Десять шагов скучной жизни

***

Он пришел к Монстру сам. Новогодняя ночь отгремела своими салютами и криками, красками и поздравлениями, разлилась реками шампанского и вин, наконец, затихнув к трем часам ночи. Всеволод пожелал Леше всего самого наилучшего, скромно обнялся с Людмилой и Машей, оставив тех за общим столом, и отправился спать, потому что «годы нынче уже не те». Мальчик тоже долго не высидел – встал через некоторое непродолжительное время после ухода главы семейства, поправляя по пути однотонную черную рубашку, что помялась от сидения на стуле. Перед ним стоял опустошённый бокал, в который он для храбрости налил еще. И выпил. Потом еще раз, в третий, потому что два, как все мы знаем, на покойника. Кирилл спускался из своего убежища – или тюрьмы, хотя никто его туда не сжал, это была добровольная изоляция – только за две минуты до курантов и через пять на втором этаже снова хлопнула дверь. Пока в руках других шипело игристое, между его пальцев в стакане плескалась вода. Конечно, он мог спать, думал Леша, а потом, ухмыляясь, добавлял: «Ага, как же». Поднимаясь по лестнице, не поздно было свернуть вправо, в сторону своего этажа, но он свернул влево – где уже не горел в коридорах свет и где между стен гулял колкий и нелюдимый дух. Вошел в спальню без стука, без разрешения – просто повернул ручку, переступил порог, а затем прикрыл за собой дверь. Нарочно тихо, чтобы показать, как это делают нормальные люди. Монстр сидел на расправленной взъерошенной кровати, подогнув под себя ноги; в лицо бил свет от включенного Макбука. Совершенно не типичный для него однотонный белый цвет рубашки не был скрашен ничем, кроме цепочки на его шее – ни подтяжек, ни украшений, ни аксессуаров. Черные свободные джинсы – и все. Это казалось странным, как, впрочем, и все сейчас. Он сразу оторвался от занятия, чем бы ни занимался до этого, высматривая в темноте ночи Лешу. В комнате привычно отсутствовало какое-либо освещение, кроме подсветки вокруг зеркала. Сегодня синяя. Заливала холодным приглушенным светом кровать, отражаясь в повернутом лице, делая то еще бледнее. Глаза прятались за упавшими на лоб волосами, оставаясь черными впадинами в памяти мальчика. Он шел к кровати медленно, не прерывая зрительного контакта, оставляя босыми ногами невидимый след на гладком паркетном полу. Он шел и не глядя расстегивал пуговицы на своей рубашке, начиная сверху. К моменту, когда мальчик подошел к Монстру, оставались последние две снизу, успешно приконченные под пристальным взглядом непонимающего человека напротив. Чужие глаза не подавали виду абсолютно – молча наблюдали, следили за движениями рук и за расслабленными чертами лица Леши: когда он откидывал голову, как закусывал губу или вздыхал. Монстр выносил все нарочно безэмоционально и отрешенно, не заинтересованно и даже слегка удивленно и пугающе вглядываясь в происходящее. Или так казалось. Леша забрался на высокую кровать, пока тот быстрым движением убрал на столик ноутбук, потому что парню было все равно, и он чуть не наступил коленом на экран. Леша переступал на четвереньках по слегка продавливающейся поверхности одеял и шелкового покрывала, покалывающего ладони и разъезжающегося в разные стороны. Монстр вытянул ноги, уперев руки позади себя и облокачиваясь на них. Он ждал. Леша пересел с кровати на чужой живот, выпрямляясь и расправляя спину – черная ткань едва висела на плечах, скрывая предплечья длинными манжетами, за которыми прятались пальцы. Одним из них мальчик уверенно и нагло прошелся по щеке чудовища, надавливая, и вниз к шее, заканчивая на первой застегнутой в районе груди пуговице – первые три уже были свободны. - Я тут подумал, - начал Леша, немного ерзая на острых бедрах, - что завтра может быть последний день, когда ты меня видишь, - «Когда я тебя вижу», - Поэтому глупо терять время зря. Он снова выгнулся, вспоминая, как это делают девушки в романтических фильмах. - Только давай условимся, - серьезным и, пожалуй, почти приказным тоном продолжал Леша, - Я уже видел все. Поэтому сделай так, чтоб мне не пришлось тебя подгонять и просить. Просить быть собой. Не отводя глаз, Монстр приподнялся, одной рукой обхватывая мальчика за талию, притягивая чуть к себе. Путь назад отрезан, все – канаты обрублены, мосты сожжены. Ухмыляясь, он ответил: - Ты смелости понабрался, я смотрю? - Может, и понабрался. Леша взял вторую чужую руку, опуская ее себе на бедро, ведя ею понемногу вверх. Тому пришлось подтянуть колени, чтоб не упасть и оставаться в сидячем положении. А еще невыгодно задирать голову, потому что так мальчик выигрывал в росте, поглядывая на Монстра из-под шально опущенных век, на которые падали русые волосы. Постепенно холодные ладони опускались на его спину, поглаживая и сжимая. - Ну так что? Мы договорились? - А жалеть меня не будешь? – спросил Монстр, хмурясь и проводя языком по длинным клыкам, мерцающим на фоне неона. Казалось, если он чуть шире откроет рот, оттуда покажется второй ряд острых зубов, мечтающих впиться в мягкую ткань. Леша почти желал этого, - Мне твоя жалость нахуй, знаешь ли, не уперлась. Это бесит. - Не сегодня, - честно отвечает мальчик. И словно в подтверждение своим словам берет в руки лицо Монстра, целуя глубоко и жадно, не сдерживая ни себя, ни тело, выгибая гордо спину и подставляясь под объятья. Пока в голове бушуют штормы, пока на горизонте его жизни здесь горят огненные закаты, он может себе позволить одну ночь не думать ни о чем, становясь кем-то, кого никогда не знал. Отстраняясь, смотрит в зеркало напротив себя, выискивая что-то чужое, инородно пробравшееся к нему под кожу – в ответ видит лишь размытый образ человека, на чьей шее повисает что-то белое, оно движется навстречу губам, оно шумно дышит и загораживает обзор. Золотые волосы в синем цвете становятся снежно-голубыми, в них хочется запихнуть руки и как следует сжать. Что он и делает. - Бо-льно… Цедит сквозь зубы Монстр, облизываясь и растекаясь под мальчиком. Как же ему нравится, ну прямо песик на поводке – стоит почесать загривок и потереть пузико, и оно уже валяется у твоих ног с одним только условием, что этого пса нужно хорошенько отпинать, чтобы показать силу, и только тогда он будет тебя слушать. Леша впивается зубами в кожу за ухом, бороздит, оставляя красные царапины, кусает так сильно, насколько может, а в ответ доносятся только глухие стоны. Где его болевой порог? Чужие руки на своем теле превращаются в две стальные проволоки, в которых он зажат, держащих его и притягивающих, они крепчают, леденеют, и Лешины бока совсем скоро станут одним сплошным синяком – Монстр впивается в кожу, как кошак в подушку, обтачивая коготки и снова повторяя все то же самое. Леша поддается, привставая и снова опускаясь, имитируя плавные движения. Сегодня все не так. Нет осторожности и нежности, никто из них не дождется от другого ласки и слабости. Сегодня они будут меряться тараканами в головах, а для этого нужно развести в застоялых сердцах доменные печи, завести ржавые механизмы, смазать конструкции их одиноко бредущих машин, пока эти самые машины не разошлись в разные концы света. Сегодня есть только Монстр, сидящий испуганно на его столе и посылающий ему записки под дверь, и кто-то, кто не имеет к Леше никакого отношения, кто-то, кто висел на кресте и протягивал чудищу ладонь. Кто хотел ударить человека, чтобы спасти Животное. Монстр смахивает на пол черную ткань рубашки, оголяя тело мальчика, пока тот быстро пробегается по оставшимся пуговицам, опирая ладони в каменную грудь – теперь он чувствует каждый выступающий шрам, даже сильнее, чем в первый раз, глубже и ближе, словно это и его шрамы тоже – одни на двоих. Белая рубашка отправляется следом за черной, и на полу оказываются Инь и Янь, ненависть и боль, скука и отчаяние. Чудище нисколько не уступает, кусаясь, разбивая губы мальчика в кровь, а когда тот хмурится, то начинает высасывать каждую выкатившуюся капельку, превращая поцелуй со вкусом уныния в кованое железо, размазывая по лицу. Их бы спаять сейчас заживо, их бы залить бетоном намертво, их бы утопить и сжечь, чтобы остаться так навсегда. Все, что когда-то не сумело