Конец прекрасной эпохи

Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.

Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора

да зеленого лавра.

И. Бродский

Трубецкой был уверен, что застанет его дома. Эта уверенность, впрочем, оказалась неспособна унять внутренней тревоги, затягивающейся с каждой минутой новым узлом, и подкатывающей к горлу мерзкой тошноты. Утром он получил записку от Пауля — судя по всему, последнюю, прежде чем оборвалась телеграфная линия. Сергей мог бы позволить себе разволноваться еще и по этому поводу, но то было бессмысленной тратой и без того почти истраченных сил. К черту. Какая теперь разница? Это ведь только вопрос времени. Такси катилось через продрогший центр. Было мокро и серо. Лужи глазели на него в окно безразличными фасадами столичных домов, люди, кутаясь в плащи и шали, бежали, пряча глаза. Никто и ничто не вселяло чувства хоть малой духовной близости, будто глубокие узкие трещины рассекли эту землю по числу ее обитателей, и как бы он ни пытался, не мог перекинуть мостика на другую сторону. Да и пытался ли? Ну вот, если начистоту? В самом деле. Между ним и некоторыми из тех, кто раньше казался вполне приличным человеком, пролегала теперь чудовищных размеров пропасть. Рылеев с недавних пор съехал со старой квартиры и поселился за углом книжного магазина. Дела у «Русско-американской компании» шли из рук вон плохо: платили мало, редко и больше чеками. Поговаривали о скором закрытии. Трубецкой знал о его беде и много раз порывался предложить свою помощь, пока было, что предлагать, но каждый раз останавливал себя, не выронив слова: они все еще были друг другу никем, это никем давило на него сверху всем весом светских условностей. Теперь же… Он, разумеется, ничего не ждал. Ни на что не рассчитывал. Это было бы по меньшей мере эгоистично, по большей — просто бесчувственно. И все же не попытаться не мог. Такси высадило его напротив парадной, украшенной разномастными табличками под кованым козырьком. Улица пустовала. От этого — и не только — зрело странное ощущение, будто они здесь тоже ведут войну, незримую войну с незримым врагом, и до той поры, пока дуло не упрется тебе в лицо, нельзя знать, кто свой на этой войне, а кто нет. Трубецкой взлетел по ступеням и нажал кнопку электрического звонка. Рылеев теперь снимал мансарду на самом верху, две просторных, но холодных комнаты с видом на соседние крыши. К нему нужно было долго подниматься по крутой лестнице. Ступени еще были белыми, ковер на ней — красным, но не сегодня — завтра все это грозило стать следами былой роскоши, вызывающими не больше, чем жалостливую улыбку. Когда Трубецкой постучал круглой кованой ручкой, из-за двери донеслось безразлично-глухое: «Входи», — и он вошел. В квартире все было перевернуто вверх дном. Если бы он не знал, подумал бы, что к Кондраше (про себя он давно звал Рылеева Кондрашей) приходили с обыском, но он знал доподлинно, что нет, пока — нет. Трубецкой перешагнул через стопку книг на полу у входа, оставив на ней шарф, чуть дальше уронил пальто. Круглый на изящной ножке стол посреди комнаты, пол вокруг стола были полностью завалены ватманами — цельными и искромсанными, грязными кистями, газетами и пустыми тюбиками от краски. Стоял отчетливый ядовитый запах. Сергей подошел к окну и распахнул створки. У окна ему на глаза попался очередной лист с наполовину красным: «Нет». Дальше покрашено не было, но он без труда додумал надпись сам и с тяжелым вздохом пнул плакат. Лист, обиженно зашуршав, отлетел к стенке. В этот момент из спальни появился Рылеев с новой охапкой книг. Он сбросил книги на пол, отрешенно кивнул Трубецкому и проговорил будто в сторону: — Ну… Что ты приехал? Сергей не стал пытаться изобрести приличный ответ. Сунул руку под лацкан — достал листок и уронил поверх раскрашенных ватманов: — Телеграмма от Пауля. Здравствуй, Кондраш. Ветер поднял занавеску, прошелся по комнате, всколыхнув затхлый воздух. Взгляд Рылеева устремился к сложенному вдвое листу. — Что?.. — Я думал, ты сам захочешь. — Трубецкой внимательно