— спасибо?

      сегодня почему-то показалось. это вновь внезапный внутренний экстаз поглотил каждый мой переживший, кажется, и хиросиму, и нагасаки орган? или действительно просто мимолётное помутнение рассудка мешает мне джин с тоником в бокале и нормально функционировать? никогда не хотелось мне об этом задумываться, ни за какие деньги, я тупо не был к этому готов. не был готов прийти хотя бы к относительной истине — у меня всю жизнь была правда своя. правда, о которой никто не знал. возможно, даже я сам до поры до времени не ведал, чем живу и как. оно и видно.       следовательно, тогда не показалось. хотя верить в обратное хотелось наижутчайшим образом. жаль только для меня подобные ощущения неосознанно стигматизированы пережитыми событиями, переведены в табу и сдерживаются тяжёлым амбарным замком. даже дворовая игра в войнушку становилась более существенным мероприятием, хотя я, в общем-то, никогда ее и не любил. зато, судя по всему, искренне начал любить тебя. но вправду ли искренне, у меня, на самом деле, как-то не особо получалось не только понять, но и принять. от себя же становилось душно.       опускаться до бунинских любовных идеалов я не стал: либо не желал, либо просто устал, либо есть во мне ещё эдакая доля человечности. шутки, может, и шутками, но что-то из его произведений, прочитанных когда-то давно разве что ради четвертных контрольных сочинений, в своем мировоззрении заимел. стреляться хотелось безумно — уж слишком больно любовь в глотку вгрызается. но всё ещё противно чувствовать себя собакой на невидимом, но очень крепком поводке, и даже забытые армавировскими временами чокеры имели неосторожность отпечататься на шее таким же невидимым ошейником.       — серёж, серёжа, — протягивая каждую гласную букву изо всех сил, оставшихся за период неоконченной попойки, начал булькать лёша с непонятным сожалением в голосе. — родной, хули ты кисля́-то такая?       — всё заебись, — в прострации находиться было чудесно, грустно было из нее медленно высасываться в реальность, где проблемы необходимо решать по мере поступления, поэтому игнорировать кореша я чисто физически не мог. хотя подступающее к кончикам пальцев недовольство неумолимо просило себя выплеснуть, — устал просто, — к счастью, пятый класс, чтобы импульсивно разбрасываться на всё мешающее кулаками, давно закончился. видимо, бить мне всё-таки хотелось только себя.       — да ладно, кому ты заливаешь. тебя одного подшофе оставлять не стоит, это мы уже выучили, — пошатывающийся над моим диваном пьяный человечек в розовой футболочке начал глухо хихикать, пытаясь, по всей видимости, хоть как-то разрядить обстановку, но, сначала уставившись рассеянным взглядом куда-то далеко вбок, вдруг резко щёлкнул пальцами с большим оживлением. — дипинса твоего притащу, ты погоди, — и исчез. о том, что его авантюризм в тот момент я не разделял, лёше узнать уже не получится.       едва стоило ему слиться с пьяной толпой знакомых лиц, руки предательски затряслись, вместе с ними и сердце стало биться по-странному, скорее в такт какой-то неведомой композиции, которую ежели и ставят в клубах, то только в каком-нибудь московском «мутаборе», например. теперь мне вновь начало казаться. казаться, что это буквально мой надвигающийся со скоростью торнадо конец. чувства внутри мешались хуже любых коктейлей: охота было истошно завывать, рвать на себе волосы и биться головой об каждую в этом помещении стену. никогда ещё я так сильно не сопротивлялся даже сидеть рядом с тобой в подобном состоянии, ни за что в этой жизни — я снова тупо не был к этому готов. лишь пытался разглядеть русую голову под проблесками разноцветных софитов. почему-то где-то в глубине души теплилась надежда и желание хотя бы мельком увидеть приятные черты лица, которые, кажется, никогда не смогут приесться.       — к вашим услугам! — желание исполнилось так неожиданно и быстро, что я обомлел. по ощущениям, душа в пятки не ушла, а улетела со скоростью сверхзвуковой ракеты. звонкий голос донёсся с какой-то сухостью прямо из-за моей спины, оглушая правое ухо, и всё прежнее смятение сменилось неимоверным воодушевлением. по пьяни постоянно хотелось только и делать, что без остановки касаться людей, что уж говорить про тебя. мне б хотя бы немного, чуточку, самую малость. хотя ничего не могло меня сдерживать кроме собственной совести. дичайше сложная для еле соображающего в таких обстоятельствах мозга полярность испытываемых чувств ещё сильнее выбивала из колеи, но довольно усевшийся рядом на диван подвыпивший ваня рассеял чары и вывел меня из внезапного ступора. — эй, лапшичный, что-то случилось? — его забавный заигрывающий тон сменился на необычно спокойный, отчасти даже взволнованный, и, признаться честно, покамест ни разу в своей жизни я не ощущал такого искреннего тепла из его уст. по крайней мере, мне так казалось. даже слабая улыбка поползла вверх независимо от всех моих мыслей. хотя я всё знал. я знал, что лишь сам себе таких чудес надумал, ведь маленький ребёнок вечно хотел хоть раз почувствовать себя особенным для кого-то и, даже повзрослев, не переставал этого желать ни на минуту. — может, мне принести тебе чего-нибудь вкусненького?       