common cruelty

Часы издают тихий, тикающий звук. Если бы вы не прислушивались к нему, то скорее всего, никогда бы не услышали. Дрим не думает, что это намеренно. Он не думает, что производители часов встроили эффект тиканья или что-то в этом роде. И это не как те самые часы с секундной и минутной стрелкой, так что это не постоянный шум. Но они тикают. Определенно тикают. Когда они сдвигаются, имитируя шествие солнца по небу, они тикают. Это те вещи, о которых Дрим мог рассказать, если бы с ним был здесь хоть кто-нибудь. Но с ним никого, поэтому он просто практикует разговор в своей голове. Он скажет это Джорджу, когда тот придет в гости; или Сапнапу, когда он решится навестить его. В конце концов они придут. Они навестят его. Он скажет об этом Бэду или Панзу, которые могут вдруг соизволить прийти к нему из жалости. Он бы сказал это Томми; но Томми не возвращался после первого визита. Суть в том, что он расскажет об этом кому-нибудь, так что сейчас он репетирует речь. Тик. Часы, на самом деле, больше походили на солнечный циферблат. Они не столько отсчитывают время, сколь отмечают дни. Он состоит из двух половинок – дневной и ночной, которые вращаются по часовой стрелке небольшими очередями, заставляя маленькие ненастоящее солнце и луну заменять друг друга на небе. Циферблат заключен в прохладный желтый металл, и он аккуратно помещается в ладони Дрима, когда тот снимает его со стены. Он переворачивает его в руках и подносит обратную сторону к уху, чтобы услышать, как маленькие шестеренки сдвигаются и вращаются, щелкают и тикают. Он хочет открыть его, чтобы посмотреть, как устроен механизм, но у него нет никаких инструментов, поэтому ему лишь остается гадать. Иногда он пытается представить себе настоящие солнце и луну, идущие с востока на запад, как он знал их первые двадцать один год своей жизни. Но от этого часы кажутся такими маленькими и ничтожными. В конце концов, он прекращает думать. Он сосредотачивается лишь на часах. С таким же успехом это может заменить ему настоящие солнце и луну; этот крошечный кусочек металла на стене. С таким же успехом это может стать настоящим, прекрасно-голубым небом. Так. — Если ты снова сломаешь эту штуку, я не дам тебе ее снова, - говорит Сэм. Дрим моргает, глядя на него. Он был слишком занят слушанием часов, чтобы заметить появление Сэма. — Зачем мне их ломать? – спрашивает он. Лицо Сэма мрачнеет. — Тогда почему ты уничтожил их уже дюжину раз? Дрим пожимает плечами, потому что он не знает. Честно говоря, он уверен, что Сэм лжет ему по поводу часов. Он не помнит чтобы бросал их в лаву; часы просто продолжали исчезать, но Сэм злился на него, поэтому Дрим говорит ему, что больше так делать не будет. А потом все снова повторяется. Словно цикл, круг. Как часы, повторяющие свой путь снова и снова, снова и снова, снова и снова. Тик. Сэм снова задает вопросы, но Дрим устал говорить - а Сэм, в свою очередь, не хочет слушать его болтовню о часах, потому уходит. По крайней мере, он не пытался читать книги Дрима. Не то чтобы там было написано что-то важное или новое, но Дрим все равно принципиально против такого вторжения. Сначала Дрим пытался. Он расписывал свои занятия день за днем, пытаясь удержать ход времени. Чтобы попытаться напомнить себе обо всем, что произошло. Но в конце концов, перечитывая список своих дел за день, он понял, что они выглядят совершенно одинаково. День десятый. Проснулся, съел немного картошки, посмотрел на часы. Попытался сделать зарядку. Написал эту запись. День одиннадцатый. Проснулся. Картофель на завтрак. Немного подержал часы в руках. Потом сел написать эту запись. День двенадцатый/тринадцатый. Думаю, мог пропустить день, но я не уверен. Долго смотрел на часы, поэтому мог пропустить. Легко запутаться во времени. День тринадцатый/четырнадцатый. Проснулся. Картофель на завтрак. Мне кажется, часы идут быстрее чем раньше. День ??? Забыл о том, что пишу здесь. Меня тошнит от картошки. Надоело писать. Надоели часы. Он давно не писал. Так. Дрим никогда никогда никогда никогда никогда не испытывал ничего подобного раньше. Когда он прибыл сюда, он думал, что будет достаточно сильным, чтобы справиться с этим. Он думал, что хорошо справляется с одиночеством. Во всяком случае, так было всегда. Даже когда он не был одинок, он был один. Джордж и Сапнап – они притворялись его друзьями, но никогда ими не являлись. Они притворялись. Они