контраст.

Помоги, Господь, эту ночь прожить, Я за жизнь боюсь, за твою рабу… В Петербурге жить — словно спать в гробу.

Осип Эмильевич Мандельштам.

      Если вы имеете минимальное представление о культурной столице России, должно быть, слышали кое-что об одной улице в паре шагах от Невского проспекта. Название этого прелестного места подобрано, кажется, с иронической точностью, описывающей не только эту узкую площадь города, но и весь менталитет ее посетителей. Думская. Приют бездомных, проституток, наркоманов, бездомных проституток-наркоманок и просто только что посетивших сей чудный город абитуриентов. Улица объединяла в себе все декорации Содома: разбросанные вдоль тротуара разбитые бутылки алкоголя, использованные иглы, окурки; по ночам светились из каждого угла вывести стрип- и гей-клубов; крики, перекрывающие музыку, и музыка, заглушающая крики; тянущиеся бесконечным коридором прогнившие и прозябшие кирпичные арки. Вечерами масса людей становилась непроходимой толпой, обкуренной и обколотой, что пыталась войти в очередную распивочную за очередной порцией избегания реальности и которую выгоняли оттуда с громким коротким скандалом. Каждый день — день сурка здесь, но почему-то каждый раз такой по-животному интересный и увлекательный, что заставлял единожды увидевшего сею финита ля комедию. Должно быть, это одно из человеческих свойств: нас привлекает чрезмерная жестокость и похоть — это то, что так контрастно отличается от типичного понимания действительности.       Кэйа Альберих был как раз из тех абитуриентов, которые волею судьбы наткнулись на эту обитель разврата и кальянного рэпа в первый же день пребывания в Петербурге. Впрочем, не хотелось бы, чтобы так сразу у читателя сложилось предвзятое представление об этом на самом деле замечательном юноше. Догадываюсь, что его историю узнают по чистой случайности те, для которых любое упоминание алкоголя, наркотиков, сигаретного дыма, танцев на шесте, нецензурной брани и подобных извращений золотого града Петра будет противно, а посему о самом Кэйе, услышав только, что он сам варился в этой среде, сложат мнение негативное весьма. Напротив: Кэйа вел активный образ жизни, не курил и не употреблял, пил скорее за компанию, для обстановки, для образа, и то только вино, и то после выпивки долго ненавидел весь алкоголь на свете, сидя на полу ванной и держась за скрутившийся живот. Он был сам, на самом деле, человеком замечательным (разумеется, вы же можете быть совсем другого мнения, и довольно неправильно с моей стороны таким образом несколько навязывать мое представление о главном герое вам, поэтому последующие описания Альбериха можете опустить и руководствоваться мастерски исключительно его поступками и мыслями, создавая представление о нем). Он был примерным студентом, отличающимся очень хорошими результатами на экзаменах и сдержанным обычно поведением, даже если иногда мог отлынивать и острить преподавателям по некоторым мелочам. Умел замечательно составлять себе графики и списки дел, по которым обедал, бегал по утрам в ближайшем парке, учился и развлекался, ну, неважно, пожалуй, что иногда писал графики для галочки только и что изредка — с кем уж не бывает — совсем им следовал и забывал об их существовании. Кэйа был добрым очень, за исключением, может, излюбленной жестокой иронии и хитрый злорадный взгляд щурившихся глаз. Возможно, я себе противоречу и приукрашиваю, однако надеюсь, что читатель меня понимает: уж слишком я жалею это чистейшей души существо, уж слишком трагичной вижу его невеселую судьбу и уж слишком хочу хоть самую малость очистить его, облагородить от всей вылившейся на него грязи, раскрыть бутон этой забитой иссохшей моей розочки. — Идёт Штирлиц по улице, а сзади кто-то на колёсах. «Наркоман», — догадался Штирлиц. «Опять этот Штирлиц», — заворчал трамвай.       Под боком нашего героя засветились два ярких бирюзовых глаза, хитро и смешно щурившихся и заглядывающих другу глубоко в душу. Улыбка расстягивалась на его лице с каждой секундой всё шире и забавнее, и детское почти лицо становилось таким клоунским — умереть можно. — Да ты дурак, нет? — засмеялся звонко Кэйа, чуть ударив в плечо товарища Венти.       