отболеть, все, что ныло и нарывало, гноем раскраивая раны, все льется из них хрипами, стонами, криками, шипением и дерзостью, руганью и матами. Леша пытается оставить засос на чужой ключице, пока Монстр смеется, и от смеха серое вещество в черепной коробке выливается через уши. Его смех… такой мерзкий, такой шальной, такой ненормальный, что, заражаясь, мальчик смеется в ответ, обхватывая его шею руками и зацепляясь в локтях – чтобы намертво. Они целуются-грызутся, стуча зубами и щелкая клыками. Леша только начал отращивать свои, но уже видит, насколько острыми и длинными те будут, и насколько легче с ними жить. Люди не понимают по-хорошему. Люди понимают только так – когда грубая сила, когда принуждение, когда боль и насилие. Монстр переворачивает его на спину, заламывая руки над головой, вынимая из брюк брякающий металлической пряжкой ремень, перевязывает те тугим узлом, не обращая внимания на старые синяки. Держит, рассматривая работу. Чужое тело на себе мальчишка ощущает почти невесомо, зато индиговый цвет лампы подсвечивает каждую впадинку на широкой груди, что если бы ему и было тяжело, то он бы ни за что на свете не сказал об этом. Кажется, вот-вот и за спиной у Монстра отрастут каменные наросты, как иголки, испещряя позвоночник колючками. Или крылья, чтобы доказать, что не он чудовище, что это Леша так низко пал. Синие глаза стали беспроглядно черными – то ли от выпитого шампанского, то ли от помутнения рассудка на фоне гормонов. Живот крутит, тянет. Он хочет. Монстр целует его шею, уши, вылизывая длинным языком ушную раковину и проникая глубже внутрь размеренными толчками, словно через уши есть шанс засунуть язык ему в голову. Глаза закатываются. Длинный большой палец он пихает Леше в рот, вокруг которого тот смыкает искусанные губы, всасывая, кусая, портя недавно поменянный маникюр. Палец двигается в такт языку. Леше похуй, что это всего лишь второй секс в его жизни – ему все равно, как он сейчас выглядит, насколько неуклюже двигается и повторяет все пошлые мотивы из памяти в реальности, как сильно торчат худые ребра и насколько хорошо видны шрамы. Потому что все, что его сейчас волнует, это очередная дыра в груди, след от которой он будет зализывать ближайшие годы. Рана от потери еще одного близкого человека. Они уйдут, они оба. Уже завтра не останется ни ее, ни его. За стрелками часов скрывается новая жизнь, одновременно манящая, одновременно пугающая. И только запах лаванды, кедра и бергамота сейчас перебивают все – кожа Монстра пропахла въевшимися духами, вскружив голову. Запястья ноют, но отсутствие возможности пошевелиться раззадоривает – Леша пинается, нарочно всячески сопротивляясь манипуляциям со стороны, замечая, как сильно это нравится Монстру. Глаза у того разгораются тем же самым светом, что тогда, когда он мчался за ним. Гребанный извращенец. Мальчик сильно толкается в живот, после чего ему прилетает грубая пощечина и поцелуй, зализывающий появившуюся кровь. Леша в свою очередь раздирает ногтями ему спину от лопаток до поясницы. Черт, к завтрашнему утру на них обоих не останется живого места – нужно оставить свои следы, как можно больше, как можно сильнее, чтобы дольше сохранить присутствие друг друга. Матрас прогибается под двумя обезумевшими телами. Монстр все делает слажено, отработанными до механизма действиями, становясь ласковым только для того, чтобы растянуть Лешу. И то, он прекрасно заменяет медленные холодные пальцы, намеренно плавно двигающиеся внутри, укусами и синяками от второй руки, силой сжимающие тонкую кожу на ребрах или шее. Леша горит. Он буквально сгорает, чувствуя, что сейчас подожжет здесь все, и они действительно будут похоронены заживо под пеплом усадьбы. Они не говорят – рычат, мычат, сопят друг другу в плечо и макушки, но слов в этой какофонии звуков не различить. Монстр думает, что мальчик попросит его быть нежнее; Леша думает, не сломается ли он пополам, если притянуть вытянутое скуластое лицо к себе. Леше понравилось быть сверху. Он берет его руку и кладет к себе на живот, но не на член, а возле пупка, чтобы Монстр мог чувствовать, насколько глубоко входит, и как сильно у мальчика подтекает крыша. Он двигается так неспешно, чтобы сводить того с ума своей медлительностью, тем самым растягивая удовольствие на двоих, но большую его часть забирая себе. Он смотрит на Монстра высокомерно и надменно, опрокинув руки на чужую грудь. Он выгибает назад голову, ломая шейные позвонки, потому что удовлетворение растекается по его телу волнами, штормом отвоевывая даже самые отдаленные уголки души. Он двигается – вперед-назад – а по его спине стекают между чужих пальцев капельки пота. Тело – глина, послушный пластилин, превращаемый под умелыми руками в сосуд из соблазна и пороков. Леша улыбается, облизывая и закусывая краешек губы, закрывает глаза и ускоряется, а член внутри движется сильнее и быстрее. И каждый толчок выбивает дух. Леша решает больше не дышать. Зачем ему этот ненужный воздух, этот кислород, если в нем не будет его? Так странно и так просто. Он даже не чувствует, что задыхается, пока холодная ладонь не опускается на его щеку, заставляя открыть глаза и посмотреть в лицо своему самому злейшему врагу. От ненависти до любви один шаг. Еще меньше от любви до сумасшествия, и кажется они проскочили вторую остановку. - Дыши, - говорит ему мертвое море в чужих глазах, - Дыши. Монстр перестает окончательно держать себя на цепи, когда Леша огрызается, хмурясь и дергаясь, напоминая о договоренности. Он перетаскивает мальчишку, как тряпку, как беспомощную куклу, к изголовью кровати, заставляя того перекинуть сцепленные запястья через боковой шпиль кровати – заостренная деревяшка неприятно царапнула кожу. Теперь он смотрел в собственное лицо в зеркале, краем сознания оценивая внешние повреждения, пока сзади к нему подбирался Монстр, одной рукой схватив его за шею, а второй придерживая за бедра, чтобы было удобнее входить. На плече через минуту осталась пара свежих следов от зубов, которые тут же покраснели. Выцеловывая Лешину скулу, подбородок, Монстр делал все более сильные и размашистые удары, и мальчик поудобнее облокотился о стену, чтобы не упасть, но его крепко держали, хотя уверенности уже не было ни в чем. Встретившись с ним взглядом в зеркале, оба были похожи на двух чертей из табакерки, оба словно под чем-то. Бледная кожа Монстра особенно сильно выделялась на фоне покрасневшей и все же более смуглой Лешиной, а татуировки и вены делали его не только старше и сильнее, но и ярче. Мальчик мерк на фоне него и в то же время он ни с кем так не разгорался. «Мы должны гореть, но не сгорать. Ведь так дотла мы спалим наши кости…» - Смотри, солнышко, - шептал Монстр, губами опаляя уши, - Сейчас полетят звезды. Он передавил что-то в области шеи пальцами, и мир стал стремительно утекать, растворяться и уходить из-под ног. Да, его держали, но душой мальчик давно покинул это гиблое место и тело, прогоревшее насквозь. Искорки замерцали в уголках глаз, превращая спальню в Млечный путь. Кожа почти потеряла чувствительность, и только холод держал все на плаву. Рука на шее ослабла, вторая опустилась на член мальчика, повторяя ускоренный ритм Монстра. Закатив широко раскрытые глаза и обмякнув в чужих объятиях, Леша кончил раньше, чем предполагал – больше сдерживаться не было сил. Он повернул голову назад, деля один воздух на двоих с человеком, ответил на жадный поцелуй и сказал: - Я хочу, чтобы ты кончил мне в рот. Монстр пару секунд хмурился, портя переносицу парочкой грубых складок, а затем сел на край кровати. - Нет, я хочу, чтобы ты стоял, - из последних сил ответил мальчик. Монстр встал. Леша плавно опускался губами сначала на грудь, потом на проглядывающиеся кубики и дорожку коротких волос до паха. Его руки бродили по всему телу, не задерживаясь на чем-то одном дольше секунды. Он поднял глаза, когда колени встретились с полом, подложив под них рубашки. Взгляд плавал. - Я не умею. Помоги мне, - попросил он, проводя языком по полуоткрытому рту. - Зубы, - прорычал Монстр, когда попробовал толкнуться. Леша почувствовал неприятный вкус резины от снятого презерватива, отдающего бананом, о