Агония звезд

      Эта история стара как мир. Предсказуема и ожидаема, неизвестна многим. У неё всегда один конец и одно начало. Неразъединимы. Они вечно будут существовать бок о бок, следуя друг за другом. Возможно, так они и становятся едины. Ведь, если существует архонт порядка, воплощающий запреты, чтобы созидать мир в гармонии, то где-то обязательно должен быть архонт хаоса, стремящийся нарушить все запреты и уничтожить все на своём пути.                            Что скрывается в черной материи? Есть ли там что-то? Какова эта чернота на вкус? Мона протянула руку, чтобы коснуться и узнать самой, но тьма пожрала ее по кисть, окутывая мутной оболочкой. Показалось, что она похожа на воду, но плотнее нее. Холоднее льда, но так приятна и тепла. Мона шагнула вперед, поддаваясь чувству. Безмятежность, что наполняла ее бестелесный дух, казалась ей обманчивой, но, поскольку она знала, что не сможет сбежать, то приняла ее и доверилась. В пространстве ноги потонули в дымке. Она посмотрела на них, чувствуя, будто погружается в зыбучий песок, но сердце не охватила тревога. Над ней все еще властвовал покой. Тогда что-то засияло прямо пред лицом. Синяя искра, прекрасного цвета, покружилась вокруг нее и поднялась вверх, рождая все новые и новые искры. Они выстраивались в знакомую картину.       — Звезды! — попыталась воскликнуть Мона, но была нема.       Тьма расступилась, показывая созвездие во всей красе. Мона, с трудом переставляя ноги в вязкой черноте, приблизилась к ним. Звезды говорили. Она подняла к ним ладонь, пытаясь дотянуться. Тогда они начали перешептываться. Очень быстро и тревожно. Мона не успевала услышать, о чем они говорили — их шепот был спешен.       — Послушайте! Пожалуйста! — неслышно взмолилась она, открывая рот, напрягая горло, но не слыша своего голоса. Звезды разгорались сильнее. Они были готовы взорваться. Созвездие осыпалось. Ноги Моны начали погружаться в тьму. Она тонула. И тогда звезды в агонии прокричали: «Твое сердце перестанет биться от рук пробудившегося в Тиндзю».                            Когда Мона проснулась, она все еще слышала голос, кричащий ей о неизбежной судьбе. Она поднялась и протерла сонливые глаза. Веки были тяжелыми, да и сами глаза непривычно болели. Ей показалось, что и зрение стало хуже, будто всю ночь она бодрствовала, а сны видела наяву. Одеяло покоилось на ее бедрах и без него уютная раньше спальня казалась похожей на ледяную пещеру. Мона обняла себя, растирая плечи руками. Она знала, что надо вставать, но сон еще не до конца выпустил ее из своих объятий. Она нахмурилась, задумавшись о значении того звездного крика. Слова агонии все повторялись и повторялись в голове. Она слышала их вновь и вновь, будто навязчивую мелодию, и не могла придумать никакой другой трактовки, кроме единственно верной — она умрет. Нет, даже не так. Половины беды было бы в ее естественной смерти.       — Меня убьют, — поняла она, содрогнувшись всем телом.       В скором времени ее тело не будет чувствовать холода, а ноги не смогут согреться под пледом. Ее глаза не будут видеть ничего. Она не будет чувствовать, не будет думать. Будущее, которое она предсказывала, отныне для нее было перечеркнуто. И раньше Мона никогда не задумывалась о том, что ей придется погибнуть. Смерть была такой далекой, что оказывалась не видимой вовсе. Но вот по венам Моны течет теплая кровь. Вот она выдыхает и чувствует жжение у глаз. Мысль за мыслей проносится в ее голове. Она содрогнулась. Никогда еще ее собственное биение сердца не ощущалось ей так ярко. Оно теперь билось не само собой, а по ее усердному желанию, по ее осознанной воле, и ей хотелось, чтобы так было всегда. Но она... Мона вскочила с кровати. Босыми