С нами бог

— Всегда хотела тебя спросить, — начинает Кей и медлит. И Каин уже знает, что ничего хорошего ее вопрос не сулит. И что Кей вышла на балкон в три часа ночи не потому, что ей приснился плохой сон. Потому что его Кей — его бесстрашная, открытая и настойчивая Кей — никогда так не медлит. Никогда не замирает на полуслове. Но сейчас ее взгляд устремлен ввысь, прямо в темное небо Лондона, в июньскую ночь, и голубые глаза ее будто застилает пелена, и чуть-чуть хмурятся брови, и по лбу ползет морщинка. А когда Кей все-таки поворачивает голову, Каину чудится, будто она смотрит сквозь него, будто не видит, не замечает, что он стоит совсем близко. И этот страшный морок нужно срочно прогнать, поэтому он обнимает ее за плечи и чувствует, как она вздрагивает, потому что совсем озябла в шелковой ночной рубашке: балкон их квартиры выходит прямо во дворик у садов Маунт-стрит, и оттуда сейчас тянет прохладой и моросью. Каин хочет прижать Кей к себе и согреть, и вот тогда она пристально вглядывается в его глаза и наконец спрашивает: — Что будет, когда я умру? На миг Каину кажется, что его сердце остановилось. Когда-то — давно — он и вправду искал смерти, но сейчас он не может умереть, не имеет права, потому что Кей рядом, она была рядом с ним все эти десять лет, и эти десять лет стоят всех его тысячелетий, а раз так, он не может ее подвести. И соврать ей он тоже не может. Поэтому он говорит правду. — Ты попадешь в Рай. Наверно, он должен сказать Кей что-то другое. Что сейчас слишком рано думать о смерти. Что она проживет долгую, счастливую жизнь. С ним или без него, это не имеет значения — все будет так, как она пожелает. Потому что он обещал. И потому что он наконец-то привык не загадывать далеко и радоваться каждому дню, как последнему, и почти что перестал думать о том, что где-то на Небесах есть часовой механизм, отсчитывающий минуты до исполнения приговора. До того, как все закончится. — А ты? — А я нет. Потому что я… Он не договаривает. Кей хмурится. — И что я там буду делать? Распевать хоралы и вспоминать тебя? Вот теперь ему точно нужно солгать, солгать ради блага самой Кей и просто успокоить ее. Тем более что он и сам не знает наверняка, что ждет человека после смерти. Он, Каин, знает лишь одно: Ад и Рай существуют на самом деле. Пусть в это и невозможно поверить сейчас: не тогда, когда по планете шагают шестидесятые, сверхдержавы посылают людей в космос, а Британия завоевывает мир своей музыкой. И все кругом дышит свободой. Конечно, Ад есть и здесь, прямо на Земле. Рукотворный. И, наверно, прямо в этот момент в Южном Вьетнаме идут бои, взрываются снаряды, а в кровавой бойне погибают люди. Но этот Ад когда-нибудь прекратится: может быть, совсем скоро. А вот настоящий никуда не денется. — В Раю нельзя вспоминать, — Каин и сам сейчас медлит, — плохое. — Плохое? — Там нет горя, — объясняет он. — И нет грусти. Человек не думает там ни о чем, что могло бы вызвать в нем печаль или тоску. Взгляд Кей темнеет: под стать лондонскому небу, слишком угрюмому для июня. Сквозь сад Маунт-стрит рвется ветер, принося с собой запахи глицинии и лаванды, и шелестит густая листва, и больше ничего в этот час не слышно. Будто город и вправду спит. Будто в двух кварталах от них в знаменитом клубе «Аннабель» — в том самом клубе, куда недавно не пустили «Битлз», потому что они явились туда без галстуков, — не идет очередная вечеринка. Каин берет Кей за руку: согревает ее ладони в своих. Надо скорее увести ее в дом. — Значит, я забуду тебя, — говорит она. — Потому что иначе я буду очень скучать. Он молчит. И понимает, что никогда не простит себя за это. Он должен был найти в себе силы и просто солгать. — Я не знаю точно, — оправдывается Каин. — Но это лучше, чем быть в Аду. Потому что сам он только один раз в своей жизни — в начале времен — встречал ангела, и вовсе не для того, чтобы побеседовать с божественным существом об устройстве мира. И все-таки сыны и посланники Всевышнего время от времени нисходят на Землю и открываются людям, обещают, манят, а порой угрожают, причем все это совершается исключительно во славу Господа. Так что за свою долгую жизнь Каин успел нахвататься разных слухов и легенд, и сделать выводы. В Ад приводят угрызения совести, и каждый попавший туда грешник обречен целую вечность переживать худшее воспоминание. Зато в Раю все счастливы, и нет там ни горя, ни скорби. Нет и тоски о тех, с кем разлучила смерть: кто остался на Земле или угодил в Ад. Выжигают ли печаль в Раю божественным светом или уничтожают воспоминания о проклятых близких другим способом, он и понятия не имеет. Иногда Каин думает: здорово было бы обмануть мироздание. Перестать чувствовать чужую боль — кстати, Авеля надо выкинуть из головы первым, он сам виноват и сам нарвался, а тот камень просто нечаянно оказался под рукой — и пролезть на Небеса. Посмотреть не на таких, как Кей, а на остальных. Кто ни о чем не жалеет, и у кого нет чувства вины. Несомненно, в Раю собралось прекрасное общество. Всецело достойное Господа и ангелов Его. — Если я забуду тебя, — продолжает Кей, — это ведь буду уже не я. Это будет какая-то другая Кей. Которая никогда не наливала тебе виски в баре «Адамс». Не уезжала с тобой в Европу. Не жила с тобой в Париже на бульваре Осман. Это будет не та Кей, которую ты учил водить машину в Риме. Не та Кей, которая гуляла с тобой по улочкам Венеции и набережным Триеста. Разве это счастье? Каин не знает, что отвечать. Глаза Кей вспыхивают злым упрямством. — Я всегда буду помнить тебя, — обещает она. Каин прижимает ее к себе и думает, что не знает, как лучше. Горевать о тех, с кем расстаешься навечно, или уничтожить память навсегда: сердце не будет болеть. Это сейчас кажется, что нет ничего страшнее, чем забыть тех, кого любишь, и все же Каин помнит, как хотелось умереть ему самому. Умереть — и ничего больше не чувствовать. — Я никогда тебя не забуду, — повторяет Кей. — Слышишь? Маркус? Он подхватывает ее на руки и несет в спальню. Быстро возвращается закрыть