Когда закончится война

«Придёт смерть, и у неё будут твои глаза». Ч. Павезе

      Сложно было сказать, везение или неудача это нелепое столкновение с Ней. Но он однозначно мог бы назвать чудом то, что они оба остались живы.       Кто бы мог подумать, что решение, принятое из-за голода, обернётся таким ворохом проблем.       Ещё с утра командование порадовало солдат — в честь праздника Ночи Святой Малахии объявили двухдневное перемирие. Тут же началась суета, ночью обещалось прибытие поезда с подкреплением, новой техникой и запасами провизии и боеприпасов. Было очевидно, что религиозный праздник используется обеими армиями довольно светских стран лишь как передышка перед большой бойней. Впрочем, обычные солдаты об этом особо не задумывались, предпочитая не обращать внимания на тревожные настроения офицерского состава и просто радоваться обещанной праздничной кормёжке на следующий день. Лечь вечером всем пришлось на пустой желудок — последние кусочки хлеба доели ещё с утра, после ночного боя, когда вражеские солдаты предприняли неудачную попытку захватить крайние окопы. Благо вражеская атака захлебнулась, так и не дойдя до жестокого штыкового боя. Помогли пулемётчики и удачно расположенные снайперские позиции.       Но как-то так получилось, что именно про тех снайперов во всей этой суете просто-напросто забыли.       Только ближе к вечеру в блиндаж заглянул измученный лейтенант Бакли, попросивший предупредить снайперов о перемирии.       — Пусть отдохнут хоть немножко, — жалостливо сказал он.       «Не хватало только, чтобы простреленная голова какого-нибудь вражеского офицера ознаменовала преждевременный конец отдыха», — в свою очередь цинично подумал Персиваль.       Двое связистов уже спали, силой воли утихомирив свои желудки, а Персиваль с товарищем-разведчиком играли в кости от скуки. Зачем он вызвался выполнить поручение лейтенанта, он и сам не понял, уже позже по дороге к снайперской позиции с надеждой подумал о завалявшемся у них каком-нибудь ломтике хлеба. Через пару шагов Персиваль сам себя и осадил — едва ли до них вообще в последнее время успевала доходить провизия, под плотным вражеским огнём даже мышь не могла проскользнуть, не то что разносчики продовольствия.       Снаружи было холодно, впрочем, немногим холоднее, чем в промёрзшем насквозь блиндаже. Но там хотя бы со временем собственное дыхание согревало воздух, а брезент, прикрывавший вход, не позволял холодному ветру попадать внутрь. Персиваль потянулся, разминая уставшие и затёкшие от лежания мышцы, запоздало он понял, что забыл прихватить перчатки и, поправив на плече винтовку, торопливо спрятал начинавшие замерзать руки в карманы.       Многие уже спали, кто в окопах, накрывшись брезентом, кто прямо так, свернувшись калачиком в траншее, из-за чего Персивалю приходилось переступать через них, чтобы не разбудить. По дороге он пересёкся с несколькими дозорными, поздоровался с ними за руку, перекинулся несколькими словами и даже поздравлениями, в честь праздника ему от одного особо добродушного и щедрого солдата перепала дрянная самокрутка. Персиваль не курил, но и отказываться не стал. Кто знает, когда пригодится.       — Ой, братец, смотри, снег идёт, — неожиданно окликнул его солдат, подаривший ему сигарету. Персиваль посмотрел на небо.       — И правда… Праздничное чудо, — он улыбнулся одними губами и пошёл дальше.       Снег обещал потепление, это не могло не радовать и действительно напоминало праздничное чудо. Конечно, Персиваль знал, что в итоге даже обычный снег может послужить причиной сокращения и без того скудных поставок продовольствия, но пока солдаты мирно спали, наслаждаясь коротким перемирием, не боясь нападения исподтишка.       