдерживался, чтобы не воткнуть вилку себе в голову. С Лоренсом Гамильтон слушал какую-то попсу, устанавливая на рингтон Кешу и танцуя вечерами на парковке с кудрявым парнем под Кэти Перри (да, Томас видел, потому что работал допоздна, а окна его выходили, как назло, именно на парковку). А почему попса? Потому что… Потому что попса была заводной, быстрой и всегда под рукой. Прямо как Джон Лоренс. Джон был рядом очень долго. Был, был, был и ещё раз был, был, когда Томас практически брал Александра за руку, был и мастерски ласково уводил Гамильтона, был, был, был, был — до тех пор, пока не взял и уехал работать на другой континент именно в момент, когда Александру так нужна была помощь. Один сплошной вихрь по имени Джон. Вихрь, который его покинул, но боль зажила. В тот день Джефферсон припёр Гамильтона к стенке. Он был в ярости, больше на самого себя, чем на оппонента, растерян и весь не в обычном образе элегантного вора сердец; но всё это он выместил в гневное шипение в чужое ухо: — Александр, ещё хоть раз будешь копаться в моих бумагах и корректировать их в защиту твоего ебаного финансового плана, и я… — И ты что? — неожиданно подал голос низенький Александр откуда-то из-под чужого локтя. Смотрел отчаянно, горестно и, кажется, не очень понимая, о чём вообще идёт дискуссия. — И ты что? Томас с полминуты пялился на Гамильтона. Сердце уходило в пятки от желания сказать. А потом он развернулся и ушёл. *** Вот так, видимо, и докатился до майской ночи в Мерседесе, уныло делает вывод Джефферсон. Гамильтон сонно потягивается совсем рядом, и Томас решается. Он достаёт диск Queen и, не успевая обдумать следующий шаг, отматывает на «I want it all». Отлично. Куда уж очевиднее. Да, песня не об этом; да, строчки скорее рассказывают о революции, но Джефферсон знает, что стоит подождать. Он поворачивает руль, и под тихий шёпот справа «Наконец-то, блять», выезжает на дорогу. Он знает, что это другое чувство, не такое, как нестись по улице на самокате вниз, прижимаясь к Гамильтону и жмурясь от адреналина; знает и нервничает. Но Александр щурится рядом, вслушиваясь в слова и моргая — по его лицу прочесть ничего нельзя. Томас ждёт. Томас подводит. Томас знает, когда сделать реальное движение. И на словах «я хочу это все» он резко выворачивает руль на все 360, делая разворот посередине заброшенной Мирлок-роуд. Гамильтон рядом подскакивает от неожиданности и ахает, ветер дует в окна каким-то ароматом цветов и звёзд, а пустая дорога подмигивает сливающимися огоньками. Джефферсон бьет по тормозам, и Мерседес скрежещет по асфальту, останавливаясь. Они замирают молча, глядя в окна, каждый в свою сторону. Трасса пустынна и пыльна; Томаса пробирают мурашки, и Гамильтон сбоку рвано выдыхает, пока Фредди Меркьюри выводит свои вечные слова. Я хочу это все. Я хочу тебя. Ну куда уж очевиднее, Гамильтон, мысленно умоляет Джефферсон. Какая же странная ночь. — Не справился с управлением? — выпаливает наконец Александр одновременно с Томасом, уронившим голову на руль и сказавшим: — Не справился с управлением. — И как только такому позеру дали такую хорошую машину, — на автомате подкалывает Гамильтон, но в его голосе нет привычной смеси раздражения и флирта; что-то большее таится в нотках. Понимание? Он понял? Томас разворачивается ещё раз, куда медленнее, и песня как раз заканчивается — слава богу. Он хлопает рукой по дисководу, вытаскивая пластинку, и швыряет её на заднее сиденье, на что Александр отзывается нелестным задумчивым бормотанием. «Соображай быстрее» — кричит все в Джефферсоне. До дома Гамильтона они доезжают уже ближе к часу ночи. Джефферсон ожидал увидеть что угодно, но не милый домик, похожий на все на мощёной улице; стены светло-жёлтые, по бокам навесы магазинчиков, а дверь тёмная и дубовая. Самое что ни на есть симпатичное местечко. Эта ночь действительно была другой. Они, в конце концов, могли бы и доехать побыстрее, но Томас тянул время — очень уж не хотелось высаживать Алекса и прощаться до завтра. И, по-честному, Джефферсон вообще не представлял, как он завтра подойдёт к Гамильтону и, как ни в чем не бывало, начнёт дискутировать. Слишком много произошло между ними, чтобы просто так оставить. Александр распахивает дверцу, молча выходит и вытягивает за собой рюкзак. Застывает на месте. Томас ждёт. Александр неуверенно поворачивает голову. Томас ждёт. И Александр выдаёт то, что они оба так долго ждали: — Зайдёшь ко мне? И тут