Маяк

Каждое воскресное утро Пит проводит в своей мастерской. Это один из тех ритуалов, которым мы бездумно следуем по совету доктора Аврелия вот уже тринадцатый год. Пит — рисует. Я — хожу в лес. Первое время я делала это на автомате. Тупо протаптывала до боли знакомые тропинки и так же на автомате шла домой, раздосадованная зря потраченным временем. Но доктор Аврелий настаивал на этих пустых прогулках; и это было до тех пор, пока некое освобождение действительно не обрушилось на меня, как лавина. Я начала прислушиваться к хрусту веток под подошвами охотничьих ботинок и легкой трели птиц. Смогла начать дышать полной грудью здесь, в лесу, и лес действительно стал для меня спасением. Снова. Я возвращалась в Деревню победителей, где меня ждала стена густой тишины и мрака. Каждый раз останавливалась у ровных кустиков разросшихся примул — еще один впечатанный в привычку ритуал. И каждый раз мои ноги несли меня домой к Питу: там пахло вкусной выпечкой и было светло. Мой дом покрылся слоем пыли, и мне казалось, что в каждом темном углу там копились призраки прошлого. Я начала его бояться. Дом Пита стал для меня маяком, и я просто каждый вечер шла на его свет. Отвлекаюсь от тяжелых воспоминаний и встаю с кровати. Слегка морщусь, когда пятки касаются ледяного пола, и ступаю (по привычке) в мастерскую. В нос бьет запах свежей краски и лака. — Поделишься очередным шедевром? Кисточка в руке Пита немного вздрагивает. Он отворачивается от холста и мягко мне улыбается. — Привет. Не слышал, как ты вошла. — Не забывай, что я охотница, — хмыкаю в ответ. — Двигаюсь бесшумно. Пит Мелларк рисует по воскресеньям вот уже тринадцать лет, и каждый раз я застаю его врасплох. Его вовлеченность в процесс очень умиляет — иногда я могу просто стоять и наблюдать за ним долгими минутами, пока Пит меня не замечает. Кажется, именно в такие моменты я начала чувствовать себя счастливой, и первое осознание этого обрушилось на меня приятным теплом десяток лет назад. После него длились долгие месяца принятия своих постыдно нежных эмоций. Пит, в отличие от меня, никогда не боялся быть нежным. Моя отстраненность расстраивала, но он терпеливо ждал, не говоря ни слова. Молча делал мне завтраки и приносил в постель, молча целовал меня в краешек губ, когда я это позволяла. Пит Мелларк ждал меня всегда, и мой дом вскоре окончательно покрылся пылью. Вначале — я просто тешилась мыслью, что вдвоем проще. Его присутствие делало кошмары не такими яркими и всепоглощающими, и моя апатия очень медленно, но верно, давала слабину. Я тешилась до того момента, пока не застала приступ Пита. Он никогда не позволял мне на это смотреть. Закрывался у себя в комнате и сидел там целый вечер — приглушенно кричал, кажется, бил кулаками в стену. Но однажды Пит не успел спрятаться: я нашла его в ванной, на полу, с зубной щеткой во рту. Он осел на кафель и бессильно смотрел в одну точку. С губы медленно стекала зубная паста. Помню, как я умыла Пита холодной водой и кое-как облокотила его руки на раковину. Помню, как я дернулась от его зловещих суженных зрачков. — Партнеры, — прохрипел тогда Пит, — союзники. Правда или ложь? — Правда, — кивнула я, не понимая. Держать Пита в равновесии было очень сложно. — Сожители, — невесело пробубнил Пит. — Мы сожители. Я поняла смысл этих слов, только когда уложила Пита в постель и поспешно двинулась в сторону Луговины. Я не знаю, почему меня понесло именно туда — на свежую братскую могилу, покрытую молодой ярко-зеленой травой. «Он хочет построить со мной отношения. Он ждет от меня взаимности». Я думала об этом снова и снова, я тонула в вихре собственных эмоций, отрицания, понимания, чего-то чужого и теплого. Чувствовала себя эгоисткой. Когда я вернулась в его дом, Пит сделал вид, что ничего не было: возможно, он и не помнил. Тогда мы молча поужинали и разошлись по разным кроватям. Вихрь эмоций бил по моему мозгу снова и снова, и я, словно в тумане, перешла к Питу в кровать. Кажется, он понимал, что нужно спросить — и я, не колеблясь ни минуты, подтвердила его вопрос о любви. Его объятия почему-то показались нежнее — наверное, потому что я наконец приняла свои чувства и дала теплу протечь по всему телу. Пит становился все ближе. Он нежно, едва касаясь пальцами, проводил по моим ожогам и шрамам, и я мирилась с теплеющим ощущением где-то внизу живота. Затем он брал мою дрожащую руку и проводил ею по своему телу — потребовалось некоторое время, чтобы я ощутила Пита своим мужчиной. Спустя полгода — примерно тогда же, когда и я начала ощущать себя свободной в лесу, я доверилась Питу полностью. Мы нашли с ним лучшее противозачаточное лекарство в Капитолии, и только тогда я смогла себя перебороть. — Ты задумалась, — говорит Пит, и я вздрагиваю. — Тяжелая ночь была? — Нет, мне совершенно ничего не снилось. Просто почему-то вспомнилось… как нам было тяжело. Ты буквально вытащил меня из мрака, и я иногда мысленно к этому возвращаюсь. — Да, было тяжело, — соглашается Пит, и делает финальный мазок. Поворачивает ко мне поближе холст, чтобы я смогла рассмотреть. — Но весь этот ужас остался на страницах учебников по истории. Когда-нибудь мы забудем окончательно. — Снова лес, — выдыхаю я. — Ты должен отвезти ее на выставку. — Нравится сочетание зеленых оттенков, — кивает Пит. — Видимо, часто гуляю с тобой в лесу. Я заключаю своего мужа в объятия и вдыхаю знакомый и любимый запах корицы. Пит слишком много времени проводит в пекарне. — Этот холст стоит тут уже месяц, — кидаю пальцем на картину в углу. Она повернута лицом к стене. — Почему ты ее не отвез в галерею? — А, это личное. Я бы хотел оставить ее здесь. — Я могу посмотреть? Дожидаюсь кивка и переворачиваю. Вижу маленькую девочку с небесно-голубыми глазами и непослушными темными волосами. Они заплетены в до боли знакомую косичку. Нет, я ее не знаю, но… — Странно, эта девочка похожа на нас об… — я замолкаю на полуслове. Пит хочет детей. Пит давно очень хочет детей. — Пошли пить чай, — мой муж в очередной раз меня спасает от нежеланного мною разговора. Я бережно переворачиваю холст и растеряно бреду на кухню.