Венти Барбатос был лучшим другом Кэйи с первого дня в Петербурге. Казалось, что сама судьба свела их вместе: их каморки с одинаковыми дверьми находились на соседних этажах, и Венти в первый же день напился до того, что перепутал верх и низ и залез в квартиру переехавшего только сегодня Альбериха. Тот, конечно, не на шутку испугался, но нашел бездвижимое тело безобидным и даже доброжелательным, поэтому, прежде чем помочь завидному алкоголику добраться на двадцать ступенек к небу ближе, по-хозяйски облил его холодной отрезвляющей водой, согрел тут же тяжелым одеялом и дал выпить рассола, авось легче станет. Венти оказался чрезвычайно разговорчивым и дружелюбным парнишей, весёлым и шумным (Кэйю это совсем не раздражало). Сидя в квартирке нового соседа, Барбатос рассказал множество анекдотов про Штирлица и поручика Ржевского, от которых, кажется, у интеллигентного Альбериха с отцензуренной отцом речью уши в трубочку свернулись; сплетни дома про достоевскую вредную старушку на третьем этаже и бьющего жену пьяницу дядю Васю — местного цирка на колёсах. Его озера-глаза весело смеялись и сыпали пьяненькими искорками, невидимо бьющими по коже Альбериха и заставляющего самого его смеяться долго, долго, долго… одновременно, эта бездонная, наполненная водою с зелёной, поросшей на глади рябью яма почему-то отдавала необъяснимой тоской, виной, сочувствием, показывающим себя только в алкогольном опьянении. Кэйа любил такие глаза: в них, подобно страницам завораживающего романа, читалась скрытая весёлой радужкой, таинственная, скорбная биография людей. Так они просидели полночи, а когда наконец опомнились и взглянули на скрипящие старые часы на стене кухни, в окне уже светлело. Завтра нужно было вставать рано… ах, всё равно. Это была самая прекрасная предстуденческая ночь. Первая ночь в Петербурге.       Возвращаясь к современности. Это был светлый вечер, когда Кэйа и его товарищ как раз и решили зайти на Думскую, пока штамм толпы не распространился настолько, чтобы затоптать в жертву естественного отбора пару самых слабых звеньев алкогольной цепи. На самом деле (что может показаться читателю очевидным), инициатива посетить одну распивочную на этой чудной улочке принадлежала именно Венти. Уж очень он любил один припрятанный, не самый видный уголок, обычно наполненный лишь наполовину, с прелестной музыкой, благоприятной атмосферой и очаровательными и до дрожи вкусными напитками, которые даже не опьяняли, но оставляли на языке сладкий привкус выдержанных сортов винограда. Барбатос, активно жестикулируя при рассказе об этой фэнтезийной таверне, уверял и почти всеми тридцатью двумя зубами клялся, что Альбериху понравится. Кэйа едва верил… он не верил совсем. Зная этого алкоголика уже год, он имел весьма точное представление о местах, которые его друг предпочитал посещать, и в списках заведений, похитивших его сердце, точно не значились «тихие и атмосферненько-ламповые барчики» Петербурга. Они долго и молча смотрели друг на друга: Кэйа — с дружеским осуждением, Венти — с балбесской жалостью и мольбой. — Твоя взяла, — снисходительно вздохнул Кэйа, с напыщенным аристократизмом закинув голову, отворачиваясь от прогнившего низостью разврата друга. Тот по-дурацки засмеялся. — Обещаю, Кэйковски, ты не пожалеешь ни капли, — бросил он, хватая товарища под руку и заводя его в сказочное заведение.       Оно было действительно не похоже ни на одну таверну, которую посещал Альберих ранее. Обычно они были совсем современными, до тошноты даже, с громкой завывающей попсой, пропитанной бедненьким автотюном и не имеющими ни капли смысла и связи предложений. Полы блестели, полоток блестел, стены блестели, барная стойка блестела — и все было таким ярким, ослепляющим, совсем не сочетающимся и типичным, что любой намек на голубой неон таких мест не вызывал ничего, кроме отвращения. И отвратительные, блевотные почти что напитки, серьезно. Неквалифицированные самодовольные бармены так смешивают водку и спрайт, добавляют туда лимонный сок и преподносят гением алкогольной индустрии. А еще скандалы, потасовки, крики и маты на каждом шагу… Это место было совсем другим. Деревянные стены старинных распивочных гармонично сочетались с поверхностью чистого ухоженного пола, сделанного, кажется, из темного дуба, и потолочные балки интересно завершали общее строение