ногами наступая на пол, она побежала в кабинет Старухи. Унесенная тревогой, она даже позабыла о холоде, и больше не чувствовала его прикосновений даже в одной легкой сорочке. Мона подошла к полкам, спешно пробегая глазами по корешкам книгам. Столько всего рассказывало об астрологии, но прочитать все ей бы точно не удалось. Не в такое короткое время. Ответ нужен был сейчас. Он нужен был срочно, прямо здесь. Необходим, как глоток свежего воздуха. Мона вытянула пару книг, затем еще несколько, прижала их к груди и направилась к столу.                            Все учебники были разложены, содержание просмотрено. Мона искала ответ. Что в точности могло значить то предсказание? Ни одна книга не видела иного развития. Все они твердили одно и тоже — ей действительно предстоит умереть. Мона взяла круглый лунный календарь, смотря, в какой фазе в сегодняшнюю ночь была луна.       — Черт, — цокнула она.       Это была та самая фаза, когда все сны сбывались. Один из тех редких дней месяца, когда все увиденное в предсказаниях не могло поддаваться сомнениям. Люди, не сведущие в астрологии, даже заводили традицию гадать в такие дни, связывая их с праздниками. Конечно, Моне было известно, что праздники никак не влияют на осуществление предсказаний. Истина — в движении небесных тел, которые, будучи всю жизнь на ее стороне, теперь, очевидно, шли против нее. Отчаявшись, она обреченно выдохнула и легла на стол, уткнувшись носом в свои руки.       Нужно было хорошо подумать, прежде чем смиряться. Судьба неизбежна, постоянно твердила Мона посетителям ее лавки, но, как оказалось, сама не до конца в это верила. Как только гидромантия предала ее, поставив на кон ее жизнь, она думала сбежать с пути астролога. Что ж, по крайней мере, ей очень хотелось, чтобы эту ее предсказанную судьбу все же можно было избежать.       — Тиндзю, — она пробормотала. — Что такого может пробудиться в Тиндзю?       Мона жила совсем неподалеку от сияющего леса, но редко приходила туда. Звезды за широкими листьями высоких деревьев было видно лишь отчасти, а аура вокруг осела дымкой настолько плотно, что через нее нельзя было разглядеть даже те жалкие частицы, что проглядывали сквозь листву. Что можно делать в таком унылом месте? Для астролога там не было ничего интересного.       Она попыталась вспомнить. Мостик, статуи лис, небольшой прудик с холодной лазурной водой и плеяда прекрасных светящихся цветов. Что еще она не заметила? Что еще там могло быть? У ступеней она не помнила ничего примечательного, у статуй лис иногда появлялись сорняки, но кто-то, возможно, служители храма, их убирали. Цветы росли сами собой, и в целом совсем ничего не бросалось ей в глаза, кроме того большого, старого дерева.       — Сакура! — воскликнула она.       Могучая сакура, непохожая на все остальные, была как бы в стороне от всех других деревьев, и выделялась своим восхитительным уродством. Крепкие, крупные корни, пытаясь вылезти на поверхность, разрывали землю. С широкого ствола кое-где отходила кора, а его извилины были похожи на настоящие человеческие вены. Рядом с ней воздух всегда был тяжелым, и внутри ствола будто слышались усталые выдохи и стоны погибающего от болезни, словно и не дерево это было вовсе, а настоящий человек. Городские легенды твердили, что древнее зло, созданное по ошибке самой великой Райден, побежденное и лишенное сил, был заключено в это дерево, чтобы никогда не причинять никому бед. То самое эфемерное существо, якобы, пообещало уничтожить все живое, чтобы отомстить Райден. В деревнях, однако, говорили, что это существо было не злом, а обреченной жертвой. Душой, которую Райден выкинула из сердца, чтобы навсегда забыть. Моне казалось, что эти легенды всего лишь детские сказки, но, похоже, в них все же было ядро правды. Она вздрогнула. Как может быть легенда связана с ней самой? И почему с ней?       