***

После завтрака Пит отправляется в пекарню, а я поспешно шагаю на Луговину — как и тринадцать лет назад. Вихрь эмоций снова овладевает мной, и я падаю на высокую траву. Поднимаю голову вверх и смотрю на медленно плывущие облака. Кажется, пора прекращать избегать эту тему — хотя бы потому, что я уважаю Пита. Хеймитч не перестает утверждать, какая я последняя эгоистка, и, по-моему, это правда. Что же мне мешает? Неужели та давняя клятва самой себе — никогда не иметь детей? Неужели она? Господи, и почему я каждый раз убегаю? Задумываюсь, стоит ли пойти в пекарню к Питу, но понимаю, что мне еще слишком неловко за утренний инцидент. Он наверняка сейчас об этом думает. Я бесконечно благодарна своему мужу за то, что он никогда не задает мне неудобных вопросов. Пит знает меня, как облупленную, и еще много лет назад прощупал все мои допустимые грани. Мой страх заводить детей слишком… Маниакальный. Точно. Безумный. Но он укоренился во мне, когда мне было семнадцать — а сейчас мне тридцать. Я с Питом буквально разрушила существование зверских Голодных игр, и мои дети никогда не узнают, что это такое. Они будут в безопасности. Мы им дадим все, что нужно. И даже больше. Несколько лет назад мы были в Четвертом, навещали Энни. Пит играл с Финником-младшим, а мы пили чай. — Кажется, Пит будет отличным папой, — сказала тогда Энни. — Финник полюбил его буквально сразу. — Он будет великолепным отцом. Пит любящий и добрый, — ответила я, и тут же перевела тему. — Как у Финника дела в школе? — Ты ведь уверена в Пите, — Энни не поняла, что надо остановиться. Я не виню ее. — Так? — Конечно, Энни. Послушай, кажется, Финник меня зовет. Пойду проверю. Сбежала, как всегда. И к чему меня привело это извечное избегание? Пит рисует тайком нашего ребенка и годами не поднимает волнующую его тему. Только потому, что его жена — эгоистка и трусиха. Впервые за много лет я позволяю себе действительно подумать об этом. Боюсь ли я ответственности? Нет. Боюсь, что не справлюсь? Возможно… Мой взгляд переводится на траву — я замечаю первые одуванчики этой весной. Надо же, как символично. Нарываю пригоршню одуванчиков и направляюсь в сторону дома. В голове все так же крутится куча вопросов, но впервые мне не страшно.

***

Когда Пит возвращается из пекарни, он не замечает одуванчики, которые я бережно поставила в маленькую баночку. Я обвиваю его руками и направляю его взгляд. — Надо же, — улыбается Пит. — Когда-то эти цветы очень много чего значили для нас. — Я принесла в наш дом капельку надежды, — смеюсь. — Слишком как-то пусто у нас в последнее время. — Китнисс, я делаю все, чтобы тебе не было одиноко. Ты же знаешь. Мотаю головой. — Я не об этом. Пит… Я сажусь на диван и прикрываю глаза. — Китнисс, ты выглядишь довольно растерянной. — Та картина… — Не думал, что ты первая заговоришь об этом. Я… — Ты хочешь детей, — я смело смотрю Питу в глаза и не убегаю. — Извини, что я уходила от этой темы. Мне нужно было время. Взгляд Пита проясняется. — Я пойму тебя в любом случае, Китнисс. И ни в коем случае не буду на тебя давить. Ты же знаешь. — Знаю, поэтому и нашла в себе силы завести этот разговор. Я смотрю на Пита и забываю свою красивую подготовленную речь. Я смотрю на Пита: человека, который заживо горел в огне Революции, как и я. Он нашел в себе силы излечить меня от ожогов, пока сам изнывал от боли. Он всегда это делал. Он лелеял меня с того самого дня, когда мы ступили на одну сцену на Жатве. — Пит, я готова, — это все, что я способна из себя выдавить. Откровенные речи до сих пор не мой конек. — Спасибо за долгие годы ожидания. Я... ценю. Пит молча меня обнимает, и болезненные воспоминания темных времен бьют с удвоенной силой. Пока я горела в огне, его огонь стал светом. И этот свет я ощущаю по сей день.