Зеркало в крови

      Китнисс, стоя у окна, смотрела на медленно падающие хлопья снега. Они укрывали землю белоснежным покрывалом, сталкиваясь друг с другом, проваливаясь под тяжестью последующих снежных хлопьев, а дальше словно вступали с ней в немой диалог. Будто жалели её, извинялись за то, что не могут так же укрыть её плечи, её грудь, её голени. Они будто бы знали, что никто не может теперь этого сделать. Будто бы знали, насколько Китнисс желала быть укутанной в объятия.       Зима должна была стать новым началом. Зима должна была замучить морозом страшные воспоминания, преследующие победительницу каждую ночь в кошмарах; зима должна была огреть холодом её руки, чтобы навсегда она забыла, что на них когда-то была кровь; зима должна была уложиться снегом в её душе, чтобы она не помнила всех, кого ей довелось потерять.       Зима закрыла глаза на её мольбы.       В городке победителей она была одна. Пустующий дистрикт, занесённый снегами. Пустующее сердце, согретое безграничным теплом, отобранным позднее.       Китнисс менялась. Стремительно, быстро, прямо на глазах. Никто, кто знал победительницу ранее, не смог бы распознать ныне. Хэмич, Эфи, Цина... Пит.       От привычной Китнисс её отделяла высокая, неприступная стена. Эта стена звалась играми — развлечением для тех, кто их смотрит, и смертью для тех, кто в них участвует. Лишь после них она поняла, что человеку всегда есть что терять. Но ведь она победила. А эта победа стоила ей всего, даже себя самой.       Китнисс более не принадлежала себе. Она терзала себя, считала, что заслужила это. Чужую кровь на своих руках она старалась смыть своей. Ярко-красная, она катилась по её запястьям каждый раз после того, как она в очередной раз оставляла глубокий порез. Боль освобождала Китнисс от гнетущих мыслей, которые обвились лозами с шипами на её шее, душа, перекрывая доступ к воздуху, убивая в ней всё.       Она победила. Она должна радоваться.       В её душе не осталось ни капли света. Радоваться было нечему.       По своему небольшому домику Китнисс, подобно призраку, ходила бесшумно. Она могла не есть сутками и не пить часами. Привычные раньше вещи стали для неё изысками, потому как теперь она не хотела более себе их позволять. Часто её можно было застать сидящей на кресле в своей комнате. Победительница смотрела в одну точку — стена постепенно окрашивалась в красный. Её заливала кровь. Руты, Пита, Цины, Прим... и всех остальных, кто бесцельно оставил свою жизнь на той арене. Потехи ради. На радость Капитолию.       Китнисс перестала смотреть в зеркала. Они пугали её, напоминали о том, что было сделано. Воспоминания отпечатались на её лице глубокой, тяжёлой усталостью, серым мрамором застыли в её глазах, напоминая об остатках боли, которую она несла, как крест.       Её мечты потухли у неё в руках, словно звёзды, упавшие в ночи в тёмную гладь прозрачной воды. Она забыла о том, что когда-то давно хотела быть счастливой, ведь теперь её счастье было в одном — забыть об ужасах игр. Китнисс была сломана, как и многие другие победители. Их задаривали подарками, осыпали славой и деньгами, их безгранично любил Капитолий. Ей же было всё равно на популярность и преподнесённые дары. Пока все трубили о славе победительницы семьдесят четвёртых голодных игр, Китнисс не могла избавиться от ощущения, что её полностью покрыла кровь.       Снег укутывал землю в объятия.       Китнисс надеялась, что и могилы проигравших он не обделит теплом. Она хотела, чтобы хоть кем-то, помимо неё, они были не забыты.       Проходя мимо ванной комнаты, она взглядом нашла саму себя. На неё смотрела другая Китнисс. Та, которую ей хотелось сломать, раздавить, выжать из неё все соки за всех тех, кто не сумел выбраться с арены. За всех тех, чьи судьбы она сломала, чьи судьбы сломал Капитолий. Ведь та Китнисс не заслужила ничего, кроме боли и страданий. Ничего, кроме смерти.       Она не выдержала.       Добравшись за несколько секунд до кухни и схватив со стола нож, она устремилась обратно. Всё в этом доме было для неё чужим, совершенно неестественным и странно опасным. Китнисс думала об этом каждый раз, когда ходила из комнаты в комнату или часами смотрела на один и тот же предмет, не признавая его и даже не помня, откуда и как он появился. В это же время она понимала, что только она представляет опасность. Только она здесь чужая.       Китнисс смотрела на саму себя. Недолго, буквально несколько секунд.       — Ненавижу тебя, — прошептала она и провела по зеркалу самым кончиком лезвия. Действие было сопровождено противным скрипом, но Китнисс не отреагировала на звук, не поменялась в лице и не сжала челюсти. Она любовалась другой версией себя, кричащей от боли, плачущей от ужаса и страха, готовой встать на колени перед кем угодно, лишь бы её не тронули.       Такой она стала после игр. Так и разделилась её жизнь на «до» и «после».       Китнисс знала: больше она не станет молить о прощении. Знала, что никогда и ни перед кем не встанет теперь на колени. Знала, что в этом больше нет смысла.       Острие ножа коснулось зеркальной поверхности вновь. Изо рта Китнисс в отражении хлынула кровь. Она захлёбывалась ею.       Китнисс с наслаждением смотрела на то, как та умирает.       — Я ненавижу тебя.       А на лице играла улыбка.       — Я ненавижу тебя.       Зеркало разбилось вдребезги.       Вместе с ним разбилась и Китнисс.