Книга упала со стола. Громкий звук заставил Мону очнуться. Она наклонилась, чтобы поднять том с пола, не совсем понимая, как так вышло. Но, когда Мона взяла книгу в руки, ее глаза округлились от удивления, ведь она не помнила, что доставала таковую с полки. Более того, она не помнила, чтобы у Старухи была такая книга. Мона и вправду никогда не интересовалась жизнью своей наставницы, но зачем той хранить довольно крупное изложение об инадзумском лесе? Заглавие было кратким «Тиндзю». Мона поняла, что ничем другим, как знаком, это быть не могло, и она решительно поднялась, собираясь немедленно отправиться в лес.                            Мона поправила лиловый оби, оттянула ворот дешёвой юкаты. Она чувствовала странное смущение, будто без предупреждения пришла в гости к тому, кто не сильно и рад её появлению. Лес был чужой территорией, чьим-то домом, в котором она будто ещё ни разу не была, и всё в нём казалось ей диким и отстранённым. Мона сделала шаг вперёд, спускаясь вниз по каменными ступенькам. Её гэта тихо постукивали, и этот звук успокаивал, словно дарил чье-то незримое присутствие как амулет-оберег.       Как и обычно, Тиндзю плотным туманом застилала аура. Звёзд и в помине не было видно, до них не дотянутся. Мона посмотрела вверх. Если бы вокруг эта зелень с бирюзовыми отблесками цветов была глубокого черного цвета, то она бы вновь оказалась в своём сне. Возможно, в этот раз она бы смола коснуться звёзд. Возможно, теперь они бы её услышали. Но живая фантазия, к сожалению, была слишком далека от реальности. Мона обиженно поджала губы — злясь ли на себя, или на природу леса, неизвестно.       Она пошла вперёд по дорожке, слушая стук гэта. В лесу не было ни души. Только она и вездесущие цветы, подрагивающие от дуновения ветра. Так тихо, что вместе со стуком сандалий она начала слышать стук своего сердца. Он раздавался где-то чуть ниже рёбер, в неположенном ему месте. Сердце-марионетка, подвешенное на ниточке, кукловод опустил своей рукой.       — Уймись, уймись, уймись, — приговаривала она, пытаясь справиться с волнением.       Ускорив шаг, Мона продолжала идти. Ещё немного и она бы, сбросив сандалии, побежала по дороге, ведущей прочь из леса, но тот не кончался, да и у неё цель была весьма конкретная. Древняя погибающая сакура. Идти к ней оставалось совсем чуть-чуть. Чем ближе Мона подходила, тем быстрее билось ее сердце, и тяжелело дыхание.       — Уймись же,— она безмолвно приказала себе, сжав руками ткань юкаты на груди, и тут же остановилась.       Та самая сакура раскинулась перед ней во всей уродливой красе. Но Мона была не единственной, кто решил сегодня навестить ее. Она никого прежде не видела рядом с деревом. Люди ведь, как правило, гуляли по дорожкам, вымощенным гладким камнем. Редко, кто сходил с них, чтобы подойти к рудименту изящного, светящегося организма Тиндзю. И, если бы она даже ненароком, хоть раз увидела прежде этого человека, то наверняка бы его запомнила. Он стоял неподвижно, задрав голову вверх и задумчиво смотря на ветви сакуры, будто прокручивая в своей голове давние воспоминания. С его плеч ниспадало кимоно глубокого фиолетового цвета, украшенное серебряной вышивкой, а горло и ключицы были прикрыты чёрной накидкой, подвязанной пурпурной веревкой. Кимоно опускалось до самых его лодыжек, едва прикрывая их, а босые ноги утопали в жухлой траве у корней дерева. Юноша, которому было на вид не больше двадцати, протянул руку, раскрывая ладонь. Мона увидела, что на длинных рукавах кимоно тоже была вышивка, но нитки сияли другим цветом — тем