чем кричала картинка с упаковки, валявшаяся неподалеку. Его волосы грубо попытались накрутить на кулак. После пары минут самостоятельных попыток, Монстр просто обхватил его за голову, держа ту неподвижно, и с собственными стонами и рыком начал его трахать. - Не бойся, - сквозь зубы процедил он, а потом во рту стало горячо и горько. Едва сдерживаясь, чтобы не выплюнуть это все на себя, Леша быстро начал глотать, не особо заботясь о вкусовых предпочтениях. Пальцы на макушке ослабли, поэтому он смог свободно вертеть головой. Чтобы хоть немного отомстить, мальчик снова взял в рот член, но только головку, и прокрутил вокруг нее пару раз языком – Монстр взвыл, хватаясь руками в худые плечи. Острые бедренные косточки остались в отметинах – Леша продавил их ногтями, когда держался. - Расскажи о ней, - попросил он. По спине мальчика прокатился ворох мурашек – Кирилл перехватил чужую ладонь, немного сжимая, пока сам укладывал голову на Лешин живот, смотря в потолок. Тот часто заморгал, стараясь облегчить навалившуюся тяжесть, но скорее остановить поток воспоминаний и ассоциаций. В итоге громко выдохнул, прикладываясь макушкой к изголовью и глядя куда-то прямо, вглубь темной комнаты, иногда мерцающей в свете фонаря со двора. Он не понимал, зачем Кирилл спрашивает об этом, но и выяснять не хотел. Видимо, нужда просто высказаться оказалась сильнее, и мальчик задумался о мысли, с чего бы начать… - У нее были медно-рыжие волосы, - шепотом заговорил он. Помещение перестало издавать какие-либо звуки, стараясь уловить невидимый образ ушедшего человека, - И зеленые глаза, маленькие такие, а по цвету… знаешь, как трава в июле. Она не часто разговаривала, зато любила слушать, и хлопать этими самыми глазками, словно понимала, о чем я говорю. Дети бывают необычайно умными в своем возрасте – я так и удивлялся всегда, мол: «Всегда забываю, сколько тебе лет». Она смеялась. Леша на пару секунд перевел дыхание, продолжая. Движений второго человека не было – он старался слиться с кроватью, превратиться в кусочек одеяла, силясь не смотреть слишком долго на мальчика. - Терпеть не могла, когда я психую – в какой-то то ли сказке, то ли в рассказе им вычитали, что это портит людей. И вот, когда я злился, приходя со школы, она вечно клала на мои колени свои ручонки, хмурилась, как самая суровая взрослая, и молча меня отчитывала. Успокаивался только потому, что у нее в этот момент лицо уж очень забавное было. А еще… вот ты говоришь, что я худой, а она, представляешь, совсем тростинкой была, прям балерина, куколка, - увлекшись, восклицал мальчик, - Мама ее не доносила, а потом, когда заболела, и с хорошим детским питанием проблемы начались – все на лекарства уходило. Врачи говорили, она у нас хрустальная – кости очень ломкие, так что мы ее берегли, как могли. Грудь Кира поднялась практически неподъемно, и он медленно выдувал через ноздри ядовитый воздух – к тому времени Леша уже свыкся, что он в комнате один. И этот шум резко вернул его на землю. - Уронил ее случайно, когда еще мелкий был. С ней тогда ничего не случилось, синячок только, но вот я больше родителей перепугался. Этот глухой звук удара… - «Как тогда», - Прям так и слышишь, как ломаются кости. Как сухие щепки. А еще она музыку любила. Часто пропадала в театральном классе, пока воспитатели не видят. Придет, сядет на драный пуфик в углу сцены и на пару часов о ней можно забыть – ничего ребенку не нужно было, только дайте посидеть и послушать, и не мешайте. Хотел попросить отдать ее вместе с первым классом в музыкалку. Думаю, у нее бы получилось. Он говорил о ней, хоть и в прошедшем времени, но с таким пылом и жаром, будто о живом человеке, и не вышло что-то не потому, что она умерла, а потому что просто так получилось, потому что она не захотела или обстоятельства не те. Ощущалось странно. Какая-то извращенная степень отрицания. - Очень любила мармелад. Маленькие мармеладные мишки. Ох, она их обожала! – Леша улыбнулся, слегка посмеиваясь, - Могла весь рот ими набить и сидеть жевать. Всегда смеялся – она в этот момент на хомяка походила. «На зиму, говорю, запасы делаешь что ли?», а она мне, едва шевеля языком: «Завидуй молча». Умора, конечно… Всегда боялся, что ее из-за этой молчаливости и тихой наблюдательности дразнить будут. Хотя, если подумать, в детском доме и за меньшее дразнили, но за нее, понятно дело, я переживал сильнее, чем за себя. Но как-то все обходилось. То ли воспитатели адекватные, то ли отвел кто-то – не задирались к ней. По мелочи иногда похнычет, да ведь с кем не бывает, правда? Кирилл не ответил, посчитав вопрос сугубо риторическим, а его реплику неуместной. Леша замолчал на дольше обычного. - Чувства непонятные какие-то, - его лицо скуксилось, как от кислого лимонада, - Все никак не могу привыкнуть к этому, а потому и чувства такие. Я… - он снова замолчал, разглядывая потушенные лампочки, подняв голову, - В основном, это два состояния. Я либо не верю, в то, что ее нет, либо виню себя. С первым вариантом тяжелее. Потому что ты живешь и повседневно думаешь, что самое страшное в твоей жизни, это то, что вы просто разъехались, - из его речи слово «просто» звучало самым непростым образом – натянуто, хриповато и обидчиво, - Что завтра ты можешь сесть на автобус и приехать к ней, где бы она ни была. Вас просто забрали в разные семьи. Так бывает. Ты можешь ей позвонить, можешь написать – сейчас у всех детей телефоны. И все. Это сводит с ума. Ведь это самая пустая и напрасная надежда из всех, какие только бывают на свете. Да и не надежда это вовсе, это иллюзия. Мною созданный стеклянный купол, как у той розы, что ты оставил в библиотеке. Внутри нет ни воздуха, ни питательных веществ, ничего, что давало бы жизнь. Там все мертво. Но людям со стороны кажется, что оно живое. Это самообман. А второе… Я не могу просто так взять и проснуться утром. Пальцы задрожали. Леша ощутил, как чужая рука сжалась еще сильнее, но тремор это не унимало. - Не могу пойти пить чай или сесть за уроки, чтобы попутно не покорить себя за то, что сижу здесь, в тепле и уюте, накормленный, в чистой одежде, а она там, в земле. Она – там. А я почему-то тут. Мне кажется это неправильным, что единственное верное место для меня сейчас – это рядом с ней, а не здесь, - его речь ускорялась, перебиваемая сбивчивым дыханием, - Что мне нельзя радоваться, нельзя мечтать, что я не могу думать об универе и планах на вечер. Что все это неправильное, потому что моя жизнь продолжается, а ее – закончилась. И я не могу жить за двоих, как мне все говорят, не могу! Потому что это тупизм же, понимаешь, тупизм! Это моя жизнь! Как я могу прожить ее за нас двоих? Слезы. Они как долгожданные капли после засушливого дня. Как грозовые тучи в предзакатное время. И когда они капают, ты стоишь под небом без зонта, впитывая все до единой. Рука Кира смазала пару соленых дорожек, помогая губам не дрожать так сильно. - Я знаю, что ее нет. Я знаю, по какой причине ее не стало. Я знаю. И всю жизнь буду это знать. Но это не отменяет того факта, что я буду ждать ее. Всегда. Я не смогу убить в себе этого, смириться до конца. Я не смогу. Если бы у меня был ее номер телефона, я бы никогда не удалил его – может, пару раз даже попытался бы позвонить, создавая иллюзию параллельной реальности. Я бы никогда не разобрал ее комнату, живи мы отдельно. Никому не отдал бы ее одежду. Она всегда рядом со мной. И от этого, Кирилл, одновременно и спокойно, и до мерзотного тошно. Я самый ужасный брат, который у нее только мог быть. Я… - он заплакал, раскалывая лицо на много мелких трещин, по которым текли слезы, заполняя их, как клей, - Я не могу так жить. Самое страшное, что я забываю ее. Постепенно. Теряюсь в том, какая зубная паста ей нравилась, как она пахла и какие на ощупь ее руки. Забываю, что волосы кудрились на концах и что слева от уха была родинка. Я забываю ее, и нет ничего ужаснее этого. Это еще хуже, чем убийство. Это предательство. Но я не могу… - снова начал он, сильнее разрываясь и ломая себя, - Я не могу вечно держать это в голове. Ведь… ведь… Больше он ничего не сказал, сжимая челюсть, чтобы не рассыпаться окончательно. Обняв себя