помещения, совсем при этом не стесняя движений и не уменьшая пространства комнаты. Играл спокойный русский пост-панк (что, хоть и отличалось от обычного вкуса Кэйи, но дополняло общую картину комнаты крайне хорошо, и юноша с первых секунд нахождения там прочувствовал дружелюбную, теплую и тоскливую динамику последних дней лета молодых русских студентов). Аккуратные круглые столики стояли достаточно близко — видимо, одна из весомых причин, почему любителю городских сплетен и чужого белье Венти нравился этот угол. На них стояли плотные белые салфетки и вазочки с одним искусственным нарциссом в каждой. Деликатно светила единственная желтая лампа довольно небольшой комнатки. И все бы ничего, но… — Ну ты и брехунья, Витька, — проворчал Кэйа, рассматривая заполненную уже пьяницами таверенку. Стоит отдать должное: несмотря на то, что помещение уже почти полностью было занято гостями, все еще заметно ощущались спокойствие и тишина, а до ушей доносились атмосферные строки сгорающего августа и хрущевского плача. Этот угол явно был исключительно для бедняков высшего класса… или думеров. — Я сам не ожидал. Обычно тут никого почти, — мяукнул жалобно Барбатос, оправдываясь. Дуэт потупился еще немного на входе, не догадываясь, что делать дальше. — Поищешь свободное местечко? А я закажу напитки. Выберу на свой вкус, ладно?       Последнее, что увидел Альберих, — хитрые глупые глаза подмигнувшего ему друга, скрывшегося неизвестно где за считанные секунды, словно ветром этого сорванца сдуло. Юноша, оставшись в бестолковом, нелепом одиночестве грязно выругался на товарища про себя, с недовольством оглядываясь и расхаживая но новому месту. Впрочем, недовольство быстро сменилось маской расслабленности, уверенности и легкого нахальства, и в свойственной себе игривой манере юноша, повиливая бедрами, зашагал выискивать свободный уголок.       Абсолютно каждый столик был забит… кроме на половину пустого одного. Он располагался в самом конце комнаты, почти незаметный и неосвещенный, с четырьмя стульями, будто созданный для обсуждения серьезных вещей серьезными людьми. За одним из них сидел незнакомец и читал книгу. Должно быть, он либо пришел сюда прямо перед героями и занят последнее свободное от чужаков место, либо, наоборот, раньше всех, чтобы занять любимое место. Изящная смуглая ладонь тополиным пухом упала на спинку соседнего стула. — Добрый вечер. Вы кого-то ждете? — спросил холодно-игриво Альберих, со слабым любопытством рассматривая светлую макушку гостя таверны. — Отнюдь, — ответил тот, не дернувшись даже, полностью увлеченный книгой (Кэйа даже хмыкнул на это как-то обиженно). — Вы не будете против, если мы с моим товарищем присядем с вами рядом?.. — Отнюдь, — проговорил автоматом незнакомец, не позволяя юноше продолжить фразу (Кэйа хмыкнул еще более обиженно, но сразу занят место напротив неприятного на первый взгляд господина, но как бы он, задетый, ни пытался рассматривать снова помещение и искать взглядом потерявшегося товарища, взгляд все равно скользнул невольно на сидевшего напротив незнакомца).       Это был юноша, причем на вид сверстник, довольно высокого роста, со сгорбленной над книгой спиной, чуть выставленным ланью вперед лицом и внимательным, еле уловимым взглядом глубоких лазурных глаз, отражающихся ярким январским небом над снежной поверхностью нездорово бледной кожи. Однако тяжело было разглядеть еще что-либо на его лице, закрытом, словно шторами, длинным пшеном неуложенного каре. Солнечные колоски тянулись вдоль шеи и спадали осторожно с плеч, подрагивая от легкого потока воздуха чуть и переливаясь в желтом очаге тусклого света. Длинная, болезненно тонкая шея наполовину скрывалась высоким стоячим воротником белой рубашки, а та, в свою очередь, — под объемной черной толстовкой, скрывающей, кажется, в три раза меньшее тело. Альберих случайно спустился и взглянул на руки, сжимающие подранную мягкую обложку… Невероятно теплые для лета рукава были толще запястий вдвое, при этом облегая его вытянутые, аккуратные, костлявые ладони, делая их визуально еще меньше и тоньше. Разглядывая так внимательно шарнирные паучьи пальца и мельчайшее их движение во время поворота страниц, Кэйа совсем не заметил, как пролетело время и его дружище Венти с двумя большими