балконную дверь и спешит к Кей. И полночи что-то шепчет ей, и обещает тоже, и обнимает, и шепчет снова, сон его мешается с явью, а тьма с рассветным солнцем. Каин просыпается, потому что на кухне играет музыка. Он садится в постели и тут же понимает, что Кей рядом нет. Кей встала раньше. Готовит завтрак — между прочим, они могли бы пойти в кафе, но раз так, значит, ей захотелось повозиться на кухне. Кей включила радио, и сейчас оттуда слышится вовсе не облетевшая весь мир песня о Мишель. Которая ma belle. Вера Линн поет свой удивительный хит из сороковых, о тех людях, которые уходили на самую страшную из войн, и о других, которые их ждали. Кей подпевает ей. …We'll meet again Don't know where Don't know when… Каин замирает на пороге кухни: он не может оторвать от нее взгляда. Никуда уходить не хочется, и уезжать тоже, и хочется вымолить — знать бы, у кого — хотя бы лишний год счастья. Кей поворачивается к нему — солнце играет в ее волосах — и улыбается. — Ты ведь вернешься за мной? — Вернусь. Вечером Каин — вернее, Маркус Пирс, капитан вооруженных сил Соединенных Штатов Америки в отставке, а ныне просто частный детектив Пирс — садится на самолет в Аргентину. *** Когда Каин выходит из самолета и втягивает полные легкие свежего, даже немного студеного воздуха, ему кажется, будто он никуда и не улетал: зима в Буэнос-Айресе все-таки теплая. Он надеется, что ему повезет. И он отыщет того, кого выслеживает весь последний год: в Шотландии, Португалии и Швеции. И кого вот уже десять лет разыскивают лучшие охотники за нацистами и разнообразные спецслужбы: Каин уверен, что Конрад фон Эттинген, оберштурмбаннфюрер СС, живет в Аргентине. В горах, неподалеку от Мендозы. — Вы американец, — говорит Каину вместо приветствия крепкий, загорелый парень с темными, очень выразительными глазами, который усаживается за его столик в кафе. Его черные как смоль волосы коротко острижены, и все же заметно, как они вьются. — А работаете на англичан. Каин пожимает плечами. Допивает бренди и думает, что громкая музыка его сегодня почти не донимает. Половину слов, которые произносит его собеседник на плохом французском, он все равно может прочесть по губам. Испанского здесь и не слышно, разве что с соседних столиков доносятся обрывки слов. А вместо аргентинского танго в кафе играет очередная баллада ливерпульской четверки. — Если я скажу, что работаю на себя, вы мне все равно не поверите. — Вы действительно частный детектив? — Действительно, — отвечает Каин. Его собеседник в это время отмахивается от официантки. Ничего не заказывает. Закуривает сигарету, затягивается и сверлит его взглядом. — Обычно за нацистами охотятся другие люди. — Это какие? — Непрофессионалы. Разные там журналисты. Те, кто считает, что охота на нацистов — дело чести. И что так они сделают мир лучше. Исправят что-нибудь, — объясняет черноволосый парень, подтягивая к себе пепельницу. — Или мы. Оглушительный хохот за соседним столиком — кажется, кто-то рассказывает очередной анекдот — приходится к месту. Каину удается улучить момент и спросить: — Вы были здесь в мае шестидесятого? (1) На мгновение темные глаза вспыхивают настоящей гордостью. — Я не был. Но мой непосредственный шеф, скажем так, сильно содействовал той операции. Каин кивает. Крутит пустой бокал в руке и жестом подзывает официантку: стройную, небольшого роста, в пышной юбке и с ярко накрашенными губами. Шею ее обвивает ниточка жемчуга, и сейчас Каин изо всех сил старается не вспоминать Кей. Вот именно сейчас: не надо. То, что он делает здесь, он делает и для Кей тоже. …Oh please, say to me You'll let me be your man And please, say to me You'll let me hold your hand Но больше всего для себя самого. Каин заказывает не бренди, а кофе. И думает, что если завтра или послезавтра у них все получится, то еще через пару дней «Моссад» передаст британскому правительству полезный компромат на европейских партнеров. Через него: как и договаривались. А «Моссад» в свою очередь увезет в Тель-Авив нового подсудимого. Конечно, тайно. Конрад фон Эттинген далеко не Адольф Эйхман, но и он очень интересует израильские власти: настолько, что они сходу приняли предложение британцев о сотрудничестве. — И все-таки, — черноволосый агент «Моссада» не унимается. — Как вы нашли Эттингена? — Я поставил себя на его место, — объясняет Каин. — И представил, с чего бы я начал, если бы захотел исчезнуть в мае сорок пятого из Гамбурга. — Так делают все. Но не у всех получается разыскать мерзавца. — Ну, не у всех есть мой опыт. — Опыт в том смысле, как исчезнуть? И сменить личность? Каин ничего не объясняет и снова пожимает плечами. Все громче играет музыка: парень из Ливерпуля поет о том, что просто хочет держать свою девушку за руку. …When I feel that somethin' I want to hold your hand Каин хорошо его понимает. И думает о том, что они с Кей так и не добрались до Южной Америки. И что ей здесь понравится. В Буэнос-Айресе уж точно: особенно весной, в ноябре, когда на бульварах расцветет жакаранда и весь город утонет в лиловом облаке. Он представляет, как они с Кей прилетают сюда, селятся в гостиницу, в «Савой» или в «Плаза», и Кей долго выбирает, что ей надеть. Как они гуляют по набережной. Как он держит ее за руку, океанский ветер ерошит ей волосы, и Кей смеется. Как вечером Кей не может удержаться и позволяет какому-то итальянцу затащить себя на танец, всего один, оставляя его самого у столика в кафе, и он любуется ею издалека — танго идет Кей так же, как и жемчуг, и красная помада, и эти модные сейчас такие короткие платья — и немножко ревнует. — Организация, которую я представляю, была бы заинтересована в более широком сотрудничестве с вами. — Благодарю за лестное предложение, — отвечает Каин. — Но я не работаю на спецслужбы. Я принял это решение, когда уехал из Штатов. На самом деле, намного раньше. Когда понял, что еще чуть-чуть — и Первый убийца больше не сможет скрыться от сыщиков и шпионских сетей, раскиданных по всему миру. Зачем самому лезть в их паутину? Другое