Стоило Персивалю наконец добраться до укреплённого снайперского укрытия, откуда были прорыты удобные тропки к снайперским позициям, его тут же окликнули, дуло винтовки мелькнуло перед лицом, но он, не чувствуя особой опасности, двумя пальцами отвёл его в сторону.       — Стоять-бояться, — раздался насмешливый голос, и Персиваль криво усмехнулся, кивая в знак приветствия невысокому пареньку, которому с трудом можно было дать больше шестнадцати, пусть тот божился, что ему уже перевалило за двадцать. Мало что выдавало в нем хорошего снайпера, он напоминал скорее крошечного цыплёнка с тонкими ножками в грязных обмотках, завёрнутый в слишком большой для него ватник с плащом, накинутым поверх и подвязанным так, чтобы не мешался под ногами. Но, выросший в семье охотников, он и правда хорошо стрелял.       Когда Айзек попал на фронт, никто не верил, что он переживёт первый бой. Персиваль до сих пор помнил, как возмущался лейтенант Барлей, глядя на маленького испуганного ребёнка перед собой, ругая на чём свет стоит рекрутскую комиссию за то, что та начала отправлять на войну детей. Позже, правда, сверху подтвердили, что Айзеку уже исполнилось восемнадцать, но в начале лейтенант, как и всё в дивизионе, искренне думал, что тот просто подделал документы, чтобы попасть на фронт. Пропаганда патриотизма толкала молодёжь и не на такие безумства.       Персиваль тогда, конечно, посмеялся с мрачным чувством: когда он сам попал на войну, ему едва исполнилось четырнадцать, он был малолетним преступником, и его никто не спрашивал, хочет ли он умирать за страну. Ругать Айзека за то, что тот по глупости своей юности выбрал именно этот путь, казалось бессмысленно, лезть в чужие причины здесь, на войне, было не принято.       Когда прогремели первые артиллерийские выстрелы, ознаменовавшие начало атаки, все дружно этого паренька похоронили. Каково же было удивление, когда он вдруг вылез после боя из воронки от снаряда, весь перемазанный грязью и чужой кровью, но живой и даже не поцарапанный.       Больше про возраст никто вопросов не задавал.       — Будешь так шутить, однажды без головы останешься, — пожурил его Персиваль, растрепав ему волосы пятернёй, но мальчонка перед ним лишь заулыбался во все тридцать два зуба и небрежно закинул снайперскую винтовку, казавшуюся с него ростом, себе на плечо.       — Я тебя ещё издалека заприметил, — похвастался Айзек. — Шёл такой спокойный, не пригибаясь, снайпера не боишься? — он ловко поддёрнул краешек брезента, открывая проход в укрытие и пропуская вперёд старшего.       — Если такого как ты, то нет, — фыркнул Перси, на что Айзек лишь обиженно надулся, становясь ещё более похожим на ребёнка.       В блиндаже было светло и тесно, два снайпера сидели, грея руки над крошечной самодельной печкой-буржуйкой, а один шил какое-то чучело под светом лампадки. Увидев Персиваля, они удивились. Появление разведчика всегда означало опасное задание.       — Какими судьбами тебя сюда занесло? — они смотрели на него с тревогой, но стоило ему сказать о перемирии, напряжённые лица разгладились и просияли. На радостях они даже пригласили его к себе, чтобы не мёрз снаружи, но Персиваль, спальное местечко которого хотя и в половину не было таким же тёплым, не хотел оставаться так глубоко на передовой, опасности ему и на заданиях хватало с головой. Про еду он даже спрашивать не стал, истощённые лица снайперов говорили сами за себя.       — А где Лукас? — поинтересовался Перси, оглядываясь.       — Сержант Уэйн сейчас на своей позиции, — тут же откликнулся Айзек.       — Надо передать ему хорошие новости, пока он не прострелил голову какому-нибудь генералу раньше времени, — сказал Персиваль, поднимаясь на ноги. Теперь, отогревшись, выходить совершенно не хотелось. С немного печальной улыбкой он обернулся и сказал на прощание: — Эх, хорошо тут у вас — тепло, жаль только голодно, но завтра обещали праздничный пир.       