Несправедливость реальности

Впервые Миша увидел Юру, когда мотался по городу в поисках проклятого предмета — одного из останков древнего проклятья настолько сильного, что даже уничтожить его до конца в свое время у шаманов не вышло. Пальцы Судеши были тщательно спрятаны под защитными амулетами и разбросаны по всей России — мало кто знал, где они находятся, но совсем недавно на окраине их города был обнаружен необычный всплеск проклятой энергии, куда тут же начали стягиваться духи. После зачистки шаманы нашли лишь сорванные сдерживающие печати, единственные в своем роде, созданные специально для двуликого Судеши и этот факт не оставил сомнений в том, что именно там было скрыто. Городок, в котором находился магический колледж был небольшой, часа за четыре его можно было вдоль и поперек обойти, поэтому на поиски отправили Мишу, предупредив для галочки, чтобы не лез на рожон, потому что любой дух, поглотивший палец, сразу же переквалифицируется в проклятье особого ранга. Предполагалось, что ничего такого не случиться, но даже если Мише не повезет, (а ему не повезет), что мало вероятно, по мнению Германа, то выкрутится как-нибудь, ведь когда такое было, чтобы русскому человеку что-то было не по плечу. На улице стоял совершенно нетипичный для северо-запада европейской части страны зной. Люди, изнывая от духоты и обливаясь потом, тащили свои тела куда-то, двоились у Миши в глазах и плыли вслед за горизонтом и висящим над ним слепящим солнцем, которое резало глаза — Фурсин чувствовал себя так, будто его жарили во фритюрнице, и он барахтался в кипящем вонючем масле, покрываясь коркой грязи и панически ощущая себя так, будто от него несет за километр. Миша проклинал себя за то, что к таким температурам не был подготовлен от слова совсем: ничего легче спортивок и черных футболок у него не было, зато было желание снять с себя все это синтетическое безобразие и выкинуть в помойку. Можно, конечно, купить что-нибудь более подходящее, потому что каждый дурак знает, что к темной одежде солнце сильнее липнет, но это дерьмо для слабаков. Фурсин всегда одевался как на похороны и чувствовал себя отлично, однако предательские мысли о смене гардероба нет-нет да закрадывались в голову, а маленькие магазинчики с дешевыми шмотками как нарочно попадались на пути все чаще, пробуждая в душе сомнения касаемо собственной адекватности. Миша был уверен, что температура выше двадцати не поднимется и вообще он быстро разберется со всеми делами и вернется в общагу, однако тридцать градусов по цельсию, но все сорок по ощущениям за счет повышенной влажности застали его врасплох, более того, он до сих пор не нашел проклятый предмет. Для Фурсина, любившего тонкую прохладу и дожди все происходящее этим жутким летом было нонсенсом — единственное, что спасало его от смерти это старый вентилятор, чудом найденный в кладовке, который надо было хорошенько так стукнуть, чтобы заработал, ведь на кондиционеры у руководства денег, естественно, нет. Да и не любил Миша кондиционеры — пару часов блаженного холода и он уже с соплями, в лучшем случае. Холодную воду он тоже не пил, потому что сразу заболит горло и, если кратко, то все люди как люди, а он как хуй на блюде. Точнее, Миша просто шаман и все странности с ним случавшиеся он объяснял для себя именно этим фактом, потому что так было проще смириться со своей неудачливостью, что родилась впереди него, прицепилась и отпускать не собиралась, очевидно, до самой смерти. Причем непременно глупой какой-нибудь, несуразной и совсем не геройской, что, пожалуй, логично, ведь шаманы, по мнению Миши, от этого понятия были ой как далеки. Они существовали как большая разрозненная структура, растянувшаяся сетью подразделений по крупным городам России, управляющаяся ебнутыми на голову продажными стариками, засевшими в Москве и думающими не о том, как улучшить систему, а о том, как заработать побольше и устранить Германа, который, при желании, мог их всех поубивать. Но это уже другая история, совсем никак Фурсина не касавшаяся. Миша остановился под тенью раскидистого дуба, вытирая