дело — работа в полиции. Как в Лос-Анджелесе. Или вот как сейчас. Когда он хотя бы что-то контролирует. — У меня на руках немного другая информация о вас. — Все просто. Меня нанял один человек… — … ваш старый знакомый мистер Генри Клиффорд. В смысле, сэр Клиффорд, один из руководителей британской разведки, чем-то очень вам обязанный. — … чтобы я нашел Эттингена. Я его и нашел. Я просто ловлю убийц. И берусь за те задачи, с которыми не справится большинство следователей. И ваших коллег тоже. Больше ничего. В темных глазах пляшет удивление. — Давно? — Всю жизнь, — говорит Каин. И зачем-то повторяет, еще тише. — Всю жизнь. — Тоже дело чести? — Искупление. Черноволосый агент «Моссада» бросает на него внимательный взгляд и хмурится. Докуривает сигарету, машет рукой официантке и наконец заказывает кофе — и бурбон. Каин не успевает сказать ему, что бурбон здесь отвратителен: в бутылку с наклейкой «Олд Форестер» налито что угодно, но только не американский виски. Вот бренди не так уж плох. — Вся семья моего дяди погибла в Дахау, — вдруг слышит Каин. — Одиннадцать человек. До войны они жили в Мюнхене. Мой дядя был отличный врач. Лечил людей. Наверно, тех самых, которые сгноили его в концлагере. — Мне жаль. — Поэтому я дал слово. Что буду защищать своих близких, свою страну, и что найду тех, кто убивал мой народ. Каин ничего не отвечает. Просто допивает кофе и наконец спрашивает: — Вы так и не сказали, как вас называть. — Мой позывной «Эвель». — Эвель, — повторяет за ним Каин. Пробует это имя на вкус — и ничего не чувствует. Все давно отболело. А сейчас он просто устал: бесконечно длинный день и долгий перелет, еще и с пересадками в Париже и Рио-де-Жанейро, выжал все силы даже из его проклятого — и бессмертного тела. — Сын первых людей, Адама и Хавы, — на всякий случай объясняет Эвель. — У вас же в Америке есть воскресная школа? — Есть, — говорит Каин. Он даже не лжет. Наверно, он тоже ни о чем не жалеет. Как Эйхман. Как те, кто строили Освенцим и Дахау. Наверно, между ними и им самим нет никакой разницы: сколько бы он ни преследовал чужих убийц, он ничего не смог искупить. — Я там был, — добавляет Каин. — В смысле, не в Дахау. В Маутхаузене. И прежде чем вы скажете про Ад… — … не скажу, — перебивает его Эвель. — В Геиноме души грешников переживают очищение. Каин качает головой. — А если окажется, что мир устроен не так, как вас учит Тора и раввины? И Ад — это вечная круговерть бессмысленных пыток. И никакого чистилища нет. Выхода тоже. Даже через раскаяние. И Рай не лучше. Он говорит это — и тут же жалеет. Потому что целую минуту верующий иудей и агент «Моссада» с позывным Эвель молчит и очень странно смотрит на него. Потом тянется за портсигаром и зажигает новую сигарету. Каин тоже молчит. Говорить про Ад он на самом деле не хочет. И про Рай тоже. И вспоминать тот разговор с Кей — тем более. — Если так выйдет, — начинает Эвель, делая глубокую затяжку, — знаете что? Мы победили Гитлера. Победим и всех остальных, кто будет строить для нас концлагеря. (1) В мае 1960 года агенты израильской спецслужбы «Моссад» осуществили беспрецедентное похищение нацистского преступника Адольфа Эйхмана из Аргентины. Эйхман был доставлен в Израиль, осужден за свои преступления и казнен. *** Когда Эвель говорит ему, что за семь лет — с шестидесятого, с того самого похищения Эйхмана — они стали умнее и научились просчитывать все на пять шагов вперед, Каину это не нравится. Каин вглядывается в воспаленный, кроваво-красный закат над Буэнос-Айресом — он давно не видел столь грозных и суровых небес — и думает, что просто устал. Надо бы выспаться. — В прошлый раз Аргентина выкатила нам ноту протеста, и Израилю пришлось извиняться. Теперь все будет иначе: мы не экстрадируем Конрада фон Эттингена из Буэнос-Айреса. Согласно данным, полученным от британской разведки, в смысле от вас, фон Эттинген пятнадцать лет колесил по миру, скрывался в Швеции, Шотландии и Аргентине. Верно? Ну вот, а потом он вернулся в родную Баварию и жил там в маленьком домике в горах. — Власти ФРГ это подтвердят? — догадывается Каин. — Конечно, — кивает ему Эвель и тонко улыбается. — Все документы уже подготовлены. По широкому бульвару, усаженному пальмами и бутылочными деревьями, проносятся автомобили: жители города спешат домой. Каин вспоминает адрес своей гостиницы, прикидывает, сколько до нее идти, и решает, что возьмет такси. Плотно задвинет шторы, чтобы утром его не разбудило это жуткое солнце, и завалится спать. Часов десять или двенадцать у него точно есть. А завтра он пойдет на почту и отправит Кей открытку. С видом на дворец Каса Росада. Просто так. И неважно, что в Лондон он вернется намного раньше, чем прилетит открытка. — Как только мы доставим Эттингена в Сантьяго, с вами свяжутся, — обещает Эвель. — И передадут вам все, что мы обещали британскому правительству. — Хорошо, — соглашается Каин. Высматривает такси в бесконечном потоке машин. Думает, что обязательно уговорит Кей приехать сюда в ноябре: на те самые пару недель, когда в Лондоне станет невозможно сыро. Ей тут точно понравится — в Буэнос-Айрес нельзя не влюбиться. А когда им захочется отдохнуть от гостеприимного и шумного метрополиса, они арендуют машину и поедут в Мар-дель-Плата, сонный и ленивый курортный город, и остановятся в какой-нибудь гостиничке по пути. И у них будет эта весна, и это море, и счастье тоже будет. Каин задирает голову и не может отвести взгляд от багрянца на небесах. Будто кто-то залил, замарал темно-синюю ткань — на Эвеле сейчас именно такой костюм — кровью. — Я лечу с вами, — говорит Каин. Эвель качает головой. — У меня есть инструкции… — Вы командир группы. — Откуда вы знаете? Каин скрещивает руки на груди. И ничего не объясняет. Не рассказывать же — Эвелю — в каких армиях ему довелось служить. И что есть некоторые вещи, которые он читает — мгновенно — в любом человеке. В глазах, в осанке, в голосе — во всем. — Вы командир группы, — повторяет Каин, — и вы сами принимаете решения. Эвель медлит. Хмурится, разглядывает