Счастье длинною в три месяца

Они целовались до потери пульса, сжимали друг друга в объятиях так, что кости хрустели, они засыпали и просыпались вместе. Они любили. По-настоящему, искренне и самозабвенно. Но старательно это отрицали, смеялись, шутили, «это все рофл, немного затянувшийся, но все же, рофл» — говорил себе Ваня, а сам зарывался рукой в светлые кудри и вдыхал родной запах. Сережа прижимал Дипинса к себе ближе и думал, что еще пара дней и они покончат с этим… Этим наваждением, поэкспериментировали и хватит. Проходили дни, недели, но они все больше привыкали друг к другу, все нежнее целовались и дальше откладывали финал. Они были счастливы. Советская двушка в центре Москвы стала их персональным раем. Здесь Сережа впервые неловко чмокнул Дипинса, впервые уснул в его объятиях, впервые за несколько лет проспал всю ночь напролёт без кошмаров. Здесь пахло блинчиками с вареньем, которые так любил Ваня и ради которых Жожо вставал в 9 утра, надевал до жути смешной фартук и становился поварёнком. А еще в этой квартире Сережа попрощался с вредной привычкой «закуривать» стресс, Дипинс совсем не любил запах сигарет, а Жожо слишком любил его целовать. Ваня по ночам стихи писал, потом музыку под них подбирал и напевал себе под нос. А Сережа слушал каждый раз и думал, что ничего прекраснее никогда не слышал. Дипинс только Жожо вдохновлялся, только ему были посвящены все страницы исписанные в стареньком ежедневнике, только нежные руки и кудрявые волосы заставляли сесть за стол и начать писать. Про Сереженьку стихи можно было слагать бесконечно. И Ваня с удовольствием описывал все, что чувствовал, но не мог сказать лично. Самое любимое — встречать рассветы вместе. На балконе по утрам еще прохладно, но под тёплым пледом хорошо. Они прижимаются друг к другу, молчат. Слова тут лишние, души сами говорят, сливаясь в нежном танце первой искренней любви. Снова смеются за чашкой травяного чая и говорят, что пора бы уже прекращать все это, но оба уверены, что ни за что не закончат, ни за что не выпустят из объятий, ни за что не попрощаются. После того что было, друзьями остаться нельзя, будет неприятно саднить где-то в районе сердца, но это потом, а пока тепло и уютно. Ваня кофе отвратительно-горький варит и зовёт Сережу попробовать. Тот лишь щурится и говорит, что из Дипинса никчемный кофевар, давится и все же опустошает кружку до конца. Но Ване эту гадость пить не даёт, в раковину выливает и ставит молоко на плиту. К черту кофе, Ванечка сладенький какао любит, туда еще зефирок добавить и совсем смерть диабетика получается. Сережа такое бы ни за что в жизни добровольно ни пить, ни готовить не стал, но готовит, потому что любит… Ваня какао любит. А Сережа Ваню не любит, нет конечно, они просто задружились немножко. Жожо рассказывает про то, как его предавали, как было больно, страшно, умереть хотелось. А Дипинс по плечу тихонечко гладит и успокаивает, говорит, что это все опыт, а впереди все самое лучшее. Ваня про отца рассказывает, который из семьи ушел, нервно руки заламывает, а Сережа понимающе кивает и в объятия утягивает. И оба думают, что в этих объятиях до неприличия хорошо, и проблемы, кажется, уже не такие и проблемы, когда любимые руки по спине водят и голос такой спокойный что-то нежно на ушко шепчет. Они вместе были готовы против всего мира воевать и наверняка бы победили, но в жизни далеко не всегда хэппи энды случаются. Ваня медленно вещи в чемодан собирает и слезы глотает. Как же он был прав, когда думал, что потом будет больно. Вот оно это потом настало, но больно настолько, что легче сердце из груди вырвать, чем терпеть эти адские мучения. Взгляд цепляется за огромную розовую кружку с единорогом, которую Сережа в каком-то детском магазине купил и домой притащил. Он каждый раз Дипинсу какао в этой кружке приносил, говорил, что такую приторную сладость можно пить только из этой емкости. Розовый единорог на пол летит и разбивается на мелкие осколки, а Ваня не сдерживается и кричит. Слишком тяжело, слишком больно, видимо, слишком любил. Сережа на балконе стоит и курит. Теперь нет смысла отказываться от никотина, целовать-то больше некого. Он перила до боли сжимает и смотрит на опадающие листья. Осень наступила быстро, а они пообещали, что дольше сентября их медовый месяц тянуться не будет. Три месяца счастья вполне достаточно, но почему-то оба уверены, что им бы и жизни рядом друг с другом не хватило бы. Они прощаются навсегда. Знают, что не смогут вместе все равно, да и по закону жанра нельзя быть такими счастливыми, каким было это лето. Последний поцелуй соленый, со слезами смешанный, остаётся на губах вечным воспоминанием об этой нелюбви, об этой передружбе, об этом счастье длинною в три месяца.