деревянными стаканами эля плюхнулся на стул рядом с товарищем, заливаясь смехом. Что же, он уже пьян… — Эй, парниша, ты ж не против, что мы тут посидим немного, поболтаем? Мы не бесим? — развязно и назойливо надоедал Барбатос, посмеиваясь своей глупости и пьянству. До ушей Кэйи донеслось еле слышное цоканье. — Отнюдь, — проговорил он на этот раз сквозь зубы (Кэйа вновь хмыкнул, но уже вовсе не обиженно, а с интересом неким). Венти и в ус не дул: он сразу начал нахваливать здешние напитки другу, громко хохоча и рассказывая о смешном бармене, с которым Альбериху и самому нужно бы поболтать. Герой наш старался слушать внимательно, посмеиваясь над шутками и нелепыми фразеологизмами товарища, чья речь, в отличие от остальных посетителей этого замечательного места, даже под действием алкоголя не употребляли брань от слова совсем, была пропитана триадой матерных слов и даже видоизмененными междометиями. Тем не менее, как бы он ни старался реагировать на друга исключительно, его странно тянуло к незнакомцу напротив… Он заметил его брови — наверное, все это время они были напряжены и опущены близко к глазам, поэтому Кэйа их не замечал, но сейчас все тонкие блондинистые линии умеренно подрагивали на своем обыкновенном месте, иногда даже приподнимаясь чуть на лоб. Потом взгляд упал снова на руки, полюбовавшись ими секунд пять, потом — на книгу. Достоеский. «Преступление и наказание». Пальцы вертели задумчиво между собой черный острый карандаш, часто опускающийся на строки книги и, кажется, нещадно ее переписывая, учитывая, как долго юноша писал что-то на порванных небрежно страницах. — А она мне и говорит, — уже неприлично громко декларировал Барбатос, злобно хмуря брови и, сверкая гневными глазками, прожигал лицо товарища. — «А я говорила». Ну ты представляешь! Осуждает! Да еще и меня! Да лучше бы за собой следила! Ну напился, с кем ни бывает… она тоже пьет, вообще-то. И курит. И с церковью рядом… и вообще, я глубоко оскорблен… Я ее встречу, и все, все ей в следующий раз выскажу, клянусь! — Рискни, — послышался вдруг за спиной холодный женский голос. Оба товарища замерли, замолчали, пересекаясь боязливо друг с другом взглядами — с этим голосом они были неприятно знакомы, особенно с этим его леденящим тембром, который они слышали исключительно либо когда очень провинились, либо у обладательницы голоса было крайне нехорошее настроение. Венти, издав смешной звук, с трудом повернул голову назад, слабоумно и отважно заглядывая в глаза опасности. — Розочка, милая, — захихикал он, неловко разливая недопитый эль немного по столу. — Какая встреча, как мир тесен, а?! Присаживайся, милая, поболтаем… Кэйковски, ну что ты сидишь, не видишь: Дама без места!       Только теперь Кэйа, ранее отвлеченный на занятого книгой незнакомца, догадался, что произошло. Юноша разлился в бодром, искреннем, но приглушенном смехе, поднимаясь по-джентельменски со стула и выдвигая его удобнее для Розочки, сам же, прикрывая рот рукой, присаживаясь уже непосредственно рядом с юношей, занимая последнее свободное место. Теперь незнакомца можно было разглядеть ближе, в профиль, потому что одна половина светлого каре была заведена за островатое ухо, оголяя правую половину лица. У него были довольное длинные светлые ресницы, длинный прямой нос с маленькой горбинкой, ровная, лишенная растительности кожа и странная голубая татуировка, тянущаяся яркой линией вдоль шеи, по скуле и виску юноши, заканчиваясь только там. Кэйа непроизвольно взглянул на незнакомца — он совсем не обращал на пресмешную ситуацию малейшего внимания, полностью занятый строками Федора Михайловича. Он поймал себя на мысли, что был несколько расстроен и раздражен почему-то: слишком уж непреступным был этот юноша, слишком скучным, а оттого лишним, назойливым паразитом ненужным здесь. Альберих сразу перевел взгляд на пришедшую только что подругу Розарию и заприметил, что она тоже как-то странно, напряженно поглядывала на незнакомца. — Тут мест не было, поэтому мы и присели рядом, — прочитав ее взгляд, объяснил он. Розария многозначительно кивнула, но заинтересованный взгляд ее не поменялся. — Здравствуйте, — протянула она громко, чуть почему-то наклоняясь к юноше. Он быстро поднял взгляд, кивнул в ответ и так же скоро уставился обратно