ладонью пот со лба, от обилия которого уже начинало щипать глаза. Он натурально задыхался. Горячий влажный воздух раздражал, голова трещала и даже курить в такой обстановке совсем не хотелось. Из-под земли вынырнул уродливого вида слабенький проклятый дух и поплыл в сторону стадиона, огороженного зеленым заборчиком. Миша на секунду даже забыл о всем дискомфорте сегодняшнего дня, потому что ему наконец-то улыбнулась удача, сверкнув белоснежными зубами издевательски, будто бы говоря — это в первый и последний раз, больше меня, мол, не жди. Фурсин мысленно показал ей фак и ощутил неожиданный прилив сил от переполнившей его надежды на то, что вот сейчас его муки кончатся и направился за проклятьем, молясь, чтобы палец Судеши действительно был там. Будет неприятно, если причиной скопления энергии окажется чей-нибудь труп. На стадионе собралась толпа молодежи, громко гудящая и выкрикивающая слова поддержки игрокам. Миша не мог понять в чем интерес носиться в такую адскую жару по полю с мячом, а еще вопросы вызывало наличие здесь духа. Вариантов было два: либо кто-то из присутствующих украл артефакт, либо на этом футбольном поле точно кого-то убили и закопали. Характерную для Судеши энергию Миша не чувствовал, зато было кое-что другое: что-то неизвестное, что потянуло его ближе, приманило точно — и это было совсем не взирающее с верхушки уродских старых футбольных ворот на все происходящее своими красными глазами проклятье. Миша подошел к кудахчущим школьникам и прислушался к разговору: две девочки возбужденно обсуждали выпускника, которого одиннадцатиклассники встретили на улице и позвали поиграть с ними. Из болтовни, периодически заглушаемой выкриками болельщиков и прерывающейся на отвлеченные девчачьи темы по типу какой маникюр сделать в пятницу, Фурсин узнал, что этому самому выпускнику пророчили карьеру в спорте, но у парня душа к футболу, вопреки способностям, не лежала — возжелала искусства — парень хотел стать дизайнером. Дизайнером чего именно не обсуждалось, да и не то чтобы Фурсину была настолько интересна чужая жизнь. Понять, кто из мельтешащих школяров «тот самый» оказалось легко: среди простых на вид мальчишек, имеющих лица то ли юных гопников, то ли просто дурачков, гоняющих в паленых адиках и найках с рынка, просторных спортивных шортах из полиэстера и майках-алкоголичках, ярким пятном розовых волос выделялся парень, которого девочки окрестили Юрчиком. Тот самый Юрчик ото всех них отличался: он был слишком ярким. Этот факт тоже вызвал бурю обсуждений, потому что, как оказалось, парня часто вызвали на ковер к директору за внешний вид и грозили исключением, но дальше угроз дело не заходило, потому что Юра, по словам все тех же девочек, учился хорошо, был спортсменом и гордостью школы на соревнованиях. Как сказала блондинка, стоящая рядом с Мишей, у парня и золотой значок ГТО имелся. Фурсин не совсем понимал, почему он все еще стоял там, забыв напрочь о проклятье и во все глаза смотря на бегущего по полю человека в бледно-желтой футболке ливайс и красных конверсах. Юра был действительно красивым, насколько Миша мог судить, ведь нормально рассмотреть все черты чужого лица не представлялось возможным — парень останавливался лишь на пару мгновений. Однако даже так Фурсин заметил, насколько ненормально большими и насыщенно-карими были его блестящие глаза. Миша редко задумывался о том, кто ему потенциально может понравится; он не ходил в школу, как все нормальные дети, а сидел на домашнем обучении и занимался с репетиторами. Такой схемы придерживались все в клане Зверевых, большую часть времени уделяя обучению проклятым техникам и тренировкам. Миша никогда не интересовался кем-то в том самом смысле, он хотел лишь побыстрее слинять из отчего дома в магический колледж, а после как получится, можно и в университет какой поступить, главное, подальше от родственников. Было бы неплохо вообще в другую страну уехать: английский Миша знал хорошо, а директор Ярослав Сергеевич спокойно написал бы ему рекомендации для перевода в какое-нибудь иностранное подразделение, так же, как и