руками за плечи, он крепко-крепко сжал их пальцами, будто и правда мог развалиться на части. Кирилл повернул голову в сторону от мальчика, пялясь в пустой угол. А может и не пустой. - Мама всегда говорила нам, мне, что те, кого мы теряем, всегда остаются с нами, за нашими спинами. И поэтому мы их не видим. Поэтому иногда, чтобы вспомнить, чтобы успокоиться, я кладу ладонь на плечо и представляю, как она сжимает его. Она навсегда останется со мной, моя маленькая сестра, моя хрустальная куколка, и я всегда буду стоять впереди нее, чтобы защитить от всего на свете, даже если ей это больше не требуется. И я никогда на свете не смогу смириться с тем, что ее больше нет. Никогда. «Никогда». Кир подтянулся к нему, опускаясь на грудь, а руками оплел худое тело поверх его собственных. Как кокон. Слезы постепенно иссякали. Этот человек своим странным нахождением в его жизни мог ненадолго залепить брешь, из которой свистал ветер, даже если он и был той самой кувалдой, что разрушила чужой стеклянный мир. - А твоя мама? – спросил наконец мальчик, переводя тему со своей боли, на чужую. Кирилл приподнял голову, - Ты так и не видел ее с того времени? Усмехнувшись слегка, тот ответил: - Папенька думает, что нет. Леша заметил, какая глубокая тень пролегла под глазами Кирилла, и внутренне порадовался, что сейчас плохо не ему одному. Как ни странно, общая печаль объединяет. Их дыхания выровнялись в общий сумасшедший ритм терзания, вины и горя. - Но я уже третий год вижу ее практически каждый день, - Кир смотрел в одну точку и не моргал, не поднимая глаз, - Я успел узнать о ней все. - Зачем? – Леша почти знал ответ. Такому человеку, как Кирилл, жизненно необходимо было вытворить что-то подобное. Пожалуй, мальчик сильнее бы удивился, если бы он этого не сделал. - Чтобы понять, что она совершила ошибку, когда ушла. Но, похоже, так считаем только мы с папенькой. - Расскажешь? - Я мог бы сказать, что случайно встретил ее в торговом центре, и на меня просто что-то нахлынуло. Или пойти еще дальше, придумав, мол, это она меня узнала, и теперь мы с ней как лучшие друзья встречаемся по воскресеньям за чашкой кофе. Да только хуйня это все. Я просто попросил папиных людей найти ее адрес и место работы. Если бы она была умнее, она бы переехала. Но моя мать идиотка, и осталась жить здесь. Завела семью, вышла замуж. Нашла новую работу. У меня даже есть младшие брат с сестрой. Они двойняшки, и им сейчас по пятнадцать, и в отличие от меня их волосы белые от рождения. Представь, как сильно меня это бесит. Леша не представлял, но искривленное ухмылкой лицо подсказывало ему, что что-то внутри этой адской машины все-таки передергивается, когда он говорит об этом. Что-то да ломается. И мальчик снова улыбнулся чужой потери. - Сначала я хотел просто увидеть ее. Напомнить себе, как сильно ненавижу эту женщину, а потом вспомнил, что не способен на это. Потом я приехал снова, смотрел, как она отводит девочку в какой-то фитнес клуб. Представлял, как бы она меня водила куда-нибудь. На рисование, например. Однажды я уже вышел из машины, чтобы подойти, но ее новый хахаль не вовремя спустился из подъезда, помочь ей с блядскими пакетами с продуктами, пока она улыбалась и расхваливала его. И тут я понял, что все это время она возможно ни разу не пожалела, что ушла от нас. Что бросила своего чокнутого старшего ребенка, что теперь у нее нормальная жизнь и беззаботное будущее. Что не нужно бегать по психиатрам и просыпаться от каждого шороха, что в доме кто-то чужой. Просто скучная жизнь, в которой она счастлива. Когда до меня это дошло, я чуть не блеванул себе под ноги. Эта женщина мне противна. Но не ездить к ней я не могу. За три года я выучил, в какой школе учатся ее дети, во сколько она возвращается домой, где работает ее муж и куда они ездят на выходные. Знаю, что в пекарне напротив они всегда покупают хлеб и едут с ним к его родителям. Я знаю, что у них есть домашний кролик, которому они покупают еду в одном и том же магазине. А еще я знаю, что в ее машине висят фотографии ее детей. И там нет моей. В ее жизни нет меня. И, судя по всему, никогда не было. - Ты завидуешь ее детям? – когда Леша это сказал, он не особо понимал, чем думал, задавая такой вопрос Кириллу, но тот неожиданно кивнул, пусть и неуверенно. - Думаю, что да, - ответил он, - Как и любое брошенное на улицу животное завидует маленькому милому котенку, которого подобрали его хозяева. Ведь он красивый и ласковый, а ты побитый и неприглядный. Они замолчали, чтобы каждый смог внутри себя переварить услышанное. Чужая печаль усваивалась не проще собственной и требовала времени. - Почему… Почему мы раньше об этом не говорили? – тихо спросил мальчик, - Почему не обсуждали? - Ты заметил, что у людей в целом дохуя проблем возникает из-за того, что они просто не могут нормально поговорить, - бесцветным тоном ответил блондин, перебирая рукой маленькие теплые пальчики Леши. - То есть ты думаешь, что в нашей ситуации именно это – корень проблем? – тот усмехнулся, поднимая брови. - Ха, - Кирилл подавил неловкий смешок, опуская взгляд, - Нет, думаю, в нашей ситуации это так просто не работает. Неожиданно Леша рассмеялся. Громко и задорно, не сумев побороть себя, чтобы остановиться. Сначала смех выходил рваным и дерганным, немного натянутым, чужим, но уже спустя полминуты мальчик ржал так, словно отсидел концерт стендапа. - Поговорить… - говорил он, гогоча, - Прикинь, если бы можно было… ха! поговорить… и тогда… тогда бы… ой не могу…! - С тобой все в порядке? – сомнительно поинтересовался Кирилл, для надежности положив ему на лоб ладонь. - Со мной? – сквозь колики хохота переспросил мальчик, - Со мной все давно не в порядке, разве ты не видишь? Глупо вообще такое спрашивать. Неужели, ты правда не видишь? – на эмоциях уточнил он, встречаясь глазами с Киром, а потом разочарованно выдыхая, не находя в ответном взгляде ничего, что устраивало бы его, - Я просто уже устал плакать. Дай мне посмеяться. Я не могу плакать вечно, Кирилл. Я за эти несколько месяцев целое озеро выревел, не меньше. Во мне ничего не осталось. Он растер покрасневшие глаза, пока те снова не заполнились слезами, а когда окончательно избавился от приступа смеха, то почувствовал опустошение, которое всегда наступает после подобного рода истерик и срывов. Оно будет преследовать мальчика ближайшие пару дней. Голова затекала, и он немного опустился вниз, укладываясь на подставленную подушку. Ворох смятых одеял служил им вторым слоем кожи, скрывая произошедшее. - Кир? – тихо спросил Леша. - М? - Кирилл снова перелег на живот мальчика, щекой проминая желудок. Его голова казалась невообразимо тяжелой. Мальчик молчал, копаясь ручонкой в чужих волосах. Как в прошлый раз. - Я утром опять один проснусь? – наконец, продолжил он. - А что тебя не устраивает? – грубо ответил блондин, приподнимая одну бровь. - Останься. Получилось умоляюще. Не скрывая этого, Леша не стал ничего добавлять. «Потому что, мне кажется, это наша последняя ночь». - Если ты так этого хочешь, то я останусь, - после раздумий ответил Кирилл, подставляя голову под теплую ладошку. Он прошелся пальцами по ребрам мальчика, пересчитав их, опуская руку возле сердца, - Как сильно бьется. - Ну, так я же живой. Леша положил поверх свою руку. Ему впервые с того дня снова стало страшно. Что у них не будет больше рассветов, и что Кирилл нарушит слово. В отдалении кто-то продолжал хлопать бутылками с шампанским и врывать фейерверки, празднуя новый год. - Чувствуешь, как становишься на год старше? – подал голос молодой человек. Леша тоже вял паузу для раздумий, чтобы уверенно сказать: - Мне кажется, мое взросление произошло чуть раньше, чем в день рождения. И твое тоже. И в каждом эти слова откликнулись по разному, перемешиваясь с рассказами и чувствами. Кир перевернул ладонь тыльной стороной вниз, и мальчик начал щекотно водить по ней пальчиком, вырисовывая незамысловатые кружева и завитки. Он пододвинулся поближе к Леше, поднимая на полуопущенные веки глаза – его лицо стало заинтересованным и немного по-детски любопытным. Эта ночь длилась вечно, утопая во взглядах, дыхании и тишине, поделенной надвое.