его и наконец бросает: — Вылет в Мендосу в пять утра. Каин думает, что шесть часов сна он себе добудет. Как назло, он долго не может уснуть. В самолете он клюет носом, а когда просыпается, изо всех сил делает вид, что не понимает идиша. И тем более не понимает иврита: чего уж там, некоторых слов Каин и правда не распознает на слух. Книжный иврит десятого века и иврит, возрожденный в современном Израиле — все-таки отличаются. Каин понимает одно: отряд Эвеля ему доверяет, и только это сейчас имеет значение. День проходит в подготовке операции. Конрад фон Эттинген — то есть, сеньор Аугусто Морено — владеет весьма приличным виноградником на холмах близ Мендосы, но сам редко появляется в усадьбе. И почти все время проводит в маленьком деревянном домике высоко в горах. Даже сейчас, когда на горных тропах ночью вырастает наледь, а на вершинах лежит снег. — Он настоящий параноик, — объясняет Эвель. — Боится расплаты, вот и забрался туда. Агент Давид и агент Йоэль — Каин понятия не имеет, как их зовут по-настоящему — с ним согласны. Согласен и Каин. Все просто. И план их тоже прост: ночью проникнуть в дом, нейтрализовать охранника, усыпить Эттингена транквилизатором. Дом придется поджечь: все должно быть похоже на грабеж. И вряд ли заинтересует местные власти. Тем более что владелец виноградника — нелюдимый иностранец. Эвель уверяет, что на чилийской границе их будут ждать. — С такими легче, — добавляет он. — Нам нужно, чтобы Эттинген выдал остальных. — А не суд? — спрашивает Каин. — Суд тоже будет. Они выходят на тропу, когда солнце уже садится за горами: фонарей у них нет, и ступать по мокрой траве и осыпям приходится очень осторожно. Впереди лишь непролазная тьма, и чем выше они забираются, тем громче воет ледяной, безжалостный ветер. На перевале Каин растирает руки и пытается разглядеть хоть что-нибудь в этих скалах. Далеко в вышине горит свет: тускло и неярко. Спустя час они стоят у хлипкого деревянного домика. Спустя еще минуту они узнают, что хлипкий деревянный домик превращен в бронированный бункер. И что Конрад фон Эттинген их ждет. И что внутри бункера у него целый склад: револьверов и винтовок хватит, чтобы вооружить целую роту. Йоэль вырубает охранника, но сам получает пулю в живот. Вторая пуля находит Давида, и Каин думает, что с такой дырой в голове не живут. Когда фон Эттинген целится в Эвеля, Каину кажется, что секунда растягивается в тысячелетия. Он кидается вперед — и просто сшибает Эвеля с ног. Все вокруг гремит и грохочет, когда они вдвоем валятся на пол. Зато в этот раз Эвель не умрет. Ну, хотя бы этот, другой Эвель. Но не умрет же. А потом Каин слышит быстрые удаляющиеся шаги — и хлесткие слова: — Он ушел! — Я его верну, — обещает Каин и рывком встает на ноги. — Займись своими. Взгляды их встречаются. В темных глазах вспыхивает недоверие, но в следующий миг Эвель кивает. Встает и спешит к Йоэлю: тот еще жив. Каин бросается вглубь бункера — пытается представить, как здесь все выстроено, пытается вспомнить что-нибудь похожее, и у него, как назло, ничего не получается — и бежит по длинному коридору, и спускается вниз, и снова бежит, и слишком поздно понимает, что из бункера есть второй выход. Выстрелы фон Эттингена застают его врасплох. Первая пуля попадает Каину в плечо: к счастью, навылет. Вторая в бок, а третья просто царапает шею. Ерунда, решает Каин. Потому что его это не останавливает — пусть внутри все жжет, очень больно, особенно в боку, он привык — и прежде чем фон Эттинген успевает выстрелить в четвертый раз, Каин выбивает револьвер у него из рук и прижимает к стене. Сдавливает ладонью горло и приказывает на немецком: — Тихо. — Вы, — хрипит фон Эттинген, — вы один из них? Сперва Каин думает, что фон Эттинген принял его за агента «Моссад». Но в глазах у фон Эттингена плещется животный страх, такой, словно тот боится не за свою жизнь, а за свою душу, и Каин понимает: это что-то другое. И догадывается. Потому что и сам чувствует, как заживает поцарапанная пулей кожа. — Я виноват, — стонет фон Эттинген. — Но я все искуплю. Просто дайте мне второй шанс! Я помню условия сделки! Каин ослабляет хватку. И повторяет за ним: — Вы... помните условия сделки? Фон Эттинген дрожит как осиновый лист. Но ничуть не удивляется. И даже начинает все объяснять. — Я не забыл! Я обещал архангелу Михаилу, что сделаю все возможное! И я сделал это, мы убедили фюрера и командование вступить в войну! Чтобы Армагеддон начался как можно скорее! Нам почти что все удалось! С минуту Каин не может отвести взгляда от фон Эттингена. То, что он сейчас говорит, попросту невозможно. Ведь невозможно же? — Разве? — Я сделал все, как велел архангел, — оправдывается фон Эттинген. — И сейчас мои соратники не сидят сложа руки. Когда-нибудь, пусть не мы, но наши потомки вернут себе власть над миром. И тогда нас ничто не остановит! Глаза фон Эттингена полны мольбы и смирения. Он вправду хочет искупить вину. Сперва Каин молчит. Слушает. А потом произносит: — Я на другой стороне. Фон Эттинген хмурится. И мгновенно все понимает. И злится, и выкрикивает ругательства — и проклятия, замысловатые и не очень, и обещает, что они все равно победят, потому что с ними ангелы — и Всевышний. В следующий миг Каин слышит шаги. В руках у Эвеля — основательно перемазанного кровью — блестит шприц с транквилизатором. — Бог вас еще накажет! *** В лифте Каин прислоняется спиной к стенке и закрывает глаза. Ему кажется, что его не было в Лондоне целый год или больше. Чуть поскрипывая и дребезжа — ночью замечаешь любой шум, думает Каин — лифт наконец доползает до четвертого этажа. Каин выуживает ключи из пиджака, отпирает дверь и осторожно ступает вперед, почти что на цыпочках, аккуратно вешает пальто на крючок и вдруг замечает, как все вокруг пахнет ванилью и кардамоном. И еще, кажется, лавандой. Он застывает на месте. Вслушивается в тишину и не знает, сколько проходит времени, пока он так стоит у платяного шкафа. И пытается привыкнуть. Потому что еще вчера все пахло кровью