в книгу… и тут же, чуть нахмурившись, обратно поднял голову, внимательнее рассматривая девушку. — Добрый вечер, — тихо поздоровался он. Тут Альберих уже совсем разозлился, свел к переносице темные брови, сложил руки на груди и по-детски отвернулся, сам не до конца понимая свою реакцию. Чем-то ему ну очень не понравилась резкая возбужденность незнакомца — все это время молчал, Царевна Несмеяна, и тут пришла Роза — и проснулся. Кэйе показалось, что этот юноша был из тех, которые только в компании леди ведут себя приятно, разговаривают, смеются — как павлины, когда хотят очень понравиться, и казалось, что этот вот-вот зароется руками в ангельские блондинистые пряди и раскинет их в сторону, влюбляя всех вокруг и зарядив этой гривой прямо по лицу бедного, рядом сидящего Альбериха. Ему стало совсем тошно: в один миг интересная персона стала противной из-за этой напыщенной загадочности и холода…       Но, вопреки впечатлению нашего героя, незнакомец лишь недолго, но удивленно рассмотрел лицо девушки, после чего сразу опустил взгляд обратно в книгу.       Венти тоже заметил оживленность молчаливого юноша, но — на то он и Венти — не стал даже пытаться подавить любопытство и громко начал вопрошать: — Вы знакомы? Розочка, ты знаешь его? Вы друзья, да? Он такой молчаливый, а ты пришла, и он проснулся! О, вы встречаетесь? — И тут же получил по голове, да так, что верхняя и нижние челюсти сомкнулись вместе, и пьяница с визгом прикусил язык. Только тут Кэйе показалось, что незнакомец злорадно ухмыльнулся — и ему захотелось дать в морду. — Просто… был случай, — неловко отрезала Розария, поглядывая на сидящего напротив. — В церкви, — неожиданно добавил он, бархатным шелестящим голосом словно успокаивая и боль Барбатоса, и недовольство Альбериха, тут же повернувшего голову на оживший труп читающего юноши. — Расскажите! Расскажите! — завыл лопающийся от любопытства Венти, дергая за рукав раздраженную излишним вниманием девушку. Она вопросительно и с неким смятением взглянула на знакомого — он едва заметно кивнул, и на лице, что видно было лишь для Кэйи, снова сверкнула змеиная ухмылка. — Мы на днях немного поссорились… он спорил с Барбарой о религии. Я увидела, что она почти ревет, ну и… выгнала его. — Прошу прощения за дерзость, — вдруг уже заметно громче обычного начал незнакомец, оставляя карандаш в книге, как закладку, и закрывая ее; поднял голову, оголяя анфас для Розарии и Венти, и с вызовом будто взглянул на обоих. — Мы с пастором «спорили» не столько о религии, сколько о вере… да и, если позволите, спором это тоже назвать можно с усиленной натяжкой. Я нахожу свой недостаток в том, что часто не могу сдерживать потом мыслей и, как говориться, держать язык за зубами, однако поверьте моим словам, но я никогда не позволю себе невежеской наглости приходить со своим заветом в чужой монастырь. Когда… Барбара, так ведь зовут пастора? — Розария кивнула. — Подошла ко мне поинтересоваться, ожидаю ли я службу, у нас вскоре завязался необычный, признаюсь, по содержанию полумонолог, в котором я признался (может, не в самой вежливой форме, моя вина) в своем отношении к самому слову Бог. Не подумайте: я никогда не опущусь до того, чтобы назвать верующих идиотами и навязывать им «правильное» понимание бытия. Однако мне пришлось долго объяснять мое настоящее видение… Если позволите, я объясню подробнее: помнится, я сказал, что Бог есть не оболочка и даже не Великая материя, создавшая все наше пространство и время, но абстрактный предмет одного из направлений Веры. В моем понимании, без Веры ни один человек долго прожить не сможет, однако не все способны находить свою Веру в настоящем… Люди, которым не нужен Бог, целиком и полностью полагаются на себя, что не может не восхищать. Должно быть, они настолько помешаны на собственном успехе, что не принимают даже такую мнимую помощь, как божью? Надеются только на себя и их это не ломает — интересный феномен общества, правда, как мне удавалось замечать, долго они не живут… — Самоуверенная ухмылка на лице на секунду стала какой-то злорадной, но тут же приняла обыкновенную свою форму. — А может, Бог их чем-то не угодил? Может, стряслось что-то такое, из-за чего они озлоблены на Бога? Девять-одиннадцать, например, ну знаете. Ведь множество