Сердце бурлило, искрилось и ныло. Оно как шипучка в руках дребезжало. Мы в постели всю землю на двоих поделили, И целого мира оказалось нам мало. Пока небо пестрило панелью трущоб, В шелках утопали, терялись наши тела. Я единственный навык с тобой приобрёл - Не возвращаться к тебе никогда.

Знакомая машина стояла во дворе, но Игорь вышел с пассажирского. Водитель предпочел остаться в салоне, не показывая лица. Всеволод Петрович не без напряжения поздоровался с майором, передавая ту часть вещей мальчика, что была потяжелее. За несколько месяцев из одной спортивной сумки масштабы выросли до трех чемоданов и портфеля, начиная постельным бельем и вещами, заканчивая учебниками, принадлежностями по учебе и битой, которую парень наотрез отказался выпускать из рук. Книга «Книжный вор» осталась у вора на столе. - Я приеду завтра проведать, - скромно высказался Гречкин-старший, размыкая слегка неловкие прощальные объятья с мальчиком. - В этом нет необходимости, - запротестовал Игорь, но Леша шикнул на него. - Да, я буду ждать, - ответил он мужчине. Тот стоял в одном домашнем халате, бордово-коричневой расцветки, а из-под него торчали домашние тапочки. Вещи Игорь грузил тоже один, закидав массивный багажник тонированного кроссовера доверху. Потом они сели в машину – мальчик на заднее, Игорь на свое пассажирское. В салоне было немного накурено. Гром смущенно, неповоротливо умещаясь в проеме между кресел, заговорил: - Леша, познакомься, пожалуйста. Это мой друг – Петр. Леша немного выглянул вперед, рассматривая правую сторону водителя, который и курил в открытое окно, а затем встретился с ним глазами в зеркале заднего вида. Первое, что и испугало, и заставило не отрывать взгляда, были темно-карие радужки, на фоне белого снега вокруг казавшиеся почти черными. Мужчина смотрел на него, слегка приподняв веки и зажимая сигарету между зубов, пока руками пытался пристегнуться. - Петр, - повторил незнакомец, протягивая ладонь назад через кресло, не потрудившись повернуть корпус. - Леша, - мальчик ответил на рукопожатие, продолжавшееся не дольше мгновенья. Ладонь была ледяная, и это выбило из колеи. Он повернулся назад, выискивая через стекло в окнах дома одно-единственное лицо. И не находил. На вычищенных ступенях стоял только старший из Гречкиных, младший же предпочел спрятаться, как последний трус. Леша фыркнул, усмехнувшись, и пристегнулся. - Не передать словами, как я рад, что ты отсюда сваливаешь, - высказался Игорь, от души выдохнув и рассмеявшись. Его друг лишь улыбнулся уголком губ, продолжая пыхать сигаретой. Зашумел мотор, тихо отзываясь где-то впереди едва уловимым гулом, и машина тронулась, разворачиваясь к выезду, огибая лужайку из сугробов посередине двора. Опустив голову вниз, мальчик рассматривал биту на коленях, не то ругаясь под нос, не то сдерживая смех. - Остановите! – наконец, выкрикнул он. - Что? Ты что-то забыл? – обеспокоенно полюбопытствовал Гром, но парень уже отцепил ремень, пулей выскакивая на дорогу и несясь со всех ног обратно в усадьбу. Всеволод удивленно проследил глазами за вбегающим внутрь мальчиком, понесшимся на верхние этажи, не раздев обуви и перескакивая через ступени. Да, потому что это было слишком важно. И снова без стука, и снова он влетает, не спрашивая разрешения. Кирилл стоит возле окна, в кои-то веки не зашторенного, но его силуэт с улицы скрывает плотный однотонный тюль. Он даже не поворачивается, чтобы понять, кто там стоит. - Трус! – закричал мальчик. Блондин неспешно оборачивается, не скрывая грустной усмешки. Говорить ему нечего, поэтому он просто смотрит на запыхавшегося ребенка на пороге своей комнаты. И, пожалуй, ждет. Тот срывается с места, с разбега бросаясь к нему на шею и повисая на нем. Кирилл обнимает его, опутав руками спину и плечи, как паук. Нельзя стоять так вечно, и Леша, слабо сопротивляясь, отходит назад, задавая последний вопрос: - Прежде чем я уйду, ты хочешь мне что-нибудь сказать? Зелено-серые глаза – такие же, что и всегда – ясные, огромные, живые, переполнены чувствами. В Леше слишком много чувств – он бы с радостью поделился ими с духовно обнищавшими, будь это возможно. «Ну же», - думает мальчик, - «Пара слов и я останусь. Брошу все и останусь». Но Кир мотает головой. - Нет, мне нечего тебе сказать. Леша разочарованно кивает, поджимая ободранные губы. Все, что было между ними в этой комнате, рушится карточным домиком, и только красные пятна и губы служат доказательством существования в его жизни Монстра. Но и это пройдет. И это забудется. Он закрывает дверь, тихо спускаясь вниз. Он бредет до машины, словно во сне, перебирая ногами на автопилоте. Он садится в автомобиль, не отвечая на вопросы. Он не слышит, как Кирилл бьется в своей комнате в закрытую дверь, бесшумно крича и колотя в глухую стену от бессилия при наличии огромной силы. Такая вот ирония. Он уезжает, оставляя Монстра доедать обглоданные кости и голодать. Может до поры до времени, а может вечно.

Прошло полтора года.

***

Кирилл склонил голову над стопкой отчетности, которую надо проверить к вечеру, иначе папенька уедет на встречу с пустыми руками. Молодой человек почти уверен, что того водят за нос, и дело имеет двойное дно. Когда в комнату спокойно вошли, он не поднял головы, перебирая ловкими пальцами ручку между костяшек. Темно-русые волосы достаточно отрасли и теперь спадали на глаза, слегка загораживая обзор. Буквы немного растекались по странице, как всегда бывало, когда он принимал таблетки позже положенного. Даже очки не помогали сосредоточиться. Полуденный свет прекрасно заливал теплом пространство вокруг. - Ты что-то забыл? – спросил он у вошедшего, - Если опоздаешь, сам потом виноват окажешься. А если пробки? - Да нет, - прозвучал высокий, слегка изломанный появившейся взрослостью, знакомый голос, - Твой отец уже уехал. Встретились с ним у выезда, и да, он опаздывал, но все равно вышел из машины поздороваться. Сказал, что безумно рад меня видеть. Ручка в пальцах перестала бегать, замирая вместе со всем телом. Бумага слилась с цветом стола, постепенно переставая существовать. Приподнимая взгляд, он увидел у двери вытянувшегося юношу в привычной белой толстовке с капюшоном, поверх которой висела легкая куртка из светлой джинсы. Широкие светлые штаны были порваны на коленях, уподобляя современную моду, а белые кроссовки говорили о смелости того, кто решил купить такую вещь в России. На дворе стоял конец июля, и в таком прикиде должно было быть жарко. Однако лицо, усыпанное веснушками, лишь немного подрумянилось на солнце, а скулы, появившиеся за это время, бросали тень на остальную часть лица. Торчавшая из-под капюшона челка была белоснежно-серебристой. Как снег. Леша, не без удовольствия, пытался скрыть ползущие вверх уголки губ, пока Кирилл рассматривал его как восьмое чудо света, приоткрыв рот. - Что ты здесь делаешь? – первое, что спросил он. Под его собственными глазами пролегли спрятанные за оправой синяки от недосыпов и кошмаров – побочек лечения. Мальчик – уже не такой юный – прошел внутрь, по-хозяйски осмотрелся, признавая небольшие перемены в виде более спокойных тонов одежды, раскиданной по углам, и взявшегося ниоткуда общего беспорядка, которого никогда раньше не наблюдал. Глаза бегали по вещам, останавливаясь на чем-то конкретном и тут же теряя к этому интерес. Выражение лица спокойное и даже чересчур умиротворенно радостное. Чего Кирилл не разделял и не понимал, так это радости. - Это все, что ты хочешь мне сказать? – ответил Леша, когда подошел достаточно близко, чтобы тому пришлось задирать голову. Кирилл поднялся, машинально поправляя очки на носу. Однотонная черная футболка резко оказалась великовата, оголяя ключицы и спадая с плеч, а золотая цепочка на шее давила, мешая дышать. На самом же деле ничего не было – обычная футболка, приятная к телу, его любимые спортивки, немного спущенные с талии, а взгляд – суровый холод льдов, обрамленный в черный круг как в клетку, только теперь притаившийся