же, так сильно покраснев, что это видно даже без фонарей, уточняет, запинаясь: — Просто поужинать, ну, ты же понимаешь, на улице темно… И… — Да, — поспешно соглашается Джефферсон, опасаясь внезапной смены настроения Гамильтона. — Пошли. В душном воздухе царит какая-то майская дождливая свежесть. Пока Томас быстро паркуется и вылетает из Мерседеса — даже слишком быстро для обычного предложения перекусить, — Александр стоит на мокрых каменных плитках и улыбается. Томас сбавляет шаг и всячески старается вернуться в обычное вальяжное состояние, облокачиваясь на дверной косяк и лениво наблюдая за Гамильтоном в поисках ключей. Даже это не обходится без жаркой дискуссии — казалось бы, что можно сказать по поводу металлов, ан нет, Александр из всего развернёт спор. Когда дверь наконец поддаётся, они заходят внутрь, и Джефферсон задерживается в прихожей, ошалело моргая от яркой лампы, пока Гамильтон спешит куда-то вглубь. Дом двухэтажный, весь в пастельно-зелёных тонах, вдоль левой стенки раскиданы коробки с обувью, а коридор, судя по звукам, ведёт на кухню. Томас аккуратно снимает ботинки и ставит куда-то в хаос порванных бумажек и сумок на полу — пусть сам разбирается. Проходит по лестнице мимо стены, завешенной какими-то размытыми черно-белыми фотографиями Венеции, и задевает каждую рамку длинными пальцами. И наконец оказывается прямо в гостиной (или спальне? Справа широкая кровать, заваленная документами, ночной столик и шкаф, а слева диван, стол и телек. Мда, непонятно) с окнами в пол, выходящими куда-то на небо, на котором смутно угадываются оба созвездия Медведиц. Только Джефферсон пристраивается на софу, Гамильтон заходит в комнату с двумя тарелками каких-то бургеров, картохи фри и салата, а ещё непостижимым образом тащит зажатые локтями стаканы с колой. Томас вскакивает и выхватывает несчастное стекло до его бесславной кончины, на что Александр лестно отзывается проклятиями из серии «Я бы и сам донёс». Сначала они просто неловко потягивают шипучку и осторожно, словно боясь обжечься, по одной таскают картофелины; а потом Гамильтон включает какой-то сериал про футбольного тренера-американца в Англии, и каким-то образом уже через пятнадцать минут они сидят рядом на диване, и Томас чувствует каждый вздох Александра, потому что их руки очень близко — так близко, что даже локти соприкасаются, спокойно ужинают и комментируют каждый диалог, срываясь в хохот и рассуждая о своём спортивном опыте. Гамильтон снимает толстовку, и Джефферсон замолкает, наслаждаясь прикосновением его ледяной кожи к тёплой чужой. Алекс тоже чуть умолкает; и они сидят, просто наблюдая за развитием сюжета. Когда на экране герои целуются, они отворачиваются и краснеют — оба. И руки чуть-чуть прижимают к себе, разрывая контакт и словно осознавая всю нереальность ситуации. Томас практически слышит бешеные удары чужого сердца. Желание близости накатывает моментально, до ломки костей и тремора; Джефферсон резко тянется к чужой ладони, но Александр, явно истолковав его жест по-другому, вскакивает с места, хватает тарелки и с истеричной ноткой в голосе смеётся: — Ну ладно, поужинали, и хватит. И быстро-быстро шагает на кухню вниз. Джефферсон догоняет его на лестнице и без всяких слов прижимает к стене. Тарелки — слава богу, пластиковые, — летят на ступени; точка невозврата пройдена. Это тот момент, где пора бы выяснить — все намёки Гамильтона либо показались Джефферсону, и он сейчас окажется на улице с летящими ему вслед ошеломлёнными проклятиями, либо… — О, вау, — тихо шепчет Александр, даже не смотря на упавшую посуду и медленно поправляя волосы — привычка, отмеченная Томасом уже давно, — о, вау. Джефферсон не знает, что делать дальше. Гамильтон явно не собирается его выгонять, а если повезёт — и останавливать. Но что делать? Оба чувства равны — одновременно отрицание влюблённости, отчаянная нужда вернуть всё, как было — в ненавистные дебаты, и желание просто целовать, пока воздуха не останется в лёгких. Все смешанные эмоции — в мусорку; да, он ненавидит, да, он обожает, да, он невероятно хочет, а сейчас только Гамильтон перед ним, без всяких секретов, просто Гамильтон, и этого хватает. Джефферсон рычит от бессилия и впивается поцелуем Александру в губы. А вот и вторая точка невозврата. Когда до Томаса доходит, что Гамильтон рьяно ему отвечает и даже запускает руку в его афро, он с трудом заставляет себя остановиться, да и простая страсть, сдерживаемая