Ответом ему стало многозначительное молчание. Даже в более благоприятные времена еды было мало. Но это было лучше, чем ничего.       — Я провожу, — Айзек вышел следом за Персивалем.       Шли они в тишине, холод щипал за щеки, и Персиваль старательно втягивал длинную шею в плечи, чтобы холодный воздух не норовил забраться за шиворот. Чем дальше вглубь нейтральной территории они пробирались, тем чаще им приходилось двигаться чуть ли не ползком, мёрзлая земля не позволяла сделать траншеи достаточно глубокими.       Иногда Айзек, как бы представляя себя гидом, указывал на лёжки-обманки, где слегка торчали каски, надетые на чучела, и пояснял всякие тонкости снайперского дела. Персиваль слушал его молча, с лёгкой полуулыбкой, когда большую часть фронтовой жизни провёл с ужасно дотошным снайпером под боком, хочешь не хочешь, но научишься премудростям этой работы.       Чуть дальше за бруствером Персиваль заметил несколько тел, уже хорошенько припорошенных снегом. Мелькнула циничная мысль сползать и просмотреть не завалялось ли в карманах республиканцев чего-нибудь съестного.       — Близко же они добрались, — кивнул он, глядя на трупы.       Айзек проследил за его взглядом и неопределённо передёрнул плечами, вспоминая ночное сражение. Лицо его помрачнело, он слегка отстал от Персиваля, и тому пришлось самому выбирать дорогу.       — Пустили в бой этих... как их там называют... — он остановился, задумавшись. — Амок, что ли? Те ничего не боятся. С трудом остановили, благо пулемётчики подсобили. Правда двоих наших всё равно ранило, — он замолчал на мгновение и как-то по-особому тяжело вздохнул, а потом продолжил как ни в чём не бывало звонким, почти мальчишески юным голосом: — Но это ещё до боя, артиллерийский снаряд упал прямёхонько в их окоп. Повезло, что живы остались.       Персиваль не ответил. Ему не нравилось обсуждать бои, особенно после того, как они заканчивались. Сожалеть о погибших, раненых… Было бессмысленно. Всё равно все погибнут, днём позже, днём раньше.       С мрачной озлобленностью он подумал об уничтоженном отряде Амок. Он встречал их однажды, когда его подразделение вернули в тыл, чтобы дать отдохнуть после напряжённых боев. Ночью раздался мощный взрыв, поднявший на ноги весь лагерь, солдаты высыпали из бараков, дезориентированные и сонные. Персиваль сразу же бросился подальше от толпы, нужно было оценить обстановку со стороны, но как назло попал в самый эпицентр событий. Оказалось, переполох поднял маленький мальчик. Амок. Он неведомым способом проник в лагерь и подорвал боеприпасы, предназначенные для целой дивизии. Пробраться в одиночку так далеко и незаметно казалось невозможным. Даже окружённый толпой солдат, обезоруженный и серьёзно раненый — он был покрыт кровью с ног до головы — этот Амок не сдавался. Напоминая загнанного в угол зверя, он рычал, кидался на солдат, в него стреляли, одна пуля прошила ему плечо, другая попала в живот, но, казалось, ему это было нипочём. Он лишь закричал совсем нечеловеческим голосом и бросился в толпу, прямо на штыки, сорвал у кого-то из солдат гранату и подорвался, забирая с собой кого только мог.       Персиваль потом ещё какое-то время смотрел на то, что осталось от тела. И всё никак не мог понять, что же заставило этого ребёнка сражаться так отчаянно.       Не то чтобы Персиваль ненавидел Амок, но и жалости он к ним не испытывал. В каком-то смысле война уравнивала всех, кто сражался, — добровольца, преступника, ребёнка. В конце концов здесь все становились убийцами, а смерть была одинаково несправедлива к каждому.       Амок были оружием, хорошим оружием. Поэтому использовать их как пушечное мясо было верхом идиотизма. Наверняка какой-нибудь глупенький республиканский лейтенантишка возомнил себя великим завоевателем. Слишком дорого такое оружие, чтобы так просто его переводить под пулемётными очередями.       — Какие же живучие эти Амок, — пожаловался Айзек. — До полудня кто-то всё стонал, хотели даже найти и добить, чтобы не мучился, но боялись позицию свою выдать, без прикрытия-то. Мы же думали, что республиканцы на нас снайпера своего натравили, если артиллерия замолкает надолго — явный признак. Кто бы мог подумать, что уже наступила ночь Святой, из-за отсутствия снега казалось, что осень чересчур растянулась.       Персиваль не ответил.       На войне время текло по-своему. Сезоны сменялись, но солдатская жизнь словно застывала на месте. Существовало только пресловутое «до» и бесконечное «после», однообразно бессмысленное и невыносимо голодное.       — Я в детстве так любил этот праздник, — Айзек разговорился, у него явно было хорошее настроение, он чуть ли не присвистывал. И Персиваль, идущий впереди, невольно заулыбался, прислушиваясь к чужому рассказу. — Матушка с сестрёнкой вышивала платочки с эдельвейсами, а мы с отцом вырезали деревянных львят. Вышивка моей сестры всегда со мной, — Айзек притормозил, и Персиваль услышал, как он закопошился позади. — Вот посмотри, а ей ведь всего лишь...       Он прервался на полуслове. И Персиваль развернулся, желая посмотреть на подарок сестры Айзека. Перед глазами мелькнуло что-то удивительно белое, а потом в лицо ему брызнула тёплая кровь. Он дёрнулся, отшатываясь подальше от опасности, и инстинктивно зажмурился. Но тут же открыл глаза.       Айзек стоял прямо позади него, беспомощно открывая и закрывая рот, и только влажные булькающие хрипы вырывались из груди. Белый, только что вынутый из внутреннего кармана платок, на секунду подхваченный дуновением ветра, упал под ноги, прямо в мёрзлую грязь.       Юноша из последних сил вцепился в нож, пронзивший его шею, в безнадёжной попытке зажать рану, не дать себя добить, оттянуть неизбежное. Но было уже поздно.       Сильным движением нож дёрнулся вперёд и вниз, перерезая артерии и голосовые связки, и наконец рывком вышел из раны, лишая даже иллюзорной надежды на спасение.       Кровь хлынула изо рта и разорванной глотки Айзека, он осел на колени.       Он был уже мёртв, хоть и продолжал испуганно блуждать уже начавшими стекленеть глазами по лицу Персиваля, как бы прося о помощи. Но тот уже смотрел на крошечную фигурку позади юноши.       Амок.       Он понял это по одному взгляду чёрных глаз, блеснувших из-под капюшона. Лишь мгновение они смотрели друг на друга, а потом Амок бросился вперёд. И Персиваль вдруг вспомнил ту первую встречу с такими детьми. Он вскинул винтовку быстрее, чем понял, что собирается сделать. И выстрелил. Пуля прошла мимо, вонзившись в бруствер и взрыхлив землю. Но этого было достаточно. Амок выскочил из траншеи, давая Персивалю собраться мыслями.       «Не добили поганца», — понял он. Не добили Амок ещё ночью, а он дошёл, чтобы завершить задание.       Персиваль побежал, нужно было набрать дистанцию. Тесные траншеи были неудобны для длинной винтовки.       Вдруг раздался выстрел. Прямо перед лицом Персиваля мелькнула тень, и перед ним упало маленькое тельце.       «Убежал, называется», — усмехнулся он.       Но Амок был ещё жив.       Перед ним сидела, схватившись за простреленное плечо, девочка, которой он едва мог дать двенадцать лет. Кровь, стекая по повисшей плетью вдоль тела руке, капала с её пальцев.       Лишь мгновение они смотрели друг в другу в глаза. Её лицо, маленькое и осунувшееся, почти светилось от бледности в темноте, и только одни глаза, два уголька, горели во тьме, чернея на его фоне. Потом она снова рванула вперёд крошечным тараном, и ничего — ни простреленное плечо, ни винтовка Персиваля, направленная прямо на неё, не остановили её.       