проследил его аккуратный жест: белая с красным всполохом на запястье рука потянулась к столу, схватила записку, но не раскрыла. Он подошел и протянул свою: — Мне прочесть? Рылеев благодарно кивнул. Сергей почувствовал его пальцы через бумагу — холодные и подрагивающие. Кондраша заслуживал большего. — Пожалуйста. — Ладно. — Он встряхнул телеграмму и шумно вдохнул, собираясь с мыслями. Трижды перечитал ее перед выходом, а так и не понял. Не хотел понимать. — «Серж, мы окружены. Почта все. Телеграф все. Помоги Софье. Я вас люблю. Прости. Твой друг Пауль». — Господи. Трубецкой колебался не более секунды, прежде чем взглянуть на него. Малодушие, непростительное малодушие, но с другой стороны — к этому нельзя быть готовым. Нельзя было. Никогда. Не с ним. Рылеев стоял напротив, закрыв пальцами застывший в беззвучном крике ужаса рот. На ресницах блестело. Он пошатнулся и медленно, шаг за шагом, попятился назад. Упал в кресло. Сергей так и стоял с телеграммой, не в силах подобрать нужных слов (возможно ли было найти такие слова?), смотрел, как поднимается и опускается дыхание под рубашкой. Медленно. Тяжелыми, судорожными волнами, будто с каждым вдохом он толкал грудью камень, а с каждым выдохом тот откатывался назад, и все приходилось начинать заново. — Пауль просит помочь Софье. Я не знаю, как ей сказать. — Поэтому он и написал тебе, — простонал Рылеев и схватился за голову. — Мог бы сам ей сказать, но струсил. Думает, что ты найдешь слова. Проклятье. Он вскочил и зашагал в спальню. Трубецкой пошел следом. Телеграмма выпала из руки на полпути, но он не обратил внимания — не видел ничего перед собой, кроме упрямой худой спины. Спина была в белом. Все вокруг него было в белом, одетое, как на венчание или как на похороны: белые стены белой квартиры, серовато-белый пепел на белом подоконнике, белый снег, обрамляющий проплешины мостовой. Рылеев рывком распахнул резные дверцы поцарапанного — белого же — гардероба на маленьких гнутых ножках и вдруг накинулся на полки и вешалки, как одержимый. Вещи падали на пол. Шелк цеплялся за лен, жалобно стучали пуговицы, ныли атласные ленты. Он выхватывал их, выцарапывал из пыльной темноты, сжимал в объятиях и тут же отбрасывал, зло стиснув зубы, а Трубецкой смотрел, долго смотрел и не знал, что делать. Но бездействие было ему мучительно. Он простоял так минуту или две (за это время вокруг Рылеева легло живописными волнами, закрыв паркет, платяное море), потом аккуратно шагнул на островок половиц посреди вещей, встал за ним, поймал за руки. Руки эти резко напряглись, но тут же расслабились: медленно, постепенно, сначала один за одним пальцы, потом кисти и локти. Последними повисли плечи, однако упрямая решимость из его позы не ушла. Трубецкой провел ладонями вверх от запястий к локтям. — Где твои чемоданы? Рылеев вздрогнул и пошатнулся. Голос упал: — Не нужно. — Где? Он уронил голову, подставляя взору беззащитные позвонки. Трубецкой так и не понял за все время их знакомства, как в нем умещались болезненная с виду, хрупкая ломкость и несгибаемая, неуступчивая воля. Словно алмазный панцирь — тонкий, сверкающий гранями на солнце, но встающий непреодолимой преградой у Сергея на пути. Это был первый раз, когда панцирь треснул. — Под кроватью. Где же еще. Трубецкой нехотя отпустил его, отошел в сторону, встал на колени, чтобы заглянуть под кровать. Там было темно, пыльно. Он пошарил рукой и вытащил поочередно несколько сумок, еще не успевших залежаться с последнего переезда, совсем свежих. — Давай. Собирайся. Поедем. Рылеев посмотрел на него со странной смесью испуга, непонимания и надежды, и сейчас, снова, сделался от этого Кондрашей, но Сергей промолчал, как бы ни хотелось сказать — сказать хотелось давно, сейчас было не время. Говоря по справедливости, любое время было бы лучше, чем сейчас. Он не гордился своим поступком, потому что гордиться тут было нечем. Вещи паковали молча: он терпеливо поднимал с пола расшитые рубашки, складывал аккуратными квадратиками, убирал в сумки, Рылеев хватал все подряд, обмякшими усталыми