уже несколько лет, заглушает даже физическую жажду, требуя выполнения. Они наконец разрывают поцелуй и смотрят друг на друга, тяжело дыша и не в силах вымолвить ни слова. — Мы не должны этого делать, — сообщает Джефферсон для ачивки, на самом деле подразумевая только одно — «мы должны, мы просто обязаны». Гамильтон притягивает его за воротник рубашки обратно, и они снова целуются, только ещё лихорадочнее и неаккуратнее, и Александр чувствует то же самое — Томас понимает, когда тот выдыхает в его губы горячо и сбито: «Полностью согласен» и тут же громко стонет в поцелуй. Он продолжает целовать Александра, пока они возвращаются в комнату и практически не глядя падают на кровать. Он продолжает целовать Александра, пока тот сметает все документы на пол, и они взметаются вокруг балдахином из бумаги. Он продолжает целовать Александра. И тут здравый смысл подаёт последний звоночек и таки пробивается через мутную пелену желания. Гамильтон уже расстёгивает чужую рубашку и кидает куда-то за спину галстук, когда Джефферсон вскидывается и шипит от досады: — Нет, нет, нет, погоди, я не могу так. — Ты, блять, издеваешься? — вопрошает Александр и притягивает его обратно. — Давай уж, заканчивай начатое. Томас мотает головой, кудряшки растрепываются: — Я влюблён в тебя, и если мы сейчас переспим, то потом это обязательно закончится утренней ссорой, потому что окажется, что «это всё ошибка», и мне ничего не останется, кроме как уехать в Австралию. Я в тебя влюблён, Гамильтон. С полминуты Александр пялится на него убийственным взглядом, все ещё обвивая руки вокруг шеи Джефферсона; потом моргает и начинает хохотать. — Это правда, — обиженно уточняет Томас, понимая, насколько неубедительно звучат его слова. — Я знаю, придурок, — сквозь смех отвечает Александр. Теперь настаёт очередь Джефферсона замирать, как статуя, лёжа над Гамильтоном с отвисшей челюстью. Александр аккуратно гладит его по щеке, начиная совершенно нагло ухмыляться. — Откуда, — ошарашенно выдаёт Томас. Лицо Гамильтона принимает незабываемо заебавшееся выражение, и он закатывает глаза: — Господи, ты думаешь, что полез в постель к тупице?! Это было очевидно. Мы не в чёртовых «Сумерках», Томас, а я тебе не глупенький прототип Беллы, — он приподнимается на локтях и легонько оставляет поцелуй на губах так и не отвисшего Джефферсона. — Если я хоть какую-то двусмысленную шутку отпускаю на баттлах, ты краснеешь так сильно, что только до Бёрра ещё не дошло; ты постоянно косишь глаза на мои губы - может, у тебя, конечно, такой прикол со всеми, но надеюсь, что всё-таки нет; да и если ты думаешь, что я не разбираю твой французский шёпот, когда мы едем к тебе домой на самокате, как ты живёшь вообще? — Я передумал, — не в силах перестать улыбаться, перебивает Томас, — как же ты любишь трепать языком, Гамильтон, ужас просто. — Прежде чем мы продолжим, я должен попросить тебя не кусать меня ближайшие полчаса, — строго-официальным тоном предупреждает Александр, прижимаясь ближе к Джефферсону. — А ещё переместиться на диван. Ты будешь в шоке, но там лучше. — Всего-то полчаса? Так ты оцениваешь мои таланты? — Твою мать. *** Уже сильно светает, когда они наконец перестают лениво целоваться, валяясь на диване под тонким одеялом и наслаждаясь утренними звуками с улицы. На столике стоит только-что доеденный завтрак, пахнет апельсинами, летом и тостами. Томас слегка прикрывает веки; просто чтобы проверить, точно ли это всё реально. Слишком уж невероятная ночь, слишком уж невероятная история. Александр рядом ластится, обнимает, не затыкается ни на секунду, всё болтая что-то сначала о политике, потом о песнях, затем о самокатах и о июне. Джефферсон глубоко выдыхает и перебивает, зная, что ждать бесполезно: — Гамильтон, что будем делать с работой-то? Алекс осекается и хмурит брови на секунду: — Ну, э, ничего, полагаю. — и, поймав недоумевающий взгляд Томаса, развивает мысль. — Я тебе не дам поменять ту связь, что у нас уже была, Джефферсон, не переживай. Если уж споришь — то, будь добр, со мной. — А ты ревнивее, чем мне показалось сначала. — Надо же. Томас снова притягивает Гамильтона к себе, обнимая и утыкаясь носом в растрёпанные волосы. Да, окей, этот день вышел самым необычным в его жизни — а ведь он был на рыбалке с Вашингтоном и гулял с Лафайеттом около Эйфелевой башни. Ухмылка Александра явственно обещает, что всю оставшуюся жизнь Томас скучать однозначно не будет. ***