Герман. И тут вдруг Фурсин подумал, что если байки про «вкус» на людей правда, то этот Юра определенно точно был в его вкусе. Треск и испуганные крики вырвали Мишу из некого транса очарования. Привыкший принимать решения быстро и также быстро ориентироваться в непредвиденных обстоятельствах, Фурсин мгновенно сообразил, что происходит: Юра собирался забить гол, но прогадал с траекторией удара из-за того, что на него налетел другой игрок, однако мяч пнуть он успел и притом так сильно, что на ржавой штанге, и без того держащей ворота на честном слове, осталась глубокая вмятина, а после именно от нее мяч отрикошетил и полетел, точно снаряд в сторону Миши — Фурсин чисто на инстинктах оттолкнул девчонок, стоящих рядом. На секунду над стадионом повисла тишина, а потом разговоры, смешиваясь в одну бесконечную стену белого шума, обрушились вновь. Блондинка, которой мяч прилетел бы непременно в голову, если бы не Миша, поднялась, отряхнула юбку и сбивчиво поблагодарила Фурсина, тут же рассыпаясь испуганными жалобами. Ее подруга окатила всех вокруг отборным трехэтажным матом и, взяв чудом не пострадавшую девушку под локоть, гордо удалилась вместе с ней. Юра, заламывая руки, кричал вслед извинения, но в ответ получил только фак от повернувшийся на секунду у выхода с поля девочки. Миша фыркнул на все это и уже хотел было тоже уйти, но вдруг замер, сраженный волной какого-то дикого непонятного ощущения, представлявшего собой смесь испуга, волнения и восторга. Мимо него пробежал Юра и все тело Фурсина будто бы сотней игл пронзило, будто бы током ударило — он даже не дышал, вытаращив глаза на парнишку с розовыми волосами, который, в свою очередь, споткнулся будто бы и повалился на колени. Он громко дышал, не осознавая, что произошло и тряс головой, как мокрый пёс, пытаясь прогнать чувство онемения и шока. Миша хотел было подойти, но не успел — Юра подорвался с места и убежал со стадиона. Фурсин бросился за ним, но парня и след простыл. Забыв и о проклятье, и о задании, и о чертовой жаре, Миша будто по запаху, как ищейка, ведомый какой-то странной тягой до самого вечера искал его, пока странное чувство не привело шамана в районную больницу. Фурсин, наверное, не решился бы подойти прямо там, если бы из рюкзака Юры, пока тот в спешке пытался найти свой паспорт, не выпала коробка, в которой должен был храниться палец Судеши. Ну а дальше все завертелось, закрутилось и судьба выдала крайне занятную шутку, которая связала их жизни. По мнению Миши Юра был исключительным и уникальным, по мнению любого адекватного человека — просто ебнутым. Почему? Да потому что не может вести себя так непринуждённо тот, кто только что потерял родного человека и за которым со дня на день должны были явятся органы опеки (хотя, как потом оказалось, Юре на тот момент только-только исполнилось восемнадцать). Конечно, была вероятность, что у Ивченко есть и другие родственники, а также вероятность, что с дедушкой отношения у него были не самые лучшие. Но эти вариации происходящего были актуальны только вначале. Чем дальше в лес, как говорится, и вот нормальный человек был бы в недоумении: как можно быть таким спокойным, зная, что единственный твой родственник умер, твои мечты о большом городе, об учебе в университете и о всей жизни в целом разрушены, ведь теперь Юру с большей вероятностью ожидает казнь, а не как остальных: три года в магическом колледже, а дальше хоть куда — хоть в универ, хоть в армию, хоть на любую другую работу, ведь заработок шамана на миссиях весьма непостоянный. А вот Миша нормальным человеком не был и оказался чертовски заинтересован. Как и множество юных жителей Ленинградской области Юра после школы мечтал поступить в Питер, с переменным спокойствием и удачей проживать свои лучшие годы, выпуститься, построить карьеру и зарабатывать хорошие деньги, обеспечивающие не только безбедное существование, но и исполнение всех других мечт. Или что-то там ещё, чего хотят молодые люди. Однако за один вечер его жизнь раскололась на до и после и теперь он сидел на пороховой бочке, лишь отсрочив свою смерть на