руками заталкивал, как придется — толку от него было мало. Взгляд бегал по комнате, ни за что не цепляясь. Он боялся. Это осознание подействовало на Трубецкого оглушительно, как взрывная волна. Страх. Хорошо знакомое… жуткое, мерзкое, липкое чувство — страх. За себя и за ближнего. За будущее, за жизнь. Но больше другого — страх перед неизвестностью. Ничего человек не боится так, как неизвестности, над которой не властен. Пока стояли на крыльце в ожидании такси, собрался дождь. Машины все не было. Трубецкой держал в каждой руке по чемодану, и только это останавливало его от того, чтобы коснуться манжеты или рукава, пройтись пальцами по плечу, зацепить платок, обернувший шею… Он смотрел на Рылеева краем глаза, но все равно видел, что тот смотрит тоже и тоже — думая, будто сумеет это скрыть. Губы тронула непроизвольная улыбка. Сейчас, перед лицом полной неизбежности, когда следующий день страшил больше, чем следующий год, выступили на первый план новые, иногда совсем неожиданные мысли и чувства. Поменялось местами важное и неважное. Любой шаг, любой жест, каждое слово — все было окрашено или одним цветом, или другим, и оставаться в стороне нельзя было больше, ибо даже молчание в этот суровый и странный час говорило о многом. В машине Рылеев все-таки сдал позиции. Сергей видел практически буквально, как рушатся рубежи его обороны — сначала кожаные перчатки, затем выражение лица и линия плеч. Он запрокинул голову и уставился в потолок, а когда Трубецкой бережно сжал его пальцы, не отдернул руки. Дорога обратно показалась ему намного быстрее и запомнилась куда хуже, может быть, потому, что в голове теперь было пусто. Мысли не роились там, как июльские пчелы у зеленеющей первыми плодами яблони, а лежали захороненными в дальнем углу. Воздух за их отсутствием был пустым и свежим. С каждым поворотом к дому словно очередное железное кольцо переставало сдавливать его горло; дом, казалось, мог сулить и ему, и Кондраше хоть какую-то безопасность. Безопасность это была, вероятно, мнимая: не может быть безопасности, когда со дня на день ждешь стука в дверь и тяжелых шагов на парадной лестнице… Но Трубецкой гнал от себя эти мысли; до этого, твердил себе, до этого еще далеко. Даже если день. Тем более — если два. Все лучше, чем… Рылеев вылез следом за ним на мостовую и даже не обернулся на прислугу, выгружавшую его чемоданы. В последнее время многие отпускали дворецких, горничных, поваров. Трубецкой не осуждал чужих поступков, но твердо решил ничего не менять, пока имел такую возможность. Да, бумаги подешевели, а последние законы и вовсе грозили задушить едва пробившийся росток общенародного благополучия (как известно, после нищеты благополучием кажется и простая бедность), но больше голодных значило лишь больше несчастных и отчаявшихся, а несчастными и отчаявшимися скоро станут они все. Дома было тихо и чисто, красиво, почти празднично. Рылеев позволил забрать пальто. Они вместе поднялись на второй этаж, Трубецкой распахнул перед ним дверь одной из гостевых спален и пропустил вперед: — Я скажу принести твои вещи. Рылеев замер на полпути от порога и еле слышно сказал: — Постой. — Его поза выражала полную решимость и вместе с тем несвойственную ему нерешительность. Трубецкой не двинулся с места. Все не мог понять, чего от него ждут и о чем его толком просят — такая неизвестность тоже пугала. — Ты зачем это делаешь? Вопрос упал между ними, как жребий. Ударился о пол, отскочил, со звоном разбил стекло и выпал через пробоину в любовно подстриженный французский сад. Сергей прокашлялся и пробормотал: — Я думал, это достаточно очевидно. — Не очевидно. Не мне. Я не нуждаюсь в благотворительности. — Это не благотворительность. Трубецкой тяжело вздохнул и потер глаза. Слова вертелись на языке, но сказать их вот так просто, безо всякого предисловия, не удавалось. Рылеев так и не повернулся к нему, но начал спешно, рваными движениями расстегивать рубашку и выдергивать ее из-за пояса, обнажая спину. Белая спина с редкими мелкими точками родинок — как ноты, как созвездия. Какой