людей именно тогда задумались: «Где же был Бог именно в тот момент? Где же его хваленое человеколюбие и всепрощение?..» — Юноша прикрыл глаза ненадолго, после переводя взгляд на обложку истерзанной книги, и он продолжил, хоть и заметно тише: — Впрочем, я несколько брежу. Атеисты — люди науки, вот и находят всему объяснение научное, не связанное ни с лживым небом, ни с крылатыми глазами. Молекулы, атомы, обезьяны — они верят в это. Заметьте: я всё ещё упомянул веру. Без веры человек умрет, всё же… А если ни в Бога, ни в науку, ни в себя не верить, кто же мешает верить в что-то более абстрактное? То, что неверующие как раз и придумали, чтобы верить хоть во что-то, и заставили верить в это всех. Взять хотя бы… далеко ходить не будем — любовь. Или успех. Или что угодно. В данном случае, я бы назвал данную веру — верой в светлое будущее… а раз человек верит в будущее, все же и в себя он в некотором роде верит, не правда ли? И вот, прихожим к неуверенным людям, которым не получается верить ни в науку, ни в любовь, ни в себя, ни в других… и вот они находят Религию: находят спасение в том, что они обязаны верить в некого Бога (позволю себе напомнить, что я считаю Веру — одной из основных потребностей людей)… — он ненадолго замолчал, заглянул в сторону, пытаясь увести взгляд, но там столкнулся с завороженным лицом Кэйи, потому быстро отвернулся обратно. — Я предполагаю, что Барбара не совсем правильно меня поняла и сочла, что я с пренебрежением отношусь к последнему типу людей, посему и произошел… конфликт. — Незнакомец усмехнулся, заглядывая в глаза Розарии. — В ходе которого вы охлестали меня шваброй.       Барбатос разлился громким смехом, услышав окончание истории. Кэйа не сводил взгляд с незнакомца, не в силах даже пошевелить пальцем — настолько удивительной была такая несвойственно длинная и наполненная разнообразием слов речь молчаливого собеседника. Розария сидела отрешенно, немного помрачнев. — Извините, — коротко произнесла она, стукнув снова раздражающе громкого Венти. — Розария, — после короткого молчания она протянула руку незнакомцу. — Дайнслейф, — представился наконец юноша, взяв аккуратно белую руку девушки и прикасаясь к ней лбом. — А я Венти! Венти Барбатос! — крикнул нетерпеливо сидящий рядом пьяница. — А рядом с вами — мой товарищ, Кэйа Альберих.       Дайнслейф повернул чуть голову на более приятного спутника, наконец по-настоящему рассматривая нашего героя, коротко и оценивающе пробегая по его темным синим волосам, пушистым длинным хвостом лежащими на плече юноши, его смуглой коже, аккуратном носе, глазной декоративной повязке, пухлым чуть губам, длинной тонкой шеи, опрятной белой футболке, а после — глубоко заглянул в его сиреневые глаза. Казалось, холодный лед января встретился с душистой сиренью мая… — Крайне рад знакомству. — И незначительно поклонился Альбериху. — Я тоже, я тоже, — рассеянно проговорил Кэйа, все еще непривыкший в разговорчивости нового знакомого. — Однако, как бы я ни был рад, мне уже пора идти. Благодарю за приятный разговор.       Дайнслейф осторожно поднялся с места, кажется, не создавая ни единого лишнего звука, и когда он стоял в полный рост, Кэйа заметил, насколько неправильно длинная его толстовка. Юноша услужливо поклонился, бросил Достоевского в раскрытый рюкзак, одна из лямок которого была значительно распущеннее другой, накинул его на одно плечо и медленно покинул помещение. — Вау, — вырвалось после недолгого молчания у Кэйи. — Интригующий, хах? — съехидничала Роза, хитро посматривая на него. Герой наш молчал. — Имя странное, — проворчал расстроенный жестокими избиениями Барбатос. — Дайнсейф? Дайнслеф? Дайн-кто? — Он нахмурился, плюхнулся телом на стол и спрятал в его поверхность лицо, носом булькая в пролитой лужице эля. — Ну и неважно. Надеюсь, мы его больше не встретим. Да от него… высокомерием за километр несет! — взбесился Венти, вдруг снова поднимаясь в пьяной ярости. — Он на меня ни разу не поглядел без осуждения, противный… Надеюсь, мы с этим Дайном никогда больше не встретимся, да, Кэйковски?       Кэйа ласково засмеялся. — Да, Витька, — произнес он нежно, заглядывая на дверь таверны надеясь, что обязательно когда-нибудь еще с Дайном встретиться.       А в Петербурге наступил глубокий вечер.