время. Шанс, что Ивченко доживёт до выпуска был крайне мал, что уж говорить о шансах на жизнь после. Это всё было крайне удручающим фактом, но такова твоя судьба, если ты шаман: мало вероятно, что ты умрёшь своей смертью в окружении родных и близких. Однако даже при таком раскладе судьба к Юре оказалась слишком жестока. И действительно, любой адекватный человек сказал бы, что Ивченко реально сумасшедший раз не только принял и смирился слишком быстро с новыми реалиями, но ещё и решился на серьезные сердечные привязанности к Мише и Наде, к Герману и остальным. Любому нормальному человеку было бы тошно и плохо, но Юра демонстрировал абсолютное безразличие к своей жуткой судьбе и жил также, как и раньше, как будто не было смерти дедушки, как будто не было Судеши и как будто его жизнь не была разрушена. И Миша был восхищён чужой силой и безграничной добротой, граничащей с абсурдом, но настолько в этом привлекательной и удивительной, что хоть челюсть в пола подбирай, будучи в полнейшем шоке от очередной выходки Ивченко. Первое, что по-настоящему зацепило Фурсина было то, что Юра задавал много лишних вопросов, но исключительно по делу и ни один из них не был пустым или глупым. Так же он чувствовал, когда стоит вопросов не задавать вообще и просто делать то, что сказано. Удивительное умение для большинства их сверстников, да и вообще для множества людей, которые теряются, корчат непонятливые рожи, а в глазах глупость непроходимая застывает — застревает на радужке глаз, обвиваясь вокруг зрачка в совершенно идиотской позе и вся из себя такая смотрит, смотрит, смотрит. И не важно, умен ты или в действительности кретин, глупость эта у каждого под черепом где-то там прячется, вроде и не видно ее, и не слышно, а в нужный момент юркнет на свет и во всей своей красе нагой покажется, издевательски рукой несуразной помахивая. Это Мишу, признаться, очень сильно в людях раздражало. Да и вообще сами люди безмерно раздражали… Хотя, это, впрочем, уже другой разговор. Было еще кое-что, от чего у Миши сносило крышу с тех пор, как он по неосторожности обратил внимание на этот факт: гель для волос Ивченко пах персиками. И Мишу почему-то настолько очаровало это, что он едва держался: стоило Юре появиться рядом и хотелось тут же провести рукой по чуть жестковатым от частой покраски прядям, вдохнуть сладкий аромат и чтобы Ивченко заворчал, мол, укладку испортишь, а сам как кот под руки подставлялся, едва не мурлыча. Тактильный. Теплый. Совсем не такой, как сам Миша. А дальше — только хуже. Все в Ивченко Юре — начиная от его розовых волос, цветных огромных худи и заканчивая его странной идейностью и понятной только ему парадигмой жизни — было чем-то, что удивительно беспрекословно подчиняло разум Миши, захватывая бесконечность мыслей, прячась где-то под костями, заполняя собой апатичную пустоту в душе, и все эти эмоции бегали в его голове, точно кровь по венам в нескончаемом жизненно необходимом цикле. Мишу тянуло безумно. Мишу буквально тащило от нежности при виде Юры и все это непотребство вызывало вопросы, на которые он нашел ответ лишь через несколько месяцев.

***

Убогую развалюху — пережиток девяностых — которую и автобусом-то язык не поворачивался назвать, мотало из стороны в сторону, подбрасывало на выбоинах в асфальте и лежачих полицейских, которых водитель как будто бы не замечал. Люди как кильки в банке тряслись и наваливались друг на друга, ругаясь и извиняясь. Контингент в таких полумертвых ржавых коробках на колёсах в вечер субботы был весь из себя соответствующий драным грязно-серым сидушкам с изрисованными спинками и с мясом в некоторых местах вырванными ручками — алкаши, уставшие работяги и Миша, да. Окна, заклеенные какой-то рекламной поеботой или непонятно нахуя кому нужной чёрной сеткой, были покрыты толстым слоем мерзлой грязи и ровным счётом нихуя в этих окнах не было видно. На карте просматривались улицы с красивыми названиями и названия эти никоим образом не вязались со слухами — теми же, что облепляли почти все маленькие города, разбросанные по Ленинградской области, за