лгали. Они манипулировали им. Он знает, как это работает. Он знает, как это происходит. Он сам это делал. Он знает, что они лгали. Тик. Но это совсем другое. Раньше у его одиночества был смысл. Другие люди делали его реальным и наполняли мир. Изоляция – совсем другой зверь. Изоляция не тихая. Она громкая. В его голове так шумно. Иногда его мысли обжигают, словно в мозг подали электрический разряд. Он не может слишком много думать о том, что с ним происходит, поэтому он погружается в фантазии и мечты, иллюзии о других временах и местах. Иллюзии лучших миров. Сначала он думает о годах, проведенных вместе с Сапнапом и Джорджем, до того, как пришли другие. Мысли об этом, в конечном счете, причиняют лишь больше боли, чем утешают, поэтому он запирает их на замок. Так. Особенно ему нравится думать о гниющем кратере Л’Менбурга, вспоминая то, что это было сделано его рукой; разрушение и ужас, вскрытие старых ран для чего-то более нового, ужасающе-прекрасного. Он любит вспоминать выражение лица Томми; выражение полного опустошения. Это было кульминацией всего, что он сделал до этого момента. Это было идеально. И то, как даже тогда Томми не пытался спорить, бороться с ним. То, как он поднялся на обсидиановую платформу в небе, умоляя его; такой же разбитый, опустошенный и беспомощный, каким он был в изгнании (еще один повод приятных воспоминаний Дрима). Он искал какое-то объяснение, смысл в его страданиях. Тик. Конечно не было никакого смысла, цели или объяснения – кроме того, которое Томми не хотел слышать. Боязнь и уважение Дрима были превыше заботы о ком-либо или о чем-либо. Дрим тщательно, скрупулёзно и тотально уничтожит все, что приблизится к этому жесткому пределу. Но он зашел слишком далеко. Он заставил их бояться его слишком сильно. Они боялись его, но не уважали настолько, чтобы убить. Поэтому он должен гнить здесь, погружаясь в себя; должен плыть сквозь расплывающиеся часы, кружащие дни и мучительные секунды, пока не усвоит урок. Дрим не тратить время на усвоение или сожаление о чем-либо, потому что знает, что это не имеет значения. Он знает, что никогда не выберется. Так. Когда у него заканчиваются счастливые воспоминания, он думает о будущем, представляет себе альтернативный мир, в котором он сбежит, разнесет тюрьму в щепки и использует ее обломки, чтобы проломить череп Сэму (он часто думает об этом); думает о том, чтобы использовать долг Техноблейда, приказывая убить Томми (просто ради того, чтобы посмотреть, как это произойдет); думает о том, чтобы заставить Таббо смотреть на это, прежде чем убьет его своими руками; он убьет и Панза, за предательство, и всех, кто когда-либо ступал в Л’Менбург: Квакити, определенно. Тик. и Фанди, Эрет и Ники, и всех тех полу-предателей, которым нравилось притворяться хорошими людьми. Он воскресил бы Уилбура, чтобы показать ему умерший Л’Менбург, а потом снова бы убил его. Он воскресил бы и Томми, чтобы самому получить удовольствие от его убийства. Он не думает, что сможет убить Техноблейда, но он точно сможет убить Филзу. Это будет последнее, что он сделает, думает Дрим, потому что тогда Техно убьет его, и все это наконец закончится. Так. Не стоит зацикливаться на вещах, которые никогда не произойдут. Тик. Дрим открывает глаза, с упреком глядя на часы. Они ускоряются, думает он. Определенно ускоряются. Так. Солнце практически пропускает небо. Он вскакивает на ноги, бежит к ним спотыкаясь, чтобы посмотреть. Кладет руки по обе стороны рамки и смотрит на часы. Наблюдает за ними. Тик. Они идут быстрее. Они сломаны. Эти часы, блять, сломаны. Так. И это заставляет время идти быстрее; это искажает реальность, заставляет его дни проходить в мгновениях. Это нечестно, чертовски несправедливо – это не может отнимать у него время тоже – Сэм не может поступать так с ним, он не имеет права давать ему сломанные, блять, часы. Тик. Боже, звук тоже становится громче. Это определенно должно быть намеренно. Это, наверное, очередная ебучая игра разума Сэма. Определенно. Так. БЛЯТЬ. Дрим не может думать, он не может думать, его разум – это стремительная, сокрушительная лавина из Тик. - ЗАТКНИСЬ – кричит он, голос срывается. Так. Они так красиво горят в лаве, и у Дрима снова тихо, наконец-то тихо, и время снова замедляется. Он опускается на пол, смотря в пустую раму, на которой только что красовались часы, и улыбается, а потом снова смеется, а потом плачет; он зарывает