же благородным пурпуром, что и подвязка накидки. Прекрасные тёмные волосы струились по плечам, ниспадали на спину, заканчиваясь у талии. Отражая голубой свет цветов, они были похожи на ночное небо. Прикрытые челкой темно-синие глаза были обрамлены длинными ресницами. Они выглядели необыкновенно и очаровательно, но и в то же время пугали. Их оттеняла алая подводка у самых век. Мона не поняла отчего, но чуть погодя заметила, что в этих пустых, красивых глазах совсем нет бликов, нет присутствия жизни, как у фарфоровых кукол. И вся его фигура — от одежды до взгляда — почему-то вдруг напоминили ей сегуна Райден.       Резкий порыв ветра заставил Мону поежиться, убирая волосы с лица. Лепестки сакуры, вырванные от объятий ветвей, начали осыпаться. И, похоже, юноша смотрел именно на них. Он подставил руку, дожидаясь, когда умирающий розовый лепесток мягко спланирует в его ладонь. И, как только тот упал, юноша прижал его пальцами. Его ногти, как теперь увидела Мона, были черными, как небо в её сне. Но даже несмотря на все странности — безжизненные глаза, необычные руки — весь его стан был объят изяществом.       — Эй, — Мона нерешительно окликнула его, но он не отозвался.       — Эм, добрый день? — она попыталась вновь, но ответа снова не последовало. Он будто был в другом мире, и её голос попросту не достигал его ушей. — Ты меня слышишь? — громче попыталась она, подходя ближе.       Ветер снова разбушевался, будто пытаясь предупредить Мону об опасности. Она закрылась руками, и услышала, как над головой прорычал зловещий гром. За листвой деревьев этого было не видно, но тучи стремительно завлекли небосвод, не оставляя на нём ни единого просвета. Бледные лучи света поглощались пушистыми предвестниками ливня, а по ним самим то дело бродили яркие, фиолетовые вспышки. Мона открыла глаза, но юноша исчез. Возле сакуры не было никого, кроме неё самой, а увиденный ей человек растаял подобно иллюзии. Неслышимо и невидимо он исчез, как будто никогда и не существовал. Мона нервно сглотнула, поджилки тряслись. Она непроизвольно сжала руки, слыша шумное сердце в ушах. Лепестки градом осыпались, ложась на её плечи, вплетаясь в чёрные волосы. Она подняла голову, смотря, как дерево лишается остатков былой красоты, представая ей в обнажённом уродстве. Гром затих, молния спряталась в тучах. На краткий миг лес погрузился в былую тишину. И в этой тишине Мона отчётливо услышала стон, полный боли и отчаяния. Она вздрогнула, обращая глаза к стволу сакуры. Дерево умирало.                            Мона поставила тарелку на стол и устало упала на стул. Она долго смотрела на блюдо, то ли оттягивая момент, то ли не решаясь приступить к обеду. В голове крутилось столько мыслей — она была сыта ими полностью и не чувствовала голода. Старенькие часы, висевшие над арочным проходом, мерно тикали, разбавляя тишину своим надоедливым счетом. Мона выдохнула и подтянула к себе крабью ножку. Она поддела панцирь, счищая его и доставая красноватое мясо. Когда она положила первый кусочек в рот, то подумала, что он растает на языке и раскроется восхитительным вкусом, но в действительности она не почувствовала ничего. Краб был похож на мокрую бумагу. Она прожевала и принялась чистить следующую ножку. Это был лучший, самый свежий и самый дорогой краб, которого она ни за что бы не позволила себе — на такие роскоши у нее не было лишних денег. Однако она захотела угостить себя любимым блюдом, пытаясь поднять себе дух и взбодриться. Вкус, о котором она порой мечтала по ночам с урчащим животом, оказался не больше, чем фикцией — ее настроение полностью его загубило.       