же он был красивый. Сергей никогда раньше не видел его без одежды, но отчего-то представлял всегда ровно так. — Почему я? — звонко спросил он вместе с тем, как рубашка упала, закрыв пятки. Слишком много одежды на полу за этот нелепый день, ни разу — по достойному поводу. Трубецкой ответил вопросом: — А почему нет? — Ясно, — медленно выговорил Рылеев переменившимся тоном. Ясно ему, очевидно, не было, поэтому Трубецкой решил оставить его и вышел, тихо прикрыв дверь. Разговор, разумеется, уже никак нельзя было отложить. Все, что он мог себе позволить — выгадать чуть более подходящую минуту изо всех, что не годились в принципе. Трубецкой ушел к себе в кабинет и достал сигареты — хорошие сигареты, дорогой табак… Скоро таких не останется. Дважды он повторил по памяти телеграмму Пауля (глупо было бросить ее в квартире Рылеева, и если удастся наведаться туда раньше полиции, стоит ее забрать — хотя и тут: больше из дружеского чувства, чем из осторожности). Еще нужно будет поехать к Софье и все ей рассказать. Она заслуживала знать о брате, даже если новости, которые приходили, вовсе не были радостными. Даже если Пауль не смог найти в себе мужества написать ей сам. Или — не захотел? Впрочем, это тоже едва ли имело значение. Трубецкой пообещал себе, что поедет завтра. И Кондраша, если захочет, поедет с ним… Когда Кондраша возник в дверях, по всему виду он был только что из горячей воды, свежий, розовощекий; что-то в нем неуловимо изменилось, как будто за это время (прошло не менее получаса) он успел смириться или переосмыслить свое нынешнее положение в лучшую сторону. Трубецкой внимательно осмотрел его. Шелк. Ну конечно, что же еще? Сейчас, придя в себя и отмыв краску, Кондратий наверняка поддался желанию вернуть — хотя бы на миг — былое. Неслышным летящим шагом он проследовал от двери и сел на подлокотник так близко, словно перестал бояться, а может, даже искал прикосновений, подтянул ногу и уперся пяткой. Трубецкой залюбовался трогательной стопой, аккуратными пальцами, маленькой щиколоткой — в нем столько было красивого, хрупкого, того удивительного и драгоценного, чего в городе, да и в стране оставались теперь крупицы, что хотелось бережно спрятать в больших теплых ладонях до лучших времен. А будут ли лучшие времена? Он затянулся и выдохнул в сторону. Кондратий хрипло сказал: — Дай. — И вдохнул с его рук. Сергей видел, что у него снова блестят ресницы, и был бы рад списать на радость горячей ванны, но терпеть не мог безвкусный самообман. Они помолчали немного, а потом Рылеев с яростной горечью выплюнул: — Вот так много лет считаешь некоторых людей разбойниками и дураками, а потом жизнь показывает, что этим ты оказывал им великую честь. Потому что на деле они подлецы и последние негодяи. — В сравнении с убийцей вор кажется праведником, — хмыкнул Трубецкой и все-таки погладил лодыжку. Рылеев не дернулся. Пальцы сами собой поднялись выше, приподнимая штанину, и тут же спустились обратно. Он протянул правую руку к столику и затушил сигарету. — Сегодня люди показывают свое истинное лицо, и слишком часто оно оказывается на редкость отвратительным. Ответа не последовало, и тогда Сергей сделал то, что давно хотел — обнял его за шею и потянул на себя, и накрыл его губы своими. Рылеев пробормотал что-то неразборчивое, больше похожее на мурлыканье, быстро сдался — скатился с подлокотника к нему на колени. Так было удобнее. Так было хорошо. Как только можно было обходиться раньше без его губ, без его пальцев у себя в волосах? Без его сладкой дрожи… Нет, нет, совершенно неясно, как он мог без этого обходиться. Поцелуй вышел долгим и таким же отчаянно-тоскливым, безнадежно-прощальным, как все вокруг. Никому не нужная нежность, безжалостная любовь. Рылеев то с бессильной яростью кусал его губы, то податливо уступал, становился мягким и покорным, и где-то в приступе такой его бессознательной покорности Трубецкой встал, поднимая и его, и отнес через две двери в свою спальню, где было тепло, и хрусталь, пуховые перины, и персидский ковер на вековом дубовом