и дымом. И его руки тоже пахли кровью, так что он идет в ванную, снимает пиджак и развязывает галстук, отчаянно скребет ладони мылом, спешно оттирает и ополаскивает лицо. И вмиг понимает, что не сможет разбудить Кей сейчас. Поэтому он просто садится на диван в их гостиной. Едва успевает расшнуровать и сбросить на пол ботинки, как его всего сминает усталость, и веки его просто смыкаются. Ночью ему тепло и ничего не снится. А когда он наконец приходит в себя и открывает глаза, то видит толстое шерстяное одеяло, которым он сейчас укрыт — и Кей. На ней шелковая сорочка и больше ничего, с правого плеча спадает бретелька. А волосы распущены. — Кей… Она садится рядом — на самый краешек дивана — и улыбается. Прямо за ней, за окном, в кронах раскидистых, высоких деревьев синеет кусочек неба. — Доброе утро, — говорит Кей. — Кажется, твои часы остановились. И пока он не знает, что ей отвечать, и все пытается осмыслить — как же так вышло, что вчера он рухнул спать и не завел часы, она уже обхватывает его запястье своими тонкими пальцами. Сперва расстегивает ремешок часов, а потом пуговицу на рукаве рубашки. Проводит пальцем по его ладони и продолжает: — Я приготовила тебе ванну. Подумала, что ты захочешь… Каин приподнимается на локтях, сбрасывает с себя одеяло, и Кей не отступает — тянется к вороту его рубашки и принимается за остальные пуговицы, и он наконец ловит ее руки своими, и подносит ее пальцы к губам, и целует, и не может насмотреться на нее. Потому что когда Кей улыбается, ему кажется, что в этом мире у него есть свое собственное солнце, и сейчас он держит это солнце в руках, и наверно поэтому ему так тепло. И еще ему кажется, что в это самое мгновение другое солнце растапливает льдины в далеких горах, превращая их в журчащие ручейки, и вместе со льдом на свету таят и исчезают выстроенные в тех скалах тайные, страшные крепости, и земля на месте их наконец прогревается и обрастает травой и полевыми цветами. И нет больше ни крепостей, ни замыслов тех, кто их возводил. И не будет. Поэтому Каин выкидывает все это из головы и притягивает к себе Кей, зарывается лицом в ее волосы, вдыхает запах лаванды и сладких пряностей и не может ее отпустить — пока она сама не выскальзывает из его объятий. — Кофе или чай? — Кофе. — Хорошо. Но завтра я все-таки заварю с утра чай. Вчера я купила совершенно волшебный чай в «Харродс», и ты должен его попробовать. И прежде чем Каин успевает предложить ей заварить тот волшебный чай прямо сейчас, Кей подмигивает ему: — Вода остынет. Наконец он уходит в ванную, стаскивает с себя оставшуюся одежду и залезает в упоительно горячую воду: вся его усталость мигом в ней растворяется. Каин закрывает глаза и слушает, как Кей на кухне наливает воду в чайник, водружает его на плиту и включает газ, и переставляет фарфор на полке, и негромко включает радио. Одна беззаботная песенка сменяется другой, столь же легкой и летней, и столь же популярной, и Каин неожиданно понимает, что никогда не обращал внимания на слова, столь простые и наивные, о любви и о том, что любовь эта никогда не умрет. Столь простые и наивные — и все же бесконечно правдивые. Наверно поэтому эти беззаботные песенки вместе с Ленноном и Маккартни сейчас поет целый мир. Дверь в ванную вдруг отворяется: на пороге стоит Кей, все еще в шелковой сорочке и с подносом в руках. Поднос она водружает на столик. — Спасибо. Каин берет чашечку из ее рук, смотрит на нее и пробует кофе на вкус — и думает, что сейчас, этим утром Кей все еще хочет быть с ним. И только это на самом деле важно, а все остальное не имеет значения. И еще ему кажется, что он никуда и не уезжал. Или что все это ему приснилось. И Буэнос-Айрес, и виноградники в Мендосе, и горные тропы с наледью. Он допивает кофе и хочет сказать это вслух, когда Кей вдруг забирает пустую чашечку у него из рук, а потом склоняется над ним и накрывает его губы своими. Он подает ей руку, и Кей смеется, залезая в ванну и расплескивая воду. А когда он наконец прижимает ее к себе, шепчет ему на ухо: — Я так рада, что ты вернулся. — И сегодня я полностью твой, — отвечает ей Каин и еще сильнее стискивает ее в объятиях. — В смысле, я вообще полностью твой. Свое обещание он держит. Сегодня он никуда не спешит, не уходит по делам и никому не звонит, разве что заказать столик в ресторане. Из дома они с Кей выбираются только под вечер. Спорят, стоит ли брать машину — до Пикадилли рукой подать, но косой дождь сейчас изо всех сил хлещет по красному кирпичу, из которого выстроены все здания на Маунт-стрит, одинаково похожие на крохотные замки и пряничные домики. И как назло, не видно ни одного кэба. Поэтому Каин распахивает перед Кей дверь своего «Ягуара» и уже скоро проклинает лондонские пробки и улицы с односторонним движением: пешком было бы быстрее. Зато когда он сворачивает на Арлингтон-стрит, подъезжая к входу в «Ритц», к ним тотчас спешит швейцар с широким зонтом. И по крайней мере Кей — в черном облегающем платье, миниатюрной шляпке и накидке — не успевает вымокнуть. Она почти что взлетает вверх по лестнице, останавливается у крутящейся двери и оглядывается. И улыбается ему, как улыбалась в тот самый первый раз, в баре «Адамс». Метрдотель забирает у Кей накидку и усаживает их за столик у окна: отсюда прекрасно виден весь зал с колоннами розового мрамора и статуей Нептуна с наядами. — У меня есть идея, — говорит Каин, когда официант разливает шампанское по бокалам и ненадолго оставляет их в покое. — Кей, давай поедем куда-нибудь осенью? Или прямо сейчас. Кей поднимает бровь. И салютует ему бокалом: руки ее стянуты темными шелковыми перчатками, а волосы взбиты в модную прическу. — Почему бы и нет. Ты хочешь взять передышку после Эттингена? Он заставляет себя улыбнуться ей в ответ. И в очередной раз — конечно, днем он все ей рассказал, в смысле, почти все — пытается забыть о том, что было в горах близ Мендосы. — Вроде того. И мы с тобой давно не путешествовали. Как насчет Японии? Ты же никогда не была на Востоке, в Азии. — Я не