исключением курортных — обитель алкоголя и наркотиков, приправленная сельским колоритом. Люди уставшие, явно недовольные жизнью, зарплатой и местом, куда возвращаются, хмурые. И Миша сегодня среди них выглядел очень даже уместно. Мужчина, сидящий рядом, разозлено оглядывался на буйствующую сзади компанию пьяниц, а Фурсину вот было абсолютно до пизды, что там происходит — его не трогают и ладно. Именно этого он сегодня и хотел. Телефон не разрывался от звонков и сообщений, потому что Миша включил режим полета, а скаченная именно для таких случаев еще давно музыка разбавляла его мрачное настроение и отгораживала от мира вокруг. Сорок минут пролетели незаметно и Фурсин, с садистским удовольствием растолкав людей, выпрыгнул на покрытый льдом асфальт, вдохнув полной грудью чистый морозный воздух. Возвращаться в общежитие не хотелось, но надо было хотя бы зайти к Ире, чтобы подлатала ногу. Разумеется, дома его ждал сюрприз. Отец, которого он не видел около двух лет явился, чтобы поебсти мозги и кинуть в лицо пачку денег. Великолепно. Возвращаясь с задания, он рассчитывал на поход в медпункт, бутылку белого сухого и крепкий сон, а не на пьяные выходки отца, пытавшегося сначала его жизни учить, а потом помериться хуями с Германом, который с полуоборота завелся и закончилось все безумной дракой, разнесенной в щепки гостиной общежития и разъяренным Фурсиным младшим, принявшим единственное верное в сложившейся ситуации решение: съебался из этого дурдома, так и не добравшись до Иры. Его отец и Герман по отдельности были невыносимы, а вместе — просто перезвоним. Поэтому Миша сбежал оттуда и все, что успел — взять со стола на кухне кем-то забытый блистер ношпы, где оставалось две таблетки, тускло-зеленое и наверняка кислое яблоко не первой свежести, а еще удачно оставленную скорее всего Юрой мятую сотку и мелочь, лежавшую сверху купюры. Только за беспечным Ивченко водилась привычка разбрасывать все свои вещи, а потом бегать с горящей жопой по общаге и искать. Миша брел в сторону парка, чуть прихрамывая, и, покрасневшими от холода руками, пытался зажечь сигарету. Часы утверждали, что только-только стукнуло семь вечера, но темнота уже опустилась на заледеневший город, разливаясь нефтью по улицам. Мелкий колкий снег летел прямо в лицо, из-за чего Миша не мог даже глаза нормально открыть, не то, что поджечь уже начавшую промокать последнюю сигарету. Он решил устроить себе праздник и раскошелился на красный чапман утром, но почти сразу как купил, так и выкурил. Обычно ему хватало дня на три, но сегодня все пошло по пизде. Миша от злости пнул стоящий справа мусорный контейнер грязно-зеленого цвета, который тут же завалился на бок, громко ударяясь об асфальт. Грязная крышка отлетела, посыпались пакеты и в нос ударил кислый запах чего-то гниющего и еще не успевшего замерзнуть. Фурсин поморщился не столько от вони, сколько от прострелившей ногу боли из-за чего, почти уже успокоившийся и смирившийся со своей горестной участью Миша разозлился снова. Надкусанное яблоко полетело в кучу мусора — есть. конечно, очень хотелось, но не настолько. Несколько раз поскользнувшись и один раз почти упав, он доковылял до круглосуточного ларька, где продадут без паспорта, который он, само собой, взять не успел. В голове случилась дилемма: пиво или сигареты? У него в кармане еле две сотки наберется, телефон сел, а карты с собой не было. Решив, что за сегодня он уже накурился, Миша взял две бутылки амстердама — самое приличное и высокоградусное из пива, что было. Брать что-то крепче он не хотел, даже несмотря на желание надраться в сопли — блевать от дешевого шампанского или вина Фурсин точно не планировал. А ведь сегодня у него день рождения. И ладно бы, на этом его несчастья кончились, но нет — жизнь решила трахнуть его глубоко, жестко и со вкусом. Восемнадцатый день рождения ознаменовался не столько возможностью покупать алкашку и сигареты не по фальшивым документам, сколько появлением того, чего Миша не понимал и в какой-то степени отрицал. Говорят, что родственная душа — это судьба. Чужое имя на запястье — приговор. У его тетки Марго, например, была Надя. Они обхаживали друг друга осторожно, Марго была старше, Наде все еще было семнадцать, они общались, узнавали друг друга и шутили, что сама судьба привела Куприну к ним. Ну и ждали совершеннолетия Нади, разумеется. Не то чтобы Миша не был рад за тетку, но все это для него было чуждо. Они шаманы, они могут погибнуть в любой момент и вселенной со своими родственными душами стоило обойти их стороной, но как было, так и было — даже таким, как они суждено было найти свою судьбу. Фурсин знал, чье имя появится у него на руке, но все равно не был к этому готов. Ивченко Юра. Ну, конечно, кто бы сомневался. Фурсину не нравилась сама идея того, что у людей как будто бы нет выбора. Какая-то жеребьевка вселенной определяла тебе родственную душу и его отталкивала эта мысль. Почему он сам не мог решить, с кем ему хочется быть? А все вокруг вот считали иначе, думали, будто бы это имеет смысл и это правильно. Где-то на уровне подсознания, где скрыто все самое неожиданное и странное, что можно узнать о себе и, по совместительству именно то, что мозг благополучно игнорирует до появления определяющего триггера, он с самого начала не относился к Ивченко только лишь как к другу. И это влечение было первым звоночком, который он решил игнорировать и молился всем, кому только можно, чтобы его опасения не подтвердились. У каждого человека есть родственная душа и тут уж ничего не сделаешь, другого не найдешь, потому что всегда тебя тянуть будет к тому самому — даже если отвергнешь, даже если не примешь. Такова природа. И болеть всегда будет. Можно, конечно, полюбить кого-то другого, можно быть с кем-то другим, отказавшись от связи, но притяжение никуда не исчезнет. Зачем это все? Миша не знал. Это было слишком несправедливо. Быть может, Фурсин хотел себе в родственные души кого-то, кто проживёт подольше, например. Не смертника Ивченко точно. Однако вселенная крутанула барабан и Мише вновь не повезло нарваться на пулю — смертельный выстрел имени Юры. Сурово. Беспощадно. И ведь Ивченко все знал, у него-то имя Миши на запястье уже несколько месяцев красовалось. И никто не был в курсе. И он сам ничего не говорил. Боялся тоже, сомневался, знает же, что выжить практически невозможно. А воспользоваться отпущенным временем не решился — слишком добрый, слишком Юрчик Ивченко, чтобы заставить Мишу страдать, хоть это и было более чем неизбежно. Фурсин не мог сказать правильно ли поступил Юра или же нет, но было обидно. Обидно не потому, что Ивченко, а потому что жизнь гребаная жестокая сука, в рот её ебать. Было бы круто сейчас завалиться в клуб, раскурить косяк с Марго, а не сидеть и пить пиво в замороженном зимнем парке, думая о том, что он прямо сейчас хочет пойти и дать Ивченко по роже. Миша смотрел на свое запястье и не знал радоваться ему или злиться. Но теперь хотя бы все странности стали объяснимыми: то, почему Юра бросился его спасать, хотя видел впервые в жизни. То, как он ему совершенно легко доверился, не задавал лишних вопросов и как сам Фурсин почему-то верил незнакомому человеку. И эти слова с губ неожиданно сорвавшиеся: «Спасите его». — Это личное? — Уточняет Герман, улыбаясь так искусительно-знающе, будто заглянул в будущее и все-все про это самое личное уже узнал, а Миша старается на эту улыбку внимания не обращать, как и всегда. Отвечает сухо, что да, личное. Очень личное. Тогда он еще не знал правду, но чувствовал, что все это неспроста. Стоило им оказаться рядом и будто в одну секунду треснуло небо, лопнули звезды и все в этом мире клином сошлось на одном Юре. Удивительно. Поначалу Миша не придал этому чувству должного внимания, потому что это длилось лишь мгновение, но позже начал догадываться. И вот, в свой день рождения, осознание истины, наконец, загнало его в угол и грозилось безжалостно терзать — беспощадно и жестоко, пока Фурсин не захлебнется чернильной кровью сомнений, сожалений и страха. Фурсин утром не хотел выходить из комнаты. Откровенно говоря, он просто мечтал сбежать, потому что знал, что вопросов к нему будет много. Всем