Ночи без сна

      — Что с ним? — Шопен плохо различает голоса, словно слышит их сквозь толщу мутной воды. Он пытается приоткрыть глаза или пошевелить рукой, но ничего не выходит.

«Что, что происходит? Где я, кто вы? Почему я не могу пошевелиться?»

      — Думаю, это горячка. — слова отдаются бешеным стуком в сердце. Фредерик не чувствует своего тела. — Если мсье Шопен сможет пережить эту ночь, то, считайте, он весьма удачлив.

«Почему вы не говорите со мной? Отвечайте, где я?!»

      — Благодарю вас. — поляк различает отдаляющиеся шаги, но не может определить, какой из голосов ушел. Может, тот, что спрашивал, может, тот, что отвечал, а может, и оба. Но голова болит невыносимо — размышлять просто невозможно. Шопен слабо хмурится и медленно проваливается в сон.       Дневное солнце бьет через окна прямо на его подушку — Фредерик морщится и вертит головой в разные стороны, еще сильнее путая свои кудри.       Он не помнит ничего из последних дней, словно из календаря вычеркнули пару дат. Разве только редкие обрывки всплывают в памяти. И то, наполненные невыносимой болью везде, где только можно.       Шопен осторожно открывает один глаз — страшно удивляется, что у него это в кои-то веке получилось — потом второй и оглядывается по сторонам. Он в своей квартире, в своей спальне, на своей кровати. Те же стол, стул, шкаф, ковер — но почему ощущение чего-то незнакомого?       Поляк пытается сесть — не получается. Ноги невыносимо ноют, а локти отказываются сгибаться. Пианист с тихим стоном падает обратно на подушку, устремляя усталый взгляд в потолок.       — Szerelmem, kedves Frederick. Könyörgöm, csitt, csitt, itt vagyok… Istenem, lázad van. Uram, miért kell nekünk ez az egész… — раздается тихое бормотание возле кровати, и кто-то берет его за руку. Поляк удивленно распахивает глаза и слишком резко опускает голову. Перед глазами все мутнеет, но все же ему удается разглядеть в поплывшем силуэте Листа. Венгр сжимает его тонкую руку в своей, прижимает к своему лицу и что-то невнятно шепчет, то хмурясь, то приподнимая брови.       — Ференц?.. — осторожно зовет Шопен. Лист просыпается быстро и неожиданно, смотрит прямо на Фредерика своими грустными глазами и стискивает кисть крепче.       — Фредерик, Фредерик… Мои молитвы были услышаны. Вы очнулись, очнулись… — тихо приговаривал он, поднимаясь на ноги. — Сейчас я принесу воды.       — Что вы, право. Будто я сам не дойду… — почему-то такая ярая забота со стороны венгра очень смутила поляка, и тот был готов до последнего пытаться стоять на своем. Но, кажется, Ференц его не стал бы и слушать, ведь через пару минут вернулся со стаканом воды.       Шопен огорченно посмотрел на стакан, потом на Листа, и снова на стакан. Неуверенно, он протягивает дрожащую руку и забирает его из крепкой руки венгра, подносит к пересохшим губам и делает большие глотки.       В горле сразу зажгло огнем — Фредерик закашлялся, почти касаясь грудью колен. Вода из стакана вылилась на простыни.       — Боже, Фредерик!.. — несчастно воскликнул Лист, мигом подбегая к Шопену.       — Я был уверен… Что… С-смогу сам… Я… — пытался прокряхтеть поляк, упираясь рукой в чужое плечо. Ференц метал взгляд по бесконечно вздрагивающему телу, не зная, что делать.       — Господи, Фредерик, Господи… Мне стоит сходить за врачом!..—воскликнул венгр и уже собирался было отойти, как на его запястье сжалась худощавая рука.       — Не надо вра-… Врача.—выговорил Шопен, потирая свободной рукой шею. Лист повернулся к нему, жалобно вздохнул, но ничего против не смел сказать. Наверное, потому что страшный приступ кончился?       — Давайте, я помогу вам встать. Служанка заменит простынь. Не стоит лежать на сыром. — проговорил Ференц, протягивая Фредерику руки.       Шопен оглядел Листа, словно сейчас перед ним стоит совершенно другой человек. У венгра появились страшные круги под глазами, кожа стала бледнее обычного, и глаза стали такие грустные-грустные. Весь потрепанный, сонный и беспокойный, он все равно продолжает делать что-либо, чтобы помочь.       В голове вспыхнули разные моменты. Чья-то заботливая рука гладила его по волосам, укрывала по ночам, прикасалась ко лбу и щекам. Чей-то ласковый голос, который читал стихи, романы, пел песни на венгерском, все время волновался за него, спрашивал про самочувствие и рассказывал интересные истории, даже какие-то глупые шутки. Чью-то игру на фортепьяно — такую нежную и осторожную, столь несвойственную пылкому и яркому Ференцу. Чье-то вечное присутствие возле его постели. Лист был с ним все время болезни.       Шопен выходит из своих мыслей только тогда, когда руки Листа ложатся на его предплечья. Фредерик цепляется за чужие плечи и пытается пошевелить ногами так, чтобы не было ощущения тысячи иглоукалываний.       — Осторожнее, осторожнее… — приговаривает венгр, усиливая хватку на руках поляка.       — Ай-яй, все кости мне переломаете! — болезненно воскликнул Шопен, кое-как встав с кровати на пол.       — Ах, прошу прощения… — пролепетал Лист, смотря прямо в глаза своему возлюбленному.       Фредерик вздыхает и осторожно целует Ференца в кончик носа.       — Вам не стоило так сильно волноваться… — прошептал он, уперевшись лбом в чужую теплую грудь.       — Еще как стоило, Фредерик! Без вас мне и Париж не мил. — уверенно сказал Лист, прижимая Шопена к себе.       Поляк слабо улыбнулся и выдохнул.       Он удачлив, весьма удачлив. Он пережил ночь горячки, он смог встать на ноги при такой боли. Он смог отыскать такого человека, который лежал бы возле его постели ночами, только чтобы в нужную минуту помочь.