против, — соглашается Кей. — Но я была уверена, что ты скажешь про Аргентину. Каин отставляет бокал в сторону. Все еще улыбаясь, обводит глазами зал, полный джентльменов в костюмах, сшитых лучших портными Сэвил-Роу, и дам в нарядах от Диора и Ив Сен Лорана. И сколько бы он ни убеждал себя, что здесь просто продают сказку, и что уж он, Каин, точно знает истинную цену этого притворного блеска и ненастоящего волшебства, сегодня все иначе. Сегодня он верит и сказке, и волшебству, сегодня ему кажется, что каждый человек в этом зале полон любви и неподдельной радости, и поэтому все тут лучится счастьем. И еще Каину хочется верить, что это навсегда. Или надолго. — Конечно, Кей. Все будет, как ты хочешь, — обещает он. Взгляд Кей становится серьезным. К их столику как раз подходит сомелье: помочь выбрать вино, которое подойдет и к норвежскому крабу, и к коктейлю из лобстера, и к тюрбо под голландским соусом. Когда сомелье удаляется, Каин слышит: — Маркус, что там все-таки случилось? В Аргентине? Рука Кей ложится на его запястье. — Все прошло, как было запланировано. Мы нашли Эттингена, — говорит он. — Мы с тобой, Кей. Ты не представляешь, как ты мне помогла со всеми этими документами в архивах. Без тебя я бы никогда не докопался, как ему удавалось так долго быть на виду у всех и скрывать, кто он такой. — Маркус, — шепчет Кей, буравя его своими невозможно синими глазами, — я живу с тобой почти что десять лет и всегда знаю, когда ты лжешь. — Правда? Кей улыбается — наверно, его удивление вышло забавным — и качает головой. — Правда. Знаешь, я никогда не ждала, что ты будешь рассказывать мне все до конца. Потому что я и представить не могу, какой была твоя жизнь раньше. И никто не может. Но с этим нацистом — другая история. Война закончилась всего лишь двадцать два года назад, и я помню те годы. Несмотря на то, что я была лишь ребенком. Я все равно помню, как мама ждала новостей. Помню, как двоюродный брат уехал на фронт. Помню, что мой отец погиб в Перл-Харбор. И я помню победу. Маркус, это и моя война тоже. Поэтому я хочу знать, что на самом деле случилось с Эттингеном. — Хорошо. Он медлит и думает, что за десять лет Кей действительно неплохо его выучила. Например, она отлично знает, что если провести пальцем по его ладони — вот так, как она делает это сейчас — он точно не сможет солгать. — Я не был готов к тому, что услышу от него, — признается Каин. Сомелье как раз возвращается с бутылкой «Мерсо», и очень скоро подходит черед краба и лобстера. Они с Кей обмениваются впечатлениями, засыпают комплиментами официантов — ну ладно, это в основном делает Кей, а Каин снова обводит зал глазами. Думает, что ему стоило бы дождаться музыкального номера — сегодня как раз вечер субботы, и в «Ритце» скоро заиграет какой-нибудь оркестр — но молчать он уже не может. Поэтому он тихо произносит: — Он понял, что я не совсем обычный человек. И решил, что меня послали Небеса. Наказать его за то, чего он не сделал. — Небеса? — удивляется Кей. — Они заключили сделку. Кое с кем оттуда, — Каин смотрит поверх колонн и люстр, и впервые замечает, что на потолке ресторана и вправду изображено небо с облаками. — И не выполнили обязательств. Кей допивает вино. — Это вроде как сделка с дьяволом? — спрашивает она. — Но не с дьяволом, а с ангелом? — С архангелом. Он кивает, и теперь Кей снова буравит его глазами. Качает головой. И тоже смотрит вверх, в нарисованные на потолке небеса: манящие и чудесные. — На стороне нацистов были ангелы? — Не совсем, — Каин пожимает плечами. — Я не верю, что они серьезно во что-то вмешивались. Хотя на самом деле я не знаю. Они просто хотели устроить Армагеддон. Поскорее… — И это практически получилось. — Да. К их столику подходит официант, и Кей мгновенно находится: ведь норвежский краб и правда бесподобен. Вино тоже. И да, можно подавать тюрбо под голландским соусом, а насчет десерта они решат позже. За рояль садится музыкант: сыграть что-то легкое и хорошо узнаваемое, из тридцатых, из репертуара Коула Портера. Публика оживляется еще больше. Не разочаровывает и тюрбо, и «Мерсо» действительно подходит к рыбе и хорошо оттеняет голландский соус. — Знаешь, — вдруг говорит Кей, и Каин мгновенно напрягается. — Помнишь, в Лос-Анджелесе я говорила, что не знаю, чем хочу заниматься? Недавно я все придумала. — Да? — Я хочу открыть детективное агентство. — И кто там будет работать? — Ты, конечно. Кей смеется, и он тоже смеется, и с плеч у него будто сваливается гора. И несмотря на то, что он только что сам рассказал ей, ему почему-то все равно кажется, что за роялем сейчас играет сам Коул Портер. Или даже Ирвинг Берлин. И все будет хорошо. Конечно, они заказывают десерт — «Запеченную Аляску». Допивают вино, а когда сомелье разливает по рюмкам коньяк, Кей улучает момент и говорит: — Вот теперь я точно ничего не боюсь. Поднимает рюмку — Каин делает то же самое, и они чокаются. А потом Кей продолжает: — Теперь я знаю, что такое «Gott mit uns». Что это правда, и на стороне Гитлера были ангелы. И мы все равно выиграли войну, понимаешь? Люди оказались сильнее. Когда-нибудь мы сможем все изменить в этом мире. Не будет ни Ада, ни Рая. Когда-нибудь мы снова выиграем войну. Каин хочет ответить ей, что кроме него и ее самой про это никогда никто не узнает. Потому что «Моссаду» нужен был даже не Эттинген, а его контакты и сеть, а если Эттинген и заикнется о сделке с ангелами, его просто упрячут в психушку. И тем не менее, он с ней согласен. Он смотрит в ее глаза, практически такие же синие, как у него самого, и верит ей. Потому что каждый человек должен во что-то верить, во что-то сильнее и мудрее его самого, во что-то добрее и милосерднее, и если нельзя верить в Бога, то можно верить в людей. Или в другого человека. Поэтому он, Каин, Первый убийца и вечный изгнанник, верит в Кей. Прямо с того вечера в Лос-Анджелесе. Просто верит — и живет этой верой в нее уже почти десять лет. — Выиграем, — повторяет он. Они заказывают чай и больше не говорят о войне. Они говорят о