голову в руки, его плечи трясутся от истерики. Изоляция – это пустыня, дно океана, пустующая бездна. Касаясь, она поглощает. Она пожирает рваными укусами; она голодна, и всегда просит добавки. Изоляция колотит как головная боль и топит как лихорадка, зажигает мозг Дрима огнем, усыпляет словно анестезия. Он ничего не чувствует; он чувствует все. Больше нет осмысленного разделения между внутренним и вне – каждое мгновение бесконечно. — Ты сделал это снова, - говорит Сэм, и Дрим поднимает голову – его глаза налиты кровью и охвачены паникой. — Что, - хрипло спрашивает Дрим. Раздражение Сэма вспыхивает красной тревогой. — Ты сжег свои часы. Дрим судорожно сглатывает и смотрит на пустую рамку. — Я не хотел. — Чтож, я тебе их не верну. Но Дрим нуждается в них, они нужны ему; ему нужен якорь, хоть что-то, что даст ему понять, что он все еще жив и находится в реальности, поэтому он кричит “нет”, вскакивает на ноги и бросается к Сэму: — Ты должен дать мне часы, иначе я- Трезубец Сэма ударяет его, поражая электричеством, и Дрим отшатывается назад, разряды проходят по его рукам. Он не ненавидит это чувство; по крайней-мере это что-то новое. Это своего рода проявление внимания. Это некий интерактив между ними. Беседа. — Я нихуя тебе не должен, - говорит Сэм. — Нет, должен, - возражает Дрим. — Мы вместе строили планы раньше, помнишь? – маниакальный смех разгорается в его груди, — Мы решили, что заключенному нужны часы. Способ отметить ход времени. Лицо Сэма омрачается. — Ты помнишь, - нараспев произносит Дрим, осмеливаясь сделать шаг ближе. — Ты помнишь, я знаю, что помнишь!! Потому что я тоже помню, Сэм! Я помню, как заплатил тебе за постройку этого долбаного места, только вот я собирался поместить сюда Томми – ха, представь себе, тебе пришлось бы- Кулаки сжимают его рубашку, прижимая к стене. Его спина ударяется о камень, Сэм возвышается над ним, рыча, на его лице – маска ярости. — Я бы никогда не позволил тебе поместить сюда Томми, - говорит он. Это вызывает смех у Дрима. Это чертовски смешно. И внимание Сэма приятно, он не хочет, чтобы это заканчивалось, и поэтому говорит: — Ты не особо то и волновался, когда он был полностью под моим распоряжением в изгнании. Сэм замирает. — Ты не знал? – наигранно-удивленно произносит Дрим, он доволен. Сэму это понравится, либо он возненавидит это, все одно. — Ох, тогда никому не было дела до несчастного Томми, не то как они притворяются сейчас. Мы с ним хорошо повеселились, правда. У Томми, наверное, до сих пор остались шрамы, доказывающие это- — Что ты сделал? – спрашивает Сэм, его голос на грани срыва. — Скажи мне. Дрим цыкает на него. — Не переживай, Сэм, - успокаивающе произносит он. — Я делал ему больно только тогда, когда он не слушался. Сэм отпускает его, и бьет кулаком в то же мгновение; кровь льется из носа Дрима в его улыбающийся рот. Кулак в живот выбивает из него дыхание, а затем Сэм бросает его на пол, где он обдирает свои руки и колени. Дрим выплевывает кровь и смеется, смеется, смеется: карма, карма, блядский цикл, цикл, цикл. Он вспоминает собственные костяшки, разбитые о лицо Томми, кости, которые он ему сломал; следы ожогов на коже ребенка, которые остались после того, как Дрим толкнул его в тот последний взрыв, и с ликованием думает: я блять, заслужил это. — Ты больной, - выплевывает Сэм. — Ты… ты чертов монстр. Дриму нет необходимости отвечать; эти слова были больше для Сэма, чем для него самого. Но когда Сэм поворачивается к нему спиной и идет к лаве, Дрим окликает его. — Часы, Сэм, - через кровь с бодростью произносит он. — Ты должен дать мне часы. Сэм останавливается. — Я знаю, какой ты приверженец правил, - с усмешкой говорит Дрим, вытирая кровь на щеке тыльной стороной ладони. Сэм поворачивается, на его лице отражена безумная ярость, и он достает очередные, красивые желтые часы. Лицо Дрима загорается, и он движется к ним, но Сэм подносит часы в воздух, и со всей дури бросает их о землю, где они разлетаются в дребезги. — Вот твои ебучие часы, - говорит он, прежде чем лава закрывает его целиком. Вернись и давай сделаем это снова, думает Дрим, не говоря вслух. Он подходит к разбитому пластику. Он собирает осколки в руки. Крышка сломана, а небесный циферблат сорван с места крепления. Фальшивые солнце и луна больше никогда не двинутся. Но это неважно, потому что, когда он подносит часы к уху, он слышит их. Он слышит их. Он слышит. Тик.