Прошло три дня с того сна и грозы в Тиндзю. Перед ее глазами все еще стояла картина увядающей сакуры, и Мона никак не могла выкинуть ее из головы. С одной стороны, падающие лепестки должны были стать хорошим предзнаменованием — дерево ведь умирало, а значит, что и ей ничего не будет угрожать. Но почему-то на душе было неспокойно. Будто смерть дерева это, наоборот, к худшему. Мона взяла в руки палочки и зажала их между пальцами. Она подняла шиитаке и поднесла ко рту, замерев. Гриб, выскользнув из палочек, упал на стол около тарелки. Мона, глупо посмотрев на него, измождено выдохнула. Она не могла есть, не пока в ее мыслях творится такая сумятица. Часы тикали, и их строгий счет каждый раз напоминал Моне о скорой гибели. Ее время приближалось к концу, и она будто видела, как песок ускользает сквозь ее пальцы. Сердце больно сжималось каждый раз, когда она думала о том, что умрет. Начитавшись изрядно мистических историй, Мона могла представить, какого это. И самым удручающим, пожалуй, был тот факт, что она не могла верить в божественное продолжение жизни на той стороне. Все же, кем были эти, названные архонтами, боги? И кто мог наверняка сказать ей, куда она попадет, закрыв навечно глаза? Мона содрогнулась, роняя палочки на пол. Ее било ознобом, и в голове была лишь одна мысль: «Я должна это предотвратить. Должна.» Ее еще не расцветшая молодость оказалась теперь для нее столь ценной и значимой, что она готова была распрощаться со всем — с гидромантией и глазом бога — лишь бы оставить при себе этот естественный дар мира.       — Остановись мгновение ты прекрасно,— прошептала она, обняв себя за плечи. — Остановись мгновение...       Она произносила эти слова перед сном, произносила их утром, протирая сонные, усталые глаза, произносила их каждый раз, смотря в окно, через которое было видно дорогу, ведущую в Тиндзю, каждый раз, стоило ей снова вернуться к агонии звезд. А возвращалась она очень часто. Но время не останавливалось.       Лишившись сна, аппетита и воли к свершениям, она все ближе подходила к грани, и прекрасно понимала это сама. Ей не нравилось сидеть и ждать, когда свершится предсказанное. Но она никак не могла найти выход, не идя наперекор своим принципам. Как астролог, она должна была доверяться судьбе, предоставлять ее жестокой руке вести души по начертанному пути. Как часто к ней приходили несчастливцы, желавшие с этого пути свернуть. Она никогда не могла их понять, но всегда отмечала, что их сияние в глазах напоминает звезды. Те, кто загорался стойким стремлением изменить порядок сущего, всегда были очаровательны в своей решимости, в невозможной смелости.       Мона сжала руки на коленях. Палочки лежали у ее ног. Она ведь тоже может попытаться себя спасти. Никто не может обещать ей, что получится, но также никто не может утверждать, что не выйдет. Бросить вызов судьбе. В каком-то смысле это звучало романтично, пускай и чересчур дерзко. Но, когда она насмехалась над своими обреченными посетителями, разве это не было дерзко?       — Это просто попытка, — уговаривала она себя. — В конце концов даже неизвестно, смогу ли я это сделать. Я ведь и о Тиндзю знаю не так много, чтобы...       Мысль поразила ее, не достигнув конца. Мона подскочила и тут же побежала в комнату Старухи. Она вспомнила ту странную книгу, что в тот день упала со стола. Довольно крупная книженция в голубой обложке. Она точно была на полке, куда Мона ее и поставила.       — Нашла! — она выхватила «Тиндзю» из ряда, даже не обратив внимание на то, как начали заваливаться другие книги.       Мона села за стол Старухи, спешно начав читать. Сто страниц были непростой задачей, но внезапный прилив сил заставлял ее усердно продолжать. Первая глава, в которой содержалось описание, опиравшееся в основном на научные данные, была не слишком полезной. Мона перелистнула страницу и затаила дыхание.       — Глава вторая. Легенда о...слезах? — она прочитала вслух.       «Есть поверье, источник коего неизвестен даже приблизительно, но существует оно уже довольно долго и распространено обособлено. Грубо говоря, о поверье знают немногие. Автор книги услышал его несколько раз в своих изысканиях от лиц высших сословий. Такой честью удостоил его, в первую очередь, род Камисато, за что приношу им отдельную благодарность. Они рассказали, что в их семье считается, что светящиеся цветы леса Тиндзю — это застывшие во времени слезы матери из давней легенды. Привожу ее точное изложение в данной книге. Однажды на руках великой девушки появился ребенок. Сын необычайной красоты. Он был так прекрасен, что злые духи вмиг соблазнились его душой и захватили тело. Одержимый ими, он стал нести беды жителям деревни. Несчастной матери пришлось убить свое дитя и похоронить его. Но сила зла была столь велика, а плач ребенка столь силен, что земля не смогла сокрыть его от людских глаз. Он пробудился от смерти и в неистовой ярости стал приносить еще больше бед. Тогда матери пришлось заключить союз с старой колдуньей, известной своим скверным нравом и своим великим могуществом всем жителям деревни. Усыпив своего сына, мать на руках принесла его в Тиндзю. Пока она и колдунья шли по дороге вглубь леса, из ее прекрасных глаз не прекращали литься слезы. Те, что падали на дорогу с ее щек, становились волшебными цветами, которые вскоре, разнеся свои семена, заполнили собою весь лес. Мать положила ребенка у места ритуала, а колдунья, способная подчинять себе воду, впитала в лазурный амулет силу семи цветов слез и семи капель крови. Под ее заклинание ребенок пробудился, но было слишком поздно. Ветви, вытянувшиеся из-под земли, объяли его тело, сплетаясь и погружая его внутрь могучего ствола сакуры, где он покоится поныне. Колдунья в обмен на свою помощь попросила отдать ей сердце, бившееся внутри проклятого дитя. Это был артефакт невиданной силы, который мать не могла доверить никому иному, кроме своего ребенка. Через великое сопротивление она отдала сердце и понадеялась, что заклинание продержится до скончания времен, и жертва ее будет не напрасной, но тогда колдунья изрекла, что у каждого заклятье есть срок. Дереву было положено начало, значит, когда-то ему придет конец, и оно непременно выпустит из своих объятий зло, только если не найдется тот, кто сможет пробудить ребенка и дать ему новое, чистое сердце.»       Мона долго смотрела на страницу. Она прежде не слышала такой легенды, а теперь, узнав ее, сомневалась — легенда ли это вообще. Весь рассказ был больше похож на действительную историю, которая имела место в прошлом. Сказочные моменты, как ей подумалось, должны были обязательно поддаваться трактовке. Все это можно было как-то объяснить и понять,что же случилось на самом деле. Она пролистала дальше, надеясь найти продолжение, но тут целые страницы закончились, а посреди книги было углубление прямоугольной формы, в котором лежал сияющий амулет небесного цвета. Глаза Моны округлились от удивления. Она коснулась пальчиками кристалла, встроенного в амулет, чувствуя, что внутри того все еще бьется сила.       — Старуха? — вдруг пронеслось в ее мыслях. — Неужели, это правда была ты? Нет. Я брежу.       