паркете. Все было — и все теперь было неважно. Но все же хотелось любить его здесь, а не в холодном аскетизме чужой мансарды. Все, что когда-то было у них, утекало песком сквозь пальцы: вчера исчез ресторан, а сегодня — клуб, завтра исчезнет город. Может быть, в нем даже останутся старые дома и мосты, и не все церкви будут разобраны, не все иконы проданы, не все кресты переплавлены, только какой в этом толк, если больше не останется ничего? Судьба беглеца незавидна, но и быть чужим в своем доме ничуть не лучше. Кому они будут нужны теперь? Кто подаст им руку, кто улыбнется? Где им искать своих, тех, которых вместе с Паулем взяли в кольцо, или вместе с Мишелем высмеивают за характерный выговор, или… Как много было теперь этих «или». Трубецкой искал ответ, но не находил. Он уложил Кондратия на постель. Раздевал его медленно, целуя все, на что натыкались губы, впитывал кожей ответные всхлипы и выдохи. Двигался в нем — тоже медленно, Кондратий отвечал стонами, обнимал, льнул к нему и губами прикладывался к плечу так искренне и отчаянно, что шли в голову только самые дерзкие сравнения, озвучить которые Сергей постеснялся бы даже сейчас. Потому оставил их при себе. После лежал головой у него на животе, беспорядочно целовал ребра и думал только — вот бы никогда, никуда не исчезали эти пальцы, что сейчас трогают его плечо. — Прости меня, Серж, — сказал Кондратий. — Что сомневался в твоих намерениях. Трубецкой нашел и поцеловал его руку. — Сейчас не время для сожалений. Все это в прошлом. Когда они вышли на балкон, вдалеке уже смеркалось. Настало то самое невесомое время на закате дня — прекрасное, полупрозрачное, словно нереальное время, когда рождаются самые искренние признания и самые удивительные стихи. Рылеев стоял, прислонившись спиной к перилам. Пиджак, вдвое ему большой, укутывал его, как пальто или как мантия, под пиджаком он снова был в струящемся белом шелке — то ли безумие, то ли глупость, то ли бессмысленное, но очевидное моральное превосходство. Трубецкой, стараясь не глядеть на его босые ноги, выдернул пробку. Раздался залп, от горлышка пошел белый пар. Он разлил и протянул бокал. — Собирался открыть на день рождения. — Редкое? — Да. Подарок. Кондратий отпил и блаженно прикрыл глаза. Отчего-то не было никаких сомнений: именно этот образ останется с ним потом, когда больше не будет ничего. Эти губы, целующие фамильный хрусталь. Эти послушные одному ветру локоны. — Я все еще не могу понять, как же так. Представляешь? Просто не могу понять, как так вышло, — звонко сказал вдруг Кондратий и рассмеялся по-детски чисто, так, что этот смех легко и не натужно перешел в надрывные всхлипы. — Неужели им было мало? Кровь ради крови, и для чего? Я знаю, за что сражается Пауль, за что сражался бы ты. Но я просто не могу… не могу понять, зачем они все это устроили. — Они сами не могут понять, зачем. Кондратий резко замолчал и посмотрел на него, подняв бровь, словно спрашивал: ты это серьезно? Трубецкой говорил абсолютно серьезно. Любое насилие совершается во имя надуманных целей. Все великое очень просто. И оттого при необходимости легко превращается подлецами и негодяями в бесценок... Первая жертва, конечно, истина, но второй на войне неизбежно страдает человечность. — Я бы хотел, чтобы все однажды закончилось, — Кондратий поставил бокал на перила, оттолкнулся и сделал шаг к нему навстречу. Трубецкой оставил свой рядом и молча обнял его. — И тогда оказалось бы, что все было вовремя и ничто было не зря. А еще я очень хотел бы снова увидеть Пауля, и Мишеля, и всех-всех… — Все однажды закончится, — пробормотал Сергей, прижимая его к себе. Холодный нос ткнулся ему между воротником и шеей, руки оплели пояс и сошлись сзади крестом. — Все закончится. Это я тебе обещаю. Очень хотелось пообещать ему все остальное — и про вовремя, и про не зря, и особенно про убранный белой скатертью стол и ужин в кругу друзей, но Сергей никогда не давал обещаний, про которые не был уверен, что может потом сдержать. Кондраша, очевидно, прекрасно все понимал. А потому не требовал.