не пытаюсь любить.

Безрадостное жестокое детство, в котором ты слушаешь колыбельные про убитую лисичку и совершаешь свои первые садистские поступки, которые в будущем кажутся несерьёзными, по-детски глупыми и почему-то не вызывают жалости. Именно в детстве я встретил его. Кажется, я делал операцию большой лягушке, которой бессовестно распорол брюхо тупым лезвием, выковыренным из ржавой точилки. Точно. Тогда он незаметно подкрался и лишь наблюдал, как я зашиваю мёртвое тело кривыми стежками. Я попросил его принести какой-нибудь тазик, чтобы проверить успех проведённой операции. Через пару минут он притащил расколотую лоханку, которую, как оказалось, украл у того надоедливого старика, всё грозившегося оторвать нам ноги. В посудине было достаточно воды, но лягушка почему-то никак не хотела плавать. Я расстроился, что из меня выходит плохой хирург, и я не умею спасать жизни, только забирать их, а он сказал, что ей будет лучше в лягушачьем раю, чем в тухлом болоте и протянул мне лимонный леденец. Я не люблю лимонные леденцы, от них сводит всё лицо и это ощущается, как помехи в старом телике. Но я всё равно съел конфету. А ещё я узнал, что его зовут Фрэнки. Мы просто два мальчишки с пугающим детством. Мы уныло шатались по всей окрестности, одним своим видом доводя соседей до бешенства, воровали сигареты и набивали карманы дешёвыми жвачками. Мы молодые, почти счастливые и безумно разбитые. Нас не интересовали девочки, учёба, тусовки или что-то типа того. Наверное, мы пытались вернуть подобие детства, потому что иначе я не могу найти объяснение нашим действиям. Отец снова припёрся пьяным и ввалился в дом, снося всё на своём пути. Мама не успела спрятать ценные вещи под мой матрас. Он вынес мамины золотые серёжки, которые подарил ей на первом свидании, пару цепочек, доставшихся от покойной бабушки, и псалтырь. Прежде чем уйти, он нанёс матери пару ударов и пригрозил, чтобы она не смела никому ничего рассказывать. Идиот. Соседи прекрасно всё знают. Их радио – ежедневные скандалы, разбивающаяся посуда и истеричные мамины крики. Они знают, но, видимо, это им не особо мешает. Наверное, даже хорошо, что мама не успела спрятать вещи. Ей досталось меньше, чем обычно. Я подумал, что было бы классно вернуться в детство. Но, к сожалению, вспомнил, что оно не особо отличается от того, что происходит сейчас. Тогда я был маленьким и не мог защитить себя. Сейчас тоже. Кажется, моя психика – мой главный враг. Должны срабатывать какие-то защитные механизмы, оберегающие от стресса и сильных переживаний, но мои защитные механизмы устроили забастовку, поэтому ужасающие воспоминания транслировались каждую секунду моего существования. Думаю, детство других ребят было немного красочнее. Надеюсь, им иногда покупали игрушки и разрешали смотреть мультфильмы. Однажды, когда отца не было дома, мама включила мне "Медвежонок Винни и его друзья." Я успел посмотреть только половину и так и не узнал, поймал ли Винни Яскорру, жаль. Вместо игрушек у меня были мелкие животные. Всякие мышки-лягушки, жучки-паучки, ага. Я был жестоким ребёнком, убивавшим разную живность. Сейчас я жестокий подросток, убивающий себя. Только тогда я не понимал, что приношу зверюшкам вред, а себя я гублю осознанно. Всем своим жертвам я делал маленькие гробики и проводил достойную похоронную церемонию. На себя гроба не хватило, приходилось разлагаться в грязной ванной. Когда существовать становилось совсем невозможно, я приползал к Фрэнку под окно и терпеливо скрёб стекло, пока хэви-метал в его наушниках на полной громкости не закончится. А он без вопросов зализывал мои раны своими глупыми песнями и поил молочным улуном. Мы долго молчали и долго целовались. Думаю, его глаза похожи на калейдоскоп. Зеркальный сосуд для маленьких разноцветных стекляшек. Красивые. Я хотел соскрести со стенок сердца всю свою любовь и вручить ему, но не понимал, каким образом соскрести то, чего ничтожно мало. Он правда заслуживал, а я, кажется, совсем не умел любить. Не умел, но всё равно пытался. Рвано, криво и настолько искренне, насколько возможно. Он часто гладил меня по волосам, когда я не мог уснуть, а они постоянно оставались в его руках, выпавшие от стресса, усталости или банального разложения. Всего один раз, он отшатнулся, как запуганная мышка, которых я в детстве пичкал смесью из мятной зубной пасты и гуталина, отковырял со стены потёртую блестящую наклейку с щенком и попросил обнять его. И я выполнил его просьбу. Крепко обнял мышку, до хруста в рёбрах, вместо того, чтобы прикончить. А потом он заплакал. Сбивчиво шептал о том, как же он меня любит, а через две минуты внезапно, так же как и начал, успокоился, отвернувшись к стене с ободранными обоями. Я орал, умоляя заставить меня поверить в то, что завтра обязательно будет лучше, чем вчера. А он и сам не верил, поэтому снова целовал меня, чтобы я наконец-то заткнулся. И это помогало. Пока он целует меня, я верю, что завтра обязательно будет лучше. Тогда я понял, что люблю его. Не пытаюсь любить, а люблю. Всё ещё рвано и криво, но уже совсем по-настоящему. Я решил, что ради него я свыкнусь с тараканами, которые исследуют ванную столько, сколько я себя помню, перестану кричать на краны с ржавой водой и даже, пожалуй, не буду себя уничтожать.