Она захлопнула книгу, сложила руки на груди и отвернулась, задрав нос. Поверить в происходящее было слишком тяжело. Но и в тот сон ей тоже поначалу не хотелось верить. Мона сжалась всем телом, но затем сдалась и выдохнула. Она снова открыла книгу на середине, разглядывая амулет. Если в том дереве и правда заключен ребенок, то он, похоже, в скором времени должен пробудиться. Легенда говорит о том, что будет, когда сакура умрет, но она не объясняет, что случится, если кто-то даст ребенку новое сердце. Это ведь должно быть что-то хорошее? Однако Мона не верила в сказки, не понаслышке зная, что реальность далека от выдуманных миров. Ребенок, одержимый злом стал бессмертным, но, если дать ему новое сердце, то, возможно, он будет уязвимым? Предотвратит ли это ее предсказание, или судьба ожидает от нее именно этого? Ей в любом случае захотелось попытаться.       — Но где мне взять сердце? — спросила она себя, подперев подбородок рукой.       Увлекшись книгой, Мона совсем позабыла об уготованной ей участи. О скоротечном времени, что ни на секунду не останавливает свой бег. И, пока она листала страницы, лепестки продолжали падать к корням сакуры в Тиндзю. Дрожь охватила ее вновь. Если этот ребенок и вправду способен убить ее, то и она, наверное, легко сможет от него избавиться. Она ведь не так слаба. Ее уважали, опасались, она усердно училась гидромантии всю свою жизнь. Она была уверена в своей магии, как ни в чем другом. Уверена в том, что никто не сможет ей противостоять. А значит, стоило попытаться.                            Пришло время отринуть неизбежное, разрушив его на части. Нужно было действовать. Бороться. Пан или пропал. Мона не могла спать. Мона не могла есть. Мона не могла делать ничего, не возвращаясь мыслями к уготованной ей участи. Спираль переживаний закручивалась, затягивалась, как пружинка, ввинчиваясь в её мозг. Небрежная, растрепанная она наспех подвязала юкату, откинула в сторону гэта и выбежала из дома. Она не могла позволить себе промедления. Ни одной минуты больше. Сердце билось быстро, оно сжималось неистово, словно внутри был узелок. Мона устала жить в страхе. Заткнув за пояс кинжал, сжимая кулон в другой руке, она бежала, всё ещё думая, смогла бы она хоть как-то достать сердце. Она выбрала равноценный обмен — жизнь ребёнка на свою собственную, но было ли это правильно? Возможно, что ей стоило быть непрошибаемой эгоисткой, чтобы не бояться, что она совершает ошибку. Отринуть надежду из-за собственных страданий. Сдаться и перестать верить, потому что физически невыносимо больше представлять туманное будущее, где судьба больше не проведёт по наторенной дорожке, а скорее, подставит подножку в облаке густого тумана — было ли это слабостью? Почему-то именно сейчас, когда лёгкий ветер трепал её чёрные волосы, а слух заполнял грохочущий гром, она задумалась об уже принятом решении. И, конечно, было уже бесполезно. Ей не передумать.       Её рука лишь крепче сжимала кулон. У леса Тиндзю она остановилась. Дыхание совсем сбилось, и Моне потребовалась время, чтобы восстановиться от одышки. Глаза слезились от ветра при беге, но она решительно была настроена не обращать на это внимания. Её шаг замедлился. Синие цветы стали выглядеть иначе в её видении. Теперь она понимала, что это не простые сорняки, а настоящие, пророщенные слезы. Мона наклонилась к одному из них, срывая бутон. Как только головка оторвалась от стебля, она начала угасать, постепенно иссыхая и теряя свой необыкновенный лазурный цвет. Моне нужно было семь слез, и она поняла, что собрать их придётся быстро, а провести ритуал — ещё быстрее, но если в этом заключалось её спасение, она готова была сделать, что угодно.       Нарвав бутонов, Мона подбежала к дереву, бросая их на землю. Она упала на колени, и вынула кинжал. Положив его лезвие в ладонь, Мона на секунду остановилась. Тогда она краем глаза заметила, как угасает цвет лепестков, и поняла, что времени на раздумья и страх у нее не было. Мона резанула кожу, и из раны начала сочиться алая кровь, каплями, что быстро падали, окропляя цветы. Кулон, ныне обмотанный вокруг ее руки, словно сам собой, жадно потянулся к ее телу. Ему чего-то не хватало, чтобы вспыхнуть магической...