Он даже не успел выстрелить, как оказался сбитым с ног. Они сцепились в клубок, упав на дно траншеи.       Это бой насмерть. Персиваль чувствовал это нутром, отпуская все мысли. Не осталось ничего, кроме её жажды крови, повисшей в воздухе, и его стремления выжить, давно ставшего скорее привычкой, чем искренним желанием.       Ему казалось, что драка длится несколько часов, каждый выпад Амок грозил Персивалю отправлением в мир иной. С большим трудом ему удалось выбить из её рук обагрённый кровью Айзека нож, тем самым уровняв шансы на выживание. Но потом в какой-то момент он оказался прижат к земле собственной винтовкой. Амок нависла над ним с пугающе пустым выражением лица. Одной рукой он отталкивал от горла душащий ствол винтовки, второй пытался то оттолкнуть Амок, то достать собственный нож. Но ни то, ни другое никак не удавалось сделать.       Он лупил её руками, хватал за волосы, пытаясь оттянуть подальше от себя, бил по лицу, по голове. Но она, казалось, не обращала внимания. Только её лицо, худое и грязное, начало багроветь, покрываться ссадинами, треснула на скуле кожа, из носа пошла кровь. Его собственные руки, замёрзшие на холоде, дрожали и жглись от боли при каждом ударе. Но он продолжал бороться.       Персиваль захрипел, забился, пытаясь выбраться, тело требовало кислорода.       Амок смотрела на Персиваля, прямо в его покрасневшее лицо, искажённое нехваткой воздуха, чувствуя близкую победу, но он видел по её глазам, одновременно и болезненно блестящим, и словно подёрнутым туманной плёнкой, — она не видела его, Персиваля, лица. Она убивала вражеского солдата. Безликого. Безымянного. И Персивалю показалось, что он смотрится в зеркало. Разве они не были похожи? Разве её желание убивать тоже не более чем привычка?       Он усмехнулся, прикрывая глаза. Ему не было страшно, война притупила даже инстинктивное чувство самосохранения. Так же, как однажды он научился смеяться в лицо опасности, он научился быть готовым погибнуть.       Он отпустил Амок, переставая бороться.       Руки его упали на землю. По нему никто не станет горевать. Он так долго на войне, что не помнил жизни без неё. Никто его не ждал.       Но вдруг вспомнились смеющееся лицо, покрытое веснушками, и огненно-рыжие волосы, и он понял, что сжимает в руке увесистый ком мёрзлой почвы. Достаточное массивный, чтобы убить человека.        «Она бы точно расплакалась, если бы знала, что я делаю на этой войне», — он усмехнулся и, перехватив камень получше, ударил наотмашь, пока Амок не успела почуять неладное.       Она упала ничком, уткнувшись лицом в землю, куда-то около его плеча. Нервным движением он сразу же сбросил её с себя, резко поднимая верхнюю часть тела. Отброшенной оказалась и злополучная винтовка, которой Амок чуть не отправила его на тот свет. Персиваль закашлялся, едва не захлёбываясь воздухом, что судорожным вдохом заполнил лёгкие.       Он не сразу заметил, что тело сотрясает безумно сильная дрожь.       «Испугался как щенок, — то ли с укором, то ли с насмешкой подумал он, а потом его взгляд опустился на обмякшее тельце рядом с собой, и рука сама потянулась к ножу, который Персиваль так и не смог вытащить во время схватки. Он вынул его почти с издевательской лёгкостью. — Нужно добить».       Персиваль замахнулся, подгоняемый желанием побыстрее все закончить. Но, когда рука опустилась, о мерно поднимающуюся грудь Амок ударился только его кулак. Нож упал, лишь слегка чиркнув по чужой щеке. Замёрзшие, сбитые в кровь пальцы оказались неспособны его удержать. Персиваль обессиленно завалился на спину и рассмеялся над собственной беспомощностью.       Он лежал в полудрёме, раскинув руки в стороны, и смотрел на небо. Снег, всё также медленно кружась, падал на землю.       Сам того не заметив, он провалился в темноту.