за преградой из прозрачных линз и не показывающий состояния хозяина. Что он хочет ему сказать? Хороший вопрос. Леша тоже молчал. Он подрос. Действительно вытянулся, и теперь разница в росте между ними была всего около пяти сантиметров. Учитывая, что сейчас Кирилл горбится, их оказалось всего три-четыре. Так удобнее смотреть в глаза. Те, что напротив, ждали ответа. А его все не было. Полная растерянность. Он перестал его ждать. Он только-только убедил себя в том, что его нет. И свыкнуться с мыслью, что сейчас между ними меньше полуметра, оказалось непросто. - Хорошо, - улыбнулся Леша, так и не дождавшись, - Тогда давай так. Ты выслушаешь меня – в тот раз была твоя очередь говорить – а потом решишь, что делать. Идет? Не став снова ждать, он отошел от Кирилла к свободному пространству у кровати и, активно жестикулируя, принялся рассказывать. Слова лились из него потоками горного водопада, часть из которых, как брызги, долетали и до Гречкина, но тот не обращал на них никакого внимания. Ему казалось, если он моргнет или двинется с места, мальчик исчезнет. Такое уже случалось в первую неделю в клинике – он тогда разбил стекло в ванной, и вся правая ладонь превратилась в кровавую кашу из кожи и осколков. - Я подумал, - лаконично начал он, потирая обе ладони друг о друга, - Как ты меня и просил. И все равно я здесь. Это забавно. И с твоего позволения, я расскажу, что случилось с моей жизнью, пока я думал. Увы, тебе придется потерпеть мой треп, потому что уж слишком долго я мечтал все тебе высказать. Он стал другим. Более уверенным, смелым, голос почти не дергался и не ломался, а зрачки шально бегали, и теперь Кириллу это бросалось в глаза. Когда тот заговорил снова, сложилось впечатление, что они расстались буквально вчера, но на самом деле… изменения были слишком явными, человек, которого он знал раньше, никогда бы не повел себя так. - Не знаю, говорил ли тебе твой отец, но я ведь очень хорошо сдал экзамены и поступил на культурологию. По целевому, конечно, но главное, что не платно. В первую сессию немножко растерялся, но уже летнюю закрыл – буквально вчера, кстати – всего с одной четверкой. И я чертовски горжусь собой. «Я тоже». Леша мерно перемещался кругами, лишь едва поглядывая в сторону Кира, видимо, проверяя – следит ли тот за ходом беседы. - Первое время после того, как я съехал, было откровенно… хуево. Но не потому, что из моей жизни пропал ты, а потому что я, будучи мелким пиздюком, жил один в ёбаной двушке. Как человек, привыкший к постоянной толпе, шуму и гаму, часто включал телевизор или музыку, чтобы банально уснуть. Потом, правда, свыкся. Репетитор по немецкому действительно оказалась клевой, но все-таки ей не достигнуть того мастерства преподавания, какой был у тебя, когда ты швырял в меня вещи за неправильные ответы. Темы, что мы проходили с ней, усваивались значительно тяжелее, чем те, что были вбиты в меня прилетевшим в голову учебником. Мальчик немного позволил себе посмеяться, от чего у Кирилла где-то внутри что-то оборвалось. Резко и быстро – как рвутся струны у гитары. - Не знаю, с чем это связано, но освоился я быстро. Даже слишком быстро, и к концу марта с трудом вспоминал о том, что жил еще как-то, чем так. И если детский дом периодически крутился в памяти, но это место… оно казалось мне сном. А когда начались экзамены, то я так много учился и почти не спал, что наматывать сопли на кулак и переживать уже было бессмысленно. Я засыпал без задних ног, и последнее о чем я думал – это ты. Даже не так. К маю я перестал думать о тебе вообще. Я осознал это, когда возвращался домой из чужой школы с базовой математики, увидел какую-то красную тачку, посчитал в уме месяцы – оказалось, что прошло столько же, сколько и за то время, что я жил у вас. И в груди ничего не екнуло. Это очень воодушевило меня. Я поверил в свои же слова, сказанные Игорю – что ноги моей больше здесь не будет. Но подвох… он, знаешь, чувствовался – слишком все гладко и хорошо шло. Пара дерганых движений головой, и Леша подавился воздухом, прерывая рассказ. Молодой человек отошел от стола – теперь они оба ходили по кругу, но мальчик, похоже, находился в своем мире, не обращая внимания на пристальный взгляд в свою сторону. Он весь поглощался повествованием, отдаваясь прошедшей жизни целиком и полностью. - Периодически заезжал твой отец, бывали и Игорь с Петром, я потихоньку обживался, привыкал к пространству вокруг себя, в основном занимаясь тем, что учился, читал и гулял пешком по району. Летом от нечего делать начал учить английский. Так, на всякий случай. Я даже хотел съехать из квартиры в общежитие, когда в сентябре началась учеба, но твой папа меня отговорил, да и я сроднился с уютом, если быть честным. Они встретились глазами – Леша нарочно нашел чужой взгляд, чтобы сказать последнюю фразу лицом к лицу, будто в ней таилось что-то важное. А потом он снова заулыбался, останавливаясь и закрывая веки в успокоении. - А еще у меня появилась девушка, да. Она скромно подошла ко мне после потоковой лекции, узнать, нет ли у меня с собой пропуска в библиотеку, а уже через неделю я понял, что влюблен в нее по уши. Высокая, золотисто-русая, с лентами в волосах и с синими глазами. Ее звали Алина, и она один из самых добрых и бескорыстных людей, которых я когда-либо встречал. У нее в арсенале были ключи ко всем людям, даже к таким закрытым, как я. Конечно, у меня не было перед ней шансов, хотя, возможно, дело было не только в этом. Ее родители живут в области, и мы часто туда ездили – типичная благополучная семья: мама, папа, бабушки, дедушки, тети, дяди, с которыми они собирались за одним столом, обсуждая новости и родню, а еще такой же типичный золотистый ретривер, напоминающий характером хозяев. Ее мама постоянно что-нибудь пекла, и мы уезжали обратно в город с пакетами еды. В общем, через полмесяца мы съехались, потому что мотаться друг к другу через половину Петербурга оказалось уже невыносимо. Думаю, эти пять месяцев были одни из лучших. Невероятно светлый человек – она всегда была готова помочь, поддержать, всегда шикарно выглядела, хорошо училась. Приветливая, отзывчивая. Меня совершенно не тяготил общий быт – все с ней казалось правильным, нужным и ладным. Все, как надо. Как у нормальных. Леша снова остановился, виновато опустив голову. - И это начало меня раздражать. Чем сильнее она старалась вытянуть меня из подводных болот воспоминаний или пыталась разобраться с моей бессонницей, тем сильнее я осознавал, что она никогда не сможет мне помочь, потому что она никогда меня не поймет. Человек, не переживший потери, не ощущавший ненависть так остро и необходимо, не сможет понять, насколько мне плохо. Как бы я ни старался рассказать ей. Вдобавок, она не так много обо мне знала. То, что я из детдома, и то, что у меня была сестра, которая куда-то пропала и о которой я никогда с ней не говорил и говорить не собирался. Естественно, как и любой нормальный человек, она переживала по этому поводу, злилась, ругалась и снова переживала. Закатывала истерики, давила на жалость и шла ва-банк, а еще пыталась выехать на доверии. Но она не понимала, что даже сама мысль о том, чтобы рассказать ей, что я жил в доме одного из самых богатых людей Петербурга, трахался с его сыном, который и стал причиной, почему у меня нет сестры – казалась дикой. Я не стал и пробовать, чтобы объясниться. Просто молчал, как партизан. А потом случилось поворотное. Я увидел, случайно совершенно, ту девушку, которая подсыпала тебе наркоту в колу, помнишь? Разговор набирал обороты. Кирилл бы кивнул, но Леше не было в этом необходимости. Его рассказ не зависел от реакции молодого человека. - Господи, сколько времени я вспоминал о ней после возвращения домой! А потом задавался вопросом: «Почему?». Зачем мне это? В конце концов, я психанул и выяснил, где у них офис. Я объяснял это себе тем, что логично хотеть увидеть человека, благодаря которому, по сути, у меня появился шанс на жизнь. Ведь если бы не