силой. А может, это и стоило сделать? Может, не он сам излучает энергию, а скорее поглощает ту, что ты в него вложишь? Раз Старуха учила ее магии, то она не могла использовать ни что иное как Гидро элемент, которым, конечно, владела и Мона.       Она поднялась и закрыла глаза, питая своей решимостью Глаз Бога. Вода, спокойная и изменчивая, способная разрушить все при одном желании, охлаждала ее изнутри. Как только элемент коснулся амулета, тот ярко засветился. Мона вытянула руку, приближая сияющий кристалл к стволу дерева, и тот, излучая невероятный поток магии, поднялся к нему, заключая в свои объятия. Открыв глаза, Мона поняла, что ничего прекраснее не видела в своей жизни. Темные корни, наполняясь магией, обретали синеватый цвет, похожий на сапфиры. Постепенно наложенное проклятие начало рассеиваться, а иллюзия истончаться. Мона приковала взгляд. Она крепко сжала кинжал, готовясь нанести удар. Шагнула ближе, чтобы ни расстояние, ни ее удивление не смогло ей помешать. Всего миг. Еще один. Она справится, пускай ее руки дрожали.       Но когда волшебный поток развеял наложенное заклятие, Мона увидела не ребенка. Перед ней, поддерживаемый элементальной энергией, был тот самый юноша, которого она встретила у сакуры несколько дней назад. Мона обомлела. Он был еще прекраснее наяву. Но выходит, что тогда она видела лишь мираж? Амулет начал гаснуть, податливо опускаясь и теряя жизнь. Поток, что держал в своих лапах юношу, отпустил его, и тот упал прямо в руки Моны, повалив ее на землю. Она замерла. Все ее тело вдруг сжалось. Он был тяжелым.                            Она сомневалась, что сможет теперь подняться, а он даже и не двинулся. Был ли он жив? Мона затаила дыхание, прислушиваясь. Он дышал. Он определенно дышал, только очень тихо и слабо. Она попыталась дернуться, но все было без толку. Кинжал выпал из ее рук, и она нахмурилась, чувствуя, что первое удивление прошло, а теперь к глазам подкатывали слезы. Холодно и промозгло. А самое настоящее зло, описанное в легенде, теперь придавливало ее к земле своим ледяным, будто искусственным телом.       Гром яростно проревел над ними, а небо, не выдержав крика, зарыдало. Капли начали стремительно падать, стуча по листьям, а затем, скатываясь с них, несясь к своей смерти на земле. Дождь — это единственное, чего не хватало в кошмаре наяву.       — Пожалуйста, пусть ты будешь жив и позволишь мне вста—       — Замолчи, — грубо перебил ее он, с трудом поднимаясь на руках. — У тебя отвратительный голос.       Юноша, что внешне был похож на нежный цветок сирени, думал совсем не столь элегантно, сколь выглядел. Изможденный и сонный он все равно был красив, но остер на язык, пускай и еле двигался. Поднявшись на руке, он затем схватил Мону за горло, прижимая ее к земле. Нависнув над ней, он опустился ближе к ее лицу, внимательно рассматривая глаза. И, похоже, ничего, кроме отвращения и раздражения он не испытывал.       — А раньше нельзя было? — едко спросил он, вглядываясь в нее.       Мона вцепилась в его руку. Она вилась в его хватке, как бабочка, запутавшаяся в паутине. Крылья, скованные полупрозрачной нытью, никак не поддавались, а паук уже тянул к ним свои лапы. Она знала, что не сможет сбежать, пока он сам не отпустит. Страх заставлял ее погибать изнутри, но его холодное прикосновение отчего-то было так приятно и соблазнительно. Ей словно захотелось, чтобы он сжал ее покрепче. И она, отвращаясь своих желаний и пытаясь с ними бороться, принялась успокаивать себя, а затем уверенно заглянула прямо в его бездонные синеватые глаза.       И тогда ее сердце перестало биться.