том, что лишь однажды слушали «Битлз» вживую, и что в этом году ливерпульская четверка не дала ни одного концерта. Что неделю назад в кинотеатре на Лестер-сквер была премьера «Живешь только дважды» и там присутствовала сама королева, а раз так, стоит сходить на сеанс, быть может, прямо завтра. Что в ноябре можно съездить в Аргентину, а весной следующего года добраться до Японии. Часы показывают за полночь, когда они выходят на Арлингтон-стрит. Дождь давно закончился, а вот прохладный ветер еще не затих. Кей чуть ежится и кутается в накидку, и Каин, сняв пиджак, набрасывает его на плечи Кей. И чуть обнимает ее, и думает о том, какая она хрупкая и какая у нее гладкая кожа. И как пахнут ее волосы: кардамоном и луговыми цветами. Когда они отыскивают в переулке машину, Каин садится за руль и зачем-то спрашивает: — Домой? — С тобой хоть на край света, — отвечает Кей. И улыбается. Он заводит двигатель. Думает про этот самый край света и даже представляет: вот они с Кей идут по нему, и он держит Кей за руку. Совсем как в той популярной песенке. В следующее мгновение Каин слышит какой-то странный звук и не успевает ничего — ни крикнуть, ни сказать. Потому что взрывная волна накрывает его с головой. *** Он отмахивается от очередной назойливой дамочки, желающей познакомиться. И слышит: — … не знаю, что я буду делать, когда вы скажете «да» одной из них. Кей улыбается, а ее глаза сияют звездным светом. И сама она вся тоже сияет. И смотрит на него так, что на мгновение он верит: в этом мире у каждого есть надежда. Даже у такого, как он. И эта надежда сильнее Бога и всех его проклятий, и ни Ад, ни Рай не смогут совладать с ней. — Я никогда не скажу «да». — Правда? Потому что кто-то уже украл ваше сердце? — Просто этому не суждено случиться, — возражает он. По привычке, конечно. За ним приходит Рэйдс: в Гриффит-парке обнаружены два трупа, мужчина и женщина, и тела их лежат так, будто они держат друг друга за руки, а это значит, что «Убийца разбитых сердец» снова взялся за старое. Конечно, убийцу он находит. Обставляет все так, что Рэйдс ловит того с поличным. Ссорится с Кей. Сидит дома и топит свою печаль в бурбоне. Вместо того, чтобы сразу исчезнуть из Лос-Анджелеса. И вот этого он себе никогда не простит. Потому что тем же вечером его отыскивает Кей. Потому что сейчас, десять лет спустя, он стоит на кладбище Пер-Лашез и не может оторвать взгляд от маленького памятника. На мраморной плите выбито лишь имя Кей и годы ее невозможно короткой жизни. Каин вдруг понимает, что все еще держит в руках букет полевых цветов: Кей любила их больше, чем розы и лилии. Он склоняется к памятнику, пристраивает букет у подножия, проводит рукой по мрамору — и ничего не чувствует. Ничего, кроме тысячелетнего могильного холода: в камне и внутри себя. Он даже не может заставить себя хоть что-нибудь вымолвить. Попрощаться с Кей, например. Пообещать, что он никогда ее не забудет. Вдалеке раздаются еле слышные мерные шаги: по аллее двигается очередная похоронная процессия. Каин напоминает себе, что ему пора уходить. И пора уезжать из Европы: хотя бы лет на пятнадцать, а лучше на все двадцать. Тогда о капитане Пирсе никто не вспомнит. Но пока что он все еще здесь, медлит и не может сдвинуться с места, и ничего сказать он тоже не может, потому что как только он открывает рот, его горло снова сдавливает лед и холод. Он снова проводит рукой по выбитому в мраморе имени: на самом деле под памятником нет ничего, кроме пустой урны. Прах Кей он еще вчера развеял над Сеной. И здесь ее нет. Кей больше нет. Каин рывком поднимается на ноги. Бросает последний взгляд на мраморную плиту, поворачивается и уходит. И бесконечно долго шагает вперед по кладбищенской аллее, залитой июньским солнцем, и читает себе приговор: Кей заслуживает лучшего, чем эти десять лет с ним. Представляет себе: Кей никуда не уезжает из Лос-Анджелеса. Его напарник Рэйдс – по-настоящему хороший парень — приглашает Кей на танцы и в ресторан, и делает ей предложение, и Кей выходит замуж. Рожает двух детей, копит деньги и наконец выкупает «Адамс». У Кей настоящая семья и прекрасный муж, она счастлива, и у нее нет причины скитаться по разным странам. И спустя много, много лет Кей покидает этот мир в тот же год, что и Рэйдс, и оказывается на Небесах, и проводит вечность в Раю, вновь и вновь проживая все сказочные, радостные моменты своей жизни. Воздуха не хватает, и Каин останавливается у помпезных, тяжелых ворот Пер-Лашез. Прислоняется спиной к камню. Смотрит вверх и надеется, что сейчас случится чудо: июньское солнце от отвращения просто сожжет его дотла, обратит в пепел и прах, и он больше никому не принесет зла и несчастья. Потому что он не знает, как теперь жить с этим, и как умереть — тоже не знает. Он пробовал. Позже Каин сидит в баре на улице Риволи. Глушит коньяк, рюмку за рюмкой, и пытается изобрести какой-нибудь новый эффективный способ самоуничтожения. Как назло, ему ничего не приходит в голову. Вместо этого он вспоминает тот вечер в «Ритце». И взрыв. И раз за разом проживает все заново: приходит в себя, выныривает из тьмы и тишины — в невозможную боль, в яркий свет, в шум и крики. В жизнь. Он лежит в карете скорой помощи и чувствует, как срастаются ткани и кости, и как затягиваются чудовищные раны, и умоляет врачей: спасать надо ее, а не его. С ним все в порядке. И вдруг понимает. Конечно, он выжил. Конечно, она погибла. И уже потом, позже, в больнице, он платит немыслимую взятку — за молчание. Потому что хирург из ожогового отделения все равно не знает, что писать в заключении: он такого никогда не видел и считает, что у него началась белая горячка. Потом в палату приходит констебль. Это несложно: он, Каин, сам был полицейским и прекрасно знает, какие показания нужно дать, о чем промолчать и как солгать, чтобы избежать лишних вопросов. Спустя четыре дня ему вручают урну с пеплом. Он возвращается в дом на Маунт-стрит. Поворачивает ключ в замке и целую вечность не может переступить порог. Потому что в их квартире