она, ты бы не сорвался. И я бы не переехал. Все это я прокручивал в голове со знаком благодарности, а когда увидел ее еще раз, понял, что безбожно вру сам себе. Если бы не она, я бы не съехал – и в этот раз заученная фраза прозвучала как наказание. В общем и целом, теперь она вряд ли сможет кому-то что-то подсыпать. Юноша беззаботно подергал руками, словно не сказал ничего такого. - Что ты сделал? – Кирилл хотел уточнить это, правильно ли он понял… этого просто не может быть. - Да какая разница. И вообще, - мальчик театрально надул губы, посмеиваясь, - ты меня не слушаешь! Эта сука – не самое важное. Важно то, что окружающая меня жизнь теряла краски, да так стремительно, что с Алиной мы расстались уже спустя неделю после этого инцидента – после долгих бессонниц и кошмаров в них – а еще через неделю я почти и не вспоминал о ней. Мы часто ругались, она даже грозилась отвести меня к психологу, на что я смеялся и говорил, что она дурочка. Конечно, здоровый человек, коим она и являлась, никогда не выдержит такого пренебрежительного отношения к себе. В общем, пожелав мне удачи, она съехала, оставив после себя пару свечей и гель для душа, которые я тут же выбросил. Уже позже, когда понял, что сумел потерять, и что невозможно потерян сам, мы встретились снова – я попросил прощения за свое поведение, и мы теперь хорошие знакомые, чему я несказанно рад. Все-таки та полоса жизни, что была у меня с ней, до сих отзывается теплом где-то в душе. На какой-то, пусть и недолгий, период времени мне казалось, что я счастлив. Кирилл уже мысленно пытался нарыть на эту девушку информацию, чтобы потом зарыть где-нибудь ее. - Только вот, - продолжал попутно Леша, - эта самая душа требовала совсем другого. Алина посоветовала мне разобраться в себе – отложить учебу, посидеть дома и просто подумать. Подумать. Я и забыл, что все это время должен был над чем-то думать. И ненамеренно вспомнив тебя, я как будто обжёгся о собственную память. Все это время дано мне для того, чтобы я смог подумать. В мае уже этого года я чуть не завалил курсовик, потому что теперь не мог спать и есть, потеряв последние крупицы спокойствия. Наш последний разговор… я так часто прокручивал его, что готов был сойти с ума. В общем, кукуха поехала знатно. И самое ужасное – в тот момент я даже не мог винить в этом тебя! В том, что снова думаю о тебе, в том, что сажусь не на тот автобус, в том, что покупаю вкусную и здоровую еду, в том, что выбираю в магазине пеструю одежду – во всем этом! Понимаешь, я даже не знал, что живу не своей жизнью, что все это время я просто имитировал отсутствие тебя, подменяя базовые потребности чужими предпочтениями! Видел бы ты мое лицо, когда до меня это дошло. Знатно же я охуел, по-другому и не скажешь… Мальчик потер лицо ладонями, прогоняя наваждение. - Естественно, я начал это отрицать. Стал бежать от собственного осознания. Я ходил по квартире и чуть ли не кричал: «Нет, нет, нет! Нет! Ну этого не может быть! Ну не может! Все же хорошо было, что произошло то?!». Вспомнив про наставление Алины, я даже решился на прием к психотерапевту – к милой пожилой даме лет шестидесяти, которой поведал о тяжелых абьюзивных отношениях, завуалировав в рассказе все, что только можно. Конечно, она меня не поняла, надавала кучу тупых советов, которые бы мне никак не помогли и которые я выбросил из своей головы сразу же, переступив порог ее кабинета. Но одно я все-таки понял. Что решение у меня, по сути, одно. И всегда было только одно. Леша так пронзительно посмотрел на Кирилла, что тот невольно поежился под этим взглядом, полным то ли пренебрежения, то ли усталости. - Я понял, что все это время никакого выбора у меня не было. Что ты, сука такая, изначально знал, что я приползу к тебе, потому что не смогу жить как все эти люди. Ты знал! – он засмеялся, обвинительным тоном продолжая рассказывать вещи, неведомые Кириллу вопреки его убеждениям, - Ты знал и все равно сделал это, чтобы создать ёбаную иллюзию благородства! Ты чертов гений, Гречкин! Но блять… - мальчик прикрыл ладонью улыбку, часто заморгав, - как же это все-таки жестоко с твоей стороны – показать человеку чистое и светлое небо, чтобы потом навсегда запереть его в подвале. Это жестоко, - повторил он. Кирилл все это время непонимающим выражением лица слушал, не перебивал и только иногда хмурился, но после этих слов растерял последние капли самообладания. Чужие терзания волновали его сильнее, чем беспочвенные обвинения. - И тогда я решил, что назло тебе не приду сюда, что буду жить один столько, сколько смогу, ведь я раскусил твой замысел! Мне повезло, что началась сессия. Кажется, наличие такого количества пятерок в зачетной книжке можно объяснить лишь одним способом – я делал все, чтобы как можно меньше думать о тебе. И круглосуточная зубрежка – отличный тому пример. Но …сессия кончилась как-то чересчур быстро. И ты спросишь – а даже если и не спросишь, то я сам скажу – сколько времени мне понадобилось, все-таки, чтобы действительно подумать над твоим предложением? И я отвечу – всего лишь два часа вчера перед сном. Вот так мало мне оказалось нужно, чтобы добровольно посадить себя на цепь. Или смириться, что я уже на цепи – как угодно, сути это не меняет. Я сидел на полу в гостиной, осознавая, что все, что имею сейчас, готов променять на одну единственную деталь, без которой последние месяцы мне нет покоя. Это ты. Я готов променять свою нормальную жизнь на тебя – на человека, в котором нет ни морали, ни совести. В котором напрочь отсутствуют сострадание, нравственность, уважение, чувство вины, раскаяние. В котором нет ничего хорошего вообще. Ты холодный и черствый как ёбаный камень в поле. И я какого-то хера бегу через все это поле, чтобы… Блять, я даже не знаю, что. Леша, наконец, остановился, а затем подошел к Гречкину, пренебрежительно добавив: - В конце концов, я уверен, что никогда не смогу простить тебе смерть Лизы, слышишь? Никогда. Ты навсегда останешься убийцей маленькой невинной девочки, а я навсегда останусь человеком, мечтающим перерезать тебе глотку, пока ты спишь. Между нами всегда будет пропасть, размером три на четыре метра могильной ограды. Кирилл выдерживал все, что тот говорил, несгибаемо смотря тому в глаза и не отводя взгляда. Кажется, он даже кивнул пару раз, соглашаясь со всем вышеперечисленным. - Но… - протянул мальчик, выдыхая, - все оставшееся расстояние я готов преодолеть, чтобы дотянуться до твоей холодной руки хотя бы мизинцем. И в этом вся ирония, Кирилл. Поэтому я здесь. Потому что я не могу без тебя. И, если честно, я даже не знаю, нужно ли тебе все это сейчас. Ведь столько времени прошло… Я проснулся утром и решил, что просто приеду, расскажу тебе все, а там будь, что будет. Если ты выставишь меня за дверь, я, пожалуй, смогу и порадоваться. Я не знаю, нужен ли тебе, но ты мне – да. Чтобы не рассыпаться каждую гребаную секунду, чтобы жить ради кого-то, потому что ради себя я жить не умею. И оборачиваясь на все вышесказанное, я снова задаюсь вопросом: это поводок оказался настолько коротким или я такой тупой? Думаю, что все-таки второе. Леша чуть отошел, развел руки в стороны и засмеялся. - Так что вот он я – капитулируюсь тебе всецело и добровольно! Ты же любишь спектакли, неправда ли? Я даже встану на колени ради такого случая! – и он действительно опустился перед ним на колени, задирая голову, - Все! Больше мне сказать нечего! Кажется, он даже запыхался на последних словах. Кирилл подошел к нему, положив неподъемную ладонь на голову, потрепав высветленные волосы, которые теперь не были такими шелковистыми из-за краски и осветлителя. Библейская картина получается… - Ты точно хорошо подумал? - спросил он сурово, чтобы знать ответ точно. - Да! – вскрикнул мальчик, широко улыбаясь. - И ты понимаешь, что больше не сможешь уйти от меня? – «Я не знаю, нужен ли тебе…» - «…Конечно, ты мне нужен. Мое». - Да! - Ты, кажется, хотел улететь в Германию, - начал Кирилл, раздумывая и немного сжимая в пальцах