же, блять, так интересно, чье имя теперь у Миши на руке. А что Герман, что Юра с Надей — совершенно беспардонные. С них станется ему руку оторвать, да что угодно сделать — лишь бы все разузнать. И он свалил на удачно подвернувшееся задание, избежав встречи с сумасшедшей троицей. И что в итоге? Теперь он, с криво наложенной повязкой и все еще кровоточащей раной, тащится в парк на разваливающейся скамейке распивать пиво. Осознавать Юру своей родственной душой было страшно. Миша плохо разбирался во всех хитросплетениях эмоциональных привязанностей, но до сегодняшнего дня он не мог сказать, что влюблен в Ивченко. Да, чувствовал связь и притяжение, но списывал на что-то, что быстро пройдет и не будет беспокоить, ведь Юра так уверенно говорил, что они друзья — стали ими, когда Юра без страха и сомнений, зажатый руками проклятья, проглотил палец Судеши, тем самым спасая не только своих друзей, но и его, Миши, жизнь. Не было у них долгих недель притирки друг к другу, осторожных откровений и всего прочего. Просто поняли друг друга и приняли. Так легко, как будто были знакомы уже очень давно. Это, конечно, было очевидным намеком на природу их связи, но Фурсин мало, что знал о родственных душах — с Германом, у которого запястье всегда было скрыто они никогда это не обсуждали, Марго просто в принципе не любила задушевные разговоры и обсуждать с ней такие вещи Миша бы не стал. А с кем еще? Не с отцом же, в конце концов. Его отец был ужасным человеком, он продал своего сына чертовому клану Зверевых, из которого сам же и сбежал, из-за которого ненавидел шаманов и когда снисходил до того, чтобы навестить сына, всегда был пьян в стельку. Неизменно на помощь приходил Герман и, говоря откровенно, Миша всегда надеялся, что эти двое убьют друг друга и избавят Фурсина от своего невыносимого присутствия. А Юра очень уверенно врал, что еще не встретил того, чье имя было у него на запястье. Фурсин сел на покрытую инеем скамейку, надеясь, что не отморозит себе яйца. Первую бутылку он выпил почти залпом. «Ты такой милый, когда злишься, Миша». Юра треплет его гончую, зарываясь в белесую шерсть руками, а та ластиться к нему, языком шершавым лицо облизывает и хвостом виляет. «Ну, приехали», — думает Фурсин и не может сдержать тонкой, едва заметной улыбки, несмотря на то что в душе кипит раздражение из-за чужой беспечности. Они на расширенной территории проклятья предположительно особого ранга, которое может убить их прямо здесь и сейчас, но все мысли Миши сосредоточены на Юре — легкомысленном кретине, с такой красивой улыбкой. Хотя Нина обычно говорит, что Ивченко «глупо лыбится», но Миша так не считает. Такую улыбку он, до встречи с Юрой, видел лишь у одного человека: у своей сводной сестры. Не то чтобы они с Ивченко были похожи, однако улыбались одинаково и именно так почему-то… Только ему? Или Миша слишком много о себе думал? Фурсин ненавидел плохих людей, однако и с хорошими у него отношения никогда не складывались. А вот с Юрой все по-другому, все иначе. Мальчишка, который еще вчера был обычным, знать не знал о проклятьях и шаманах сегодня смотрит в лицо смерти со спокойствием каким-то диким, нормальным людям совсем не свойственным. Смотрит на расчлененного трупа и не отворачивается, руками трогает и не кривится, кисти Юры, пальцы его тонкие, длинные и костлявые — все в крови испачканы. Говорит, что с собой взять надо это тело изуродованное, искалеченное — без рук, без ног — ведь это сын той женщины, которая плакала у колонии. Фурсина такое не трогало — если ты растешь в клане Зверевых, ты априори становишься черствым и хладнокровным, а вот Юра… Он другой. У него в глазах огонь опасный загорается, он рвать и метать готов, уничтожать и убивать. Не терпит зла, не терпит чужой боли. Миша хватает его за капюшон и подальше отталкивает, глупого, с трудом сдерживая желание чужие руки хоть этой своей формой колледжа от крови вытереть. У них нет на это времени. А тот спорит с ним, ругается. Фурсин говорит ему, что все здесь преступники, которые не заслуживают жизни и никто спасать их не собирался, а упрямый