официальный апогей. я пьян и опьянён до неведомой усрачки, пьян и опьянён алкоголем и тобой; и единственное, на что я старался надеяться, так это на полное отсутствие среди наташиных гостей чудесатых телепатов (а вдруг?). позор посредством своих хмельных розовых очков и до ужаса приторной романтизацией любого неаккуратного вздоха от бессмертных в мою сторону был бы самым худшим вариантом развития событий. в конце концов, вместо этого можно просто прослушать весь репертуар земфиры или хотя бы излюбленный альбом двухтысячного года — разницы, по моему мнению, совершенно никакой. разве что песни в исполнении земфиры талгатовны звучат гораздо лучше, нежели нетрезвый нескончаемый поток мыслей на одну и ту же тему, но уже в моём. зато я впервые честен перед собой.       — ванюш, ты не суетись так, я же не при смерти, — подобным ответом он был озадачен ещё больше, чем моим видимым состоянием, но в одно мгновение как-то по-своему понимающе усмехнулся и с лёгкостью упал рядом на широкую банкетку, запрокинув голову на горизонтальную стенку дивана и слабо хлопнув ладонью по моему плечу. как обычно, в своем репертуаре. — ты обещал написать вчера.       в его последующих словах отчётливо ощущалось беспокойное чувство вины с неряшливым привкусом стыда и бесконечных оправданий, ценная редкость, скажем так, но я вовсе не злился, совсем нет, ни капли, не мог даже позволить себе обидеться, да и любым образом обижаться на взрослого мальчика, больше похожего на маленького котёнка, чем на человека — сущее кощунство. единственным волнующим мою в хлам пьяную голову делом были лишь его до жути холодные по какой-то неясной причине пальцы, смущённо, но крепко сжавшие руку чуть выше локтя, которые я хорошо чувствовал даже через ткань собственной одежды. ваня устало выпрямился и с невозмутимым видом приблизился ко мне, как-то даже не особо торопливо рассказывая о всех событиях вчерашнего дня, заставившие его временно позабыть о моём существовании.       я же знаю. не показалось. а твои серые глаза так картинно поблёскивают на тусклом свету; разноцветные блики плавно пробегают по лицу, до безумия очаровательному и аккуратному, словно олицетворение всего того божественного, что я смог повидать за всю жизнь; а длинная чёлка как-то курьёзно щекочет нос, и ведь настолько красиво, что в самом деле в голову приходит только желание вспомнить про здоровый образ жизни. однако и отказаться от своих слов я бы не смог — соврал бы… разве я не дурак, самый что ни на есть настоящий? ты ведь простишь меня, верно? не оставишь так же, как и другие? моя любовь перестанет быть объектом для высмеивания, лишь бы однажды не уйти окончательно под землю от стыда при очередном провале? «да, я смогу тебе открыться, только завтра мне ещё нужно забыть всё»? заслуживаю ли я быть любимым хотя бы тобой? мы ж кореша с тобой близкие, сам говорил, не забыл? увы, ни на один из своих вопросов я ответа не найду. по крайней мере, сейчас.       действительно, уже даже всё равно, наверное. ведь живём, полагаю, лишь один раз, жаль последний в этой вселенной. и ваня, будто на заевшем репите переслушав каждую пролетевшую в моём подсознании бестолковую мысль о нём и только о нём, расслабленно застыл в какой-то своеобразной — ему, ему, ему, ни за кем я не замечал схожей манеры — безмятежности, и я впервые решился на столь отчаянный и бездумный шаг, когда пальцами осторожно коснулся бархатной щеки. в тот момент я понял, что именно казалось. казалось, что я в этот праздничный вечер не мог не притянуть чужое преподобного вида лицо к своему. казалось, что не мог не накрыть чужие губы намешанные с горьковатой сладостью алкоголя своими. казалось, что не мог не забить все болты и гайки на окружающих людей на вечеринке. и я не слышал ни играющую на всю громкость песню томаса мраза, ни шокированные возгласы нетрезвой амины на каждый угол клуба, ни прежний звон бьющихся горлышком о край рюмки ликёрных бутылок. ничего.       не сразу до меня дошёл даже тот удивительный факт, что ты всё-таки не стал по своему обыкновению со смехом отстраняться и отторгать всевозможные варианты тактильности с нелепым возмущением. я старался всячески спихнуть такое бездействие на алкогольное опьянение и замедленную реакцию, пока стыдливо не начал бегать глазами по твоему поражённому шоком, но сверкающему (не до конца понятно от чего) лицу и пунцовым щекам, которые мельком можно было заметить под кусочками белых зайчиков света. ваня вдруг залился каким-то мягким смехом, частично прикрывая тыльной стороной ладони нервную улыбку:       — блять, серёг, это ты так намекнул, что мне тебе написать стоит сразу, как протрезвеем? спасибо, братан.       — «спасибо» корешу скажешь.