все напоминает о Кей. Ее пальто на вешалке, ее платья в шкафу, ее туфли и ридикюль. Помада в ванной. Шелковая сорочка на мятой простыне. Даже дурацкий фикус у окна, который консьержка однажды собралась выбросить, а Кей спасла и никогда не забывала поливать. Он ставит урну на столик. Подбирает с постели сорочку. Садится на пол у кровати, закрывает глаза и зарывается в шелк лицом: ткань все еще хранит запах Кей. Он не знает, сколько проходит времени, пока он так сидит на полу. Кажется, он вмерзает в толщу льда. Когда рассветное солнце заглядывает в окно, он поднимается на ноги. Забирает с собой урну и едет в гостиницу. На следующий день Каин берет билет на самолет в Париж. Потому что это худшее, что он может сделать с собой. Потому что Париж не зря зовут городом любви, и сейчас этот город не ведает ни жалости, ни сострадания. Каин видит себя и Кей в каждой влюбленной парочке, и на каждой улочке Латинского квартала или Марэ его сердце останавливается: жаль, что не навсегда. Он никогда не сможет простить себя за то, что был счастлив. — Двойной виски, — Каин машет бармену рукой. Он бросает на стойку бара несколько монет и думает, что завтра сбежит из Европы. Исчезнет лет на двадцать, да так, что никто его никогда не отыщет: ни «Моссад», ни британская разведка с сэром Генри Клиффордом. Латинская Америка кажется ему неплохим выбором. Например, Аргентина: не зря же туда бегут разные чудовища, вроде Эйхмана и его подручных, значит, и ему там самое место. С чудовищами. В конце концов, не в этом ли заключается его проклятие. Однажды преступник — всегда преступник. Бармен наконец ставит перед ним бокал с виски, и Каин выпивает его залпом: вкуса он не чувствует. Он вообще, если честно, уже ничего не чувствует. Внутри него есть только лед и камень, и больше ничего. Поэтому он так легко все просчитывает: какие документы ему понадобятся и как он их получит. Сколько лет проведет в Аргентине, и сколько в Мексике. Когда вернется в Штаты. Каин идет к выходу из бара. У самого порога замечает, что бармен включает радио погромче. Музыка едва не сбивает его с ног: парень из Ливерпуля опять поет о том, что хочет просто держать свою девушку за руку, и теперь Каин медлит. Кей больше нет, и ему не о ком мечтать. И некому верить. И некого держать за руку. Поэтому он снова и снова повторяет себе, что его место там, с чудовищами. Ведь мир до сих пор не знает о его преступлении. О том, которое никогда не стереть и не искупить. Библия не в счет. Каин вдруг понимает, что должен сделать. *** В Лондон наконец приходит самое настоящее лето: жара врывается в город воскресным июльским утром, и хотя на часах еще нет десяти, солнце уже прилично напекает голову. Когда сэр Генри Клиффорд предлагает занять скамейку в тени раскидистого дуба, Каин сразу же соглашается. Вслед за чинным семейством с детьми по аллее Риджентс-парка шагают студенты: парень и девушка. Они улыбаются друг другу, смеются, держатся за руки, и Каин целую секунду или две провожает их взглядом, пока те не скрываются за фонтаном. — Мы его нашли, — сообщает сэр Генри Клиффорд. Каин сразу понимает, о ком речь. И говорит то, что думает: — Это уже не имеет значения. — Мистер Пирс? Сэр Клиффорд искренне удивлен. Каин лишь пожимает плечами. Задирает голову и смотрит ввысь, в прозрачную синеву неба. И пытается представить, как там Кей. Он надеется, что ей там тепло и спокойно, и каждый ее день состоит из радости и счастливых воспоминаний. И самое главное, что там нет боли и страданий, потому что ничего такого Кей точно не заслуживает, а что она не помнит его больше — так в этом нет никакой беды. Зато он ее помнит, и будет помнить целую вечность. — Я очень сочувствую вашей потере, мистер Пирс, — продолжает сэр Клиффорд, и Каин просто кивает в ответ. — К сожалению, наше расследование не смогло отыскать связи между нацистской ячейкой в Аргентине и тем сумасшедшим, который установил взрывное устройство в вашу машину. — Я так и думал. — Это в высшей степени странно. Были подключены лучшие умы моего управления. Вы же сами понимаете, дело не только в вас. Бомба в центре Лондона, в квартале от Пикадилли! — Знаете, фон Эттинген в конце нашей встречи сказал мне, что Бог меня накажет. — Господь Бог? Мимо них по тропинке проходят две лондонские модницы: на каблуках и в коротких платьях каких-то невообразимых ярких расцветок. Сэр Клиффорд будто вовсе их не замечает. Чуть хмурится: — Представьте себе, тот сумасшедший на допросе и вправду говорил про явившихся ему ангелов. Редкий и опасный случай психопатии, вылившийся в теракт. Мистер Пирс, произошла страшная трагедия, но его жертвой мог стать любой из нас. Каин не спорит. Он вспоминает роскошные, помпезные памятники на кладбище Пер-Лашез и скорбящих херувимов на постаментах, и думает, что настоящие ангелы вряд ли будут горевать о людях. Уж точно не о тех, кто навечно заперт в Аду. — Я искал встречи с вами по другой причине. — Я уже догадался, — кивает сэр Клиффорд. — И я весь внимание. — Дело в том, что я собирался исчезнуть, — говорит Каин. — Я так привык. Каждые десять лет я становлюсь кем-то другим. Но я решил, что больше не стану этого делать. Сэр Клиффорд буравит его глазами — и пытается разгадать. И не может. Каин медлит. В глубине души он все еще хочет сбежать — и укрыться в Аргентине. Или Колумбии. Поэтому он вспоминает Кей. На мгновение ему кажется, что она и правда сидит рядом. Поправляет прическу и улыбается. И смотрит на него так, как он точно не заслуживает: с восхищением. — Помните, как это было у апостола Павла? Нет ни эллина, ни иудея. — Послание к Колоссянам, конечно, я помню. Правда, Китай только что испытал водородную бомбу, а мистер Косыгин всего лишь пару недель назад приезжал в Штаты побеседовать с мистером Джонсоном. — А что если и у мистера Косыгина, и у мистера Джонсона найдется общий враг? Сэр Клиффорд приподнимает бровь. — Это другое дело. — У меня есть информация, которая может быть очень полезна. — Британии? — Нет. Всему человечеству, — отвечает Каин.