мальчишка возмущенно на него смотрит и спрашивает: — Тогда зачем ты спас меня?! Фурсин замирает. Не знает, что сказать. Не знает зачем. Просто без понятия. И так и смотрели бы в глаза друг другу: оба упрямые, оба гордые. Смотрели бы и смотрели, если бы с головы до ног не прошибло страхом сумасшедшим, парализующим. Проклятье особого ранга — страшно. И то, что Юра обрубок, вместо его руки оставшийся, спокойно перевязывает и просит бежать — страшно. Он просит довериться, просит уйти, ведь иначе не сможет поменяться с Судешей, который так и фонтанирует жаждой убийства, шипит ртом уродливым на щеке Юры, что убьет и Надю, и Мишу. «Верь мне». Фурсин верит. И срывается с места. Он смирно, как собака, ждет, когда вернется Юра, а возвращается, вот сюрприз, Судеша и выдирает из груди Ивченко сердце. «Ты слишком доверяешь ему. Ему духу не хватит покончить с собой. Совсем недавно он дрожал от страха перед смертью и бормотал что-то о своих сожалениях, что так и не признался тебе». Судеша сорвал с себя одежду и все, на что мог смотреть Миша — это на запястье Юры, где черными буквами было выведено его имя. И двуликий тряс им перед лицом Фурсина, точно в насмешку, уже зная итог всего происходящего. Несправедливость реальности — единственное, в чем они равны. Этот мир всегда был чертовски несправедлив по отношению к Мише, но только в тот день он в полной мере осознал, как же заблуждался по поводу Юры: Ивченко вовсе не смирился со своей судьбой, он хотел жить вопреки всему, но даже так жизнь била его лицом об асфальт, ломая нос и зубы, не давая и шанса выбраться из бесконечной агонии, спасение от которой было лишь в смерти, которую Юра ни за что не выбрал бы по собственной воле, но пришлось — ради Миши. И это было настолько обезоруживающе нечестно, настолько отвратительно и жестоко, а Юра оказался пиздец каким искусным лжецом и смог наебать даже Фурсина, до которого все это время не доходило истинное положение дел. В тот день Ивченко Юра умер и, признаться честно, Миша ничего не почувствовал. Это было странно, жутко, абсурдно, ведь все знают, что, если твоя родственная душа умрет, ты никогда не сможешь жить как прежде. И это давало надежду. А еще надежду дал Герман: схватил его за запястье, провел рукой по тому месту, где скоро должно было появиться имя Юры и попросил подождать. И он ждал. Надя тоже до конца не могла поверить, что Юры больше с ними нет. Они оба постоянно упоминали его, наталкивались на его имя, точно на грабли — и снова удар, прямо в лоб, такой, что голова как будто пополам раскалывается. Миша скучал. А Надя не могла смириться. Так и жили, пока Ивченко не вернулся. А как вернулся, все еще хуже стало, ведь Миша знал, что они родственные души и Юра тоже знал, но они оба вели себя как идиоты, делая вид, что ничего не происходит. Очень хотелось, чтобы Ивченко был рядом: хотелось Мише глаз его бездонных, хотелось его тепла и улыбки, хотелось просто пожаловаться Юре на жизнь, ведь он несомненно поймет и поддержит, как и всегда. Глубоко уйдя в свои мысли, Миша вздрогнул от неожиданного касания: ему на плечи опустился плед. — Ты чего здесь делаешь? — Фурсин смотрел на парня, присевшего перед ним на корточки, опасаясь, что это какой-то глюк, потому что присутствие Ивченко здесь было бы слишком удачным стечением обстоятельств. Юра взял его ладони в свои — удивительно горячие. Миша почувствовал покалывание в отогревающихся пальцах и со смешанными чувствами наблюдал, как Юра чуть сдвигает рукав его пуховика и наклоняется, целуя то самое место, где было выведено чернильными буквами имя, обрекая их обоих, ставя точку и забивая последний гвоздь в крышку одного гроба на двоих. — Прости. Прости за то, что это я. Юра моргнул пару раз, а потом, ойкнув, вытащил из рюкзака варежки, настойчиво протягивая их шаману. Красно-белые варежки с оленями. Ивченко виновато улыбнулся, и Фурсин отчетливо понял, что он сделает все, чтобы спасти Юру, даже если для этого придется вместе с Германом и отцом вырезать всю верхушку шаманов. А чертова судьба вместе с сукой удачей и ебаным Судешей могут сходить нахуй.