макушку, чтобы Леша начинал постепенно привыкать к старым ощущениям, - В этой стране можно сделать то, что невозможно сделать у нас. Вопреки твоим убеждениям, я не был уверен, что оно мне когда-нибудь пригодится, но раз уж такое дело... И Кирилл отошел к столу, приоткрыв небольшой верхний ящичек. Ему даже не пришлось долго рыться, чтобы найти небольшую коробочку из черного бархата. Тоже присаживаясь на пол, но в отличие от Леши – на одно колено, Кирилл поднял глаза, рассматривая постепенно накатывающее на мальчика удивление и отрицание. Черт, момент так себе, но какой уж есть – он не мог больше ждать, теперь ни секунды больше. - Как и договаривались – я весь твой. А ты – мой. Поэтому… Леша Макаров, - спокойно произнес Кирилл, открывая перед носом юноши коробочку, в которой мерно поблескивало колечко, - Ты выйдешь за меня? Чтобы уж наверняка – официально. Леша закрыл рот ладошками, переводя взгляд с кольца на Кирилла и обратно. - Я понимаю, что выбора у тебя нет, но все-таки хотелось бы услышать это вслух, - сказал молодой человек. Леша захохотал. - Никогда бы не подумал, что окажусь в такой ситуации. Но, черт, да! Повиснув на чужой шее, мальчик едва не задушил его, а когда отошел от восторга, то снял очки Кирилла, бросив их куда-то у кровати, и поцеловал. Что странно, Кириллу этот поцелуй показался самым горьким из всех, что были между ними. Может дело в безысходности, которую они оба осознали в этот момент? Неотвратимость понимания. Что впереди – только навсегда. Они летели в самолете, и Леша, положив голову на чужое плечо, боролся и со сном и грустью одновременно. - Может, она умерла, чтобы мы были счастливы? – спросил он, разглядывая пейзаж за бортом. Кирилл отложил книгу. - Дурачок, - ласково ответил молодой человек, - мы никогда не будем счастливы. Неужели ты так и не понял этого? Он коснулся плеча мальчика, немного поворачиваясь в своем кресле. Разгоравшийся новый день высветлял его волосы на пару тонов и делал глаза не такими темными. - Мы никогда не будем счастливы. Это невозможно. Ты навсегда уедешь из родной страны, оставив ее одну в неухоженной могиле на старом кладбище. Ты будешь периодически плакать об этом, но с утра мы сделаем вид, что ничего не было. И так по кругу. Когда-нибудь, ты доведешь себя, мы приедем обратно, и ты заметишь, что все заросло и развалилось. Это сломает тебя. … Они садятся в аэропорту и на выходе ловят такси, которое везет их по незнакомым улицам и дворам, затягивая в чужие жизни. Кирилл пишет отцу, что они долетели. Леша не пишет Игорю – мужчина не смог принять его выбор, но когда-нибудь… Когда-нибудь обязательно. … - Мы никогда не будем счастливы. Нас никогда не примут в этой стране, а для другой – мы навсегда останемся эмигрантами, понаехавшими. Мы не сможем вытравить культуру упадка и тоски из себя, потому что это наши гены, и периодически будем самоубиваться в ванной под какой-нибудь тоскливый грустный русский рэп, заедая это сыром и вином. … Они заходят в новую еще не до конца обустроенную квартиру, уже мечтая перебраться в свой дом, где кроме них не будет никого на свете. Окна на пятнадцатом этаже высотой от потолка до пола и выходят на парк с озером, в котором уже вечером будет отражаться закатное солнце. Первую неделю Кирилл будет настаивать на шторах, а потом привыкнет просыпаться под ослепляющие лучи – теперь в его жизни два Солнца и ему стоит привыкнуть к этому. … - Мы никогда не будем счастливы. Ты будешь переживать о том, не сорвусь ли я когда-нибудь, а я буду бояться того, что ты меня бросишь. Мы никогда не сможем доверять друг другу на сто процентов, и, возможно, однажды это приведет нас к тупику. И тогда мы расстанемся единственным правильным для нас способом. … К ним приходят соседи, интересуются жизнью русских эмигрантов и работой Кирилла, в то время как Леша готовит документы на поступление в один из вузов – придется начинать с первого курса, но его это не сильно огорчает. Люди судачат о разнице в возрасте, но стоит молодому человеку сказать пару слов, как те замолкают. … - Мы никогда не будем счастливы. У нас никогда не будет детей и нормальной семьи у нас тоже никогда не будет. Мы одни. После нашей смерти все, что будет у нас – дом или квартира, машины и счета в банках – достанутся непонятно каким дядям и дальним родственникам или отойдет в имущество государству. Нас сожгут и поставят в вазы на разных полках в безымянных никому ненужных амфитеатрах из трупов, чтобы показать, что после смерти мы никогда не встретимся, ведь я попаду в ад, а ты в рай. Никто не будет о нас помнить и скорбеть. … Они в баре. Не пьют, но веселятся наравне с остальными – их тела мотает по небольшому танцполу под какую-то неразборчивую музыку, но уже скоро Леша тянет Кира домой, потому что «не могу смотреть на тебя, когда ты такой горячий». Ночь продолжается под стоны, крики и слезы. Леша всегда плачет, когда чувствует себя слишком хорошо. … - Мы никогда не будем счастливы. Возможно, мы даже не доживем до старости. Меня грохнут где-нибудь по тихому или я нарвусь на неприятности сам, а ты, не выдержав всего этого, выстрелишь себе в голову, потому что не сможешь пережить еще одной потери. Потому что не сможешь найти себе такого человека, который бы помог пережить горе и пройти этот путь с тобой. … Они покупают дом в паре минут езды от города. Кирилл уговаривает Лешу сдать на права. Тот соглашается, и на день рождения он дарит ему машину. В мае Кириллу исполняется двадцать семь. … - Мы никогда не будем счастливы. Ты периодически будешь посматривать на обычные семьи, задаваясь вопросом, а не совершил ли ты ошибку, и в такие дни обручальное кольцо, которое я надену тебе на палец, будет давить и оставлять синяки. Но ты все равно не уйдешь от меня. И дело не в том, что я тебя не отпущу. Дело в том, что ты сам так сильно увязнешь в этом болоте, что не сможешь представить свое утро без любимого Лешего, вышедшего с ванной, даже если будешь при этом привязан толстенной веревкой, конец которой Леший держит у себя в руке. … Каждое утро начинается с аромата кофе, выпечки и боли, которую Леша подавляет, чтобы найти в себе силы встать с кровати. Таблетки Кира стоят на самом видном месте, как и успокоительные Леши. … - Мы никогда не будем счастливы. Потому что наша жизнь построена на костях и боли. И это будет отравлять нас день за днем многие годы. Счастье нам противопоказано. Мы будем притворяться, что чувствуем его, а иногда и правда ощущать что-то похожее, но никогда не признаемся в этом друг другу, потому что тогда это будет означать, что один выкарабкался из этого дерьма, а второй нет. Мы всю жизнь будем притворяться. … Леша ждет его с «работы» уже второй час на ужин, а когда тот возвращается в испачканной рубашке, старательно делает вид, что не замечает, что это кровь. «Я же подарил ее тебе на День Святого Валентина. Мог и поберечь», - досадливо говорит мальчик. «Прости, Солнышко», - поцелуй в щеку, и ткань отправляется в мусорное ведро». … - Мы никогда не будем счастливы, Леша. Наши отношения – неправильные и извращенные, отравляющие само понятие «любовь». Самый счастливый и логичный конец для таких, как мы – это если сейчас самолет, в котором мы летим, рухнет в каком-нибудь поле со всеми этими скучными чужими людьми. Так что живи моментом, не задумываясь, счастлив ты или нет. Просто живи. Это единственное, что мы можем дать друг другу, не травмируя мир вокруг. На самом деле, даже повезло, что мы нашлись. Представь, сколько жизней каждый из нас успел бы сломать, прежде чем понял бы, что делает? А так мы всего лишь сломали друг друга. Мы никогда не будем счастливы, Солнышко, и в этом наше счастье. Он поцеловал Лешу в лоб, аккуратно обхватив напуганное лицо холодными ладонями. Правая рука мальчика сверкала украшеньем из двух видов золота – белого и желтого. Одно – его, второе – Кирилла – а посередине маленькие аккуратные камушки зеленого цвета – цвета травы в июле. Их всегда будет трое: скука, ненависть и боль.