жиломусть

Итак, Вадик не умеет останавливаться. Каждый раз с разной степенью перегиба, борщ во всём — это во-первых. Первопоследняя вещь, которая Алтану безоговорочно нравится; не считая члена, но речь не об этом — хотя можно и о нём. Про размер и умение пользоваться, и, пожалуйста, без эвфемизмов; Алтана разбивает нахуй, до луны и обратно, Алтан не выдерживает, да чё Алтан, если лак даже: трескается под френч об вылизанную ожогами спину. О-мой-бог. Так сказала бы Юма лет пять назад, когда ещё не вконец ссучилась. Алтана хватает только на задушенное «боже» — Вадик умеет сложить три слова в предложение так, что аж закручивает со злости, параллельно умея подласкать-пригладить-выебать до пятен перед глазами и приступа астмы; Вадик не умеет вовремя на стоп — и это плюс. Пережатое горло: собачий кайф, когда ещё и по-собачьи, — Алтан любит и нежит до хрипа, каждый раз робко рассчитывая на быстрый красивый конец. Сдохнуть во время секса, молодым и сильным, в прикиде чуть похабнее того, в чём мать выродила на убогий заплёванный свет, — гуд энд, бэд трип. Впервые седлая Вадика, Алтан наивно считает себя ведущим; пересчитай, детка. Вадику похуй на установки, он делает по-своему — а своё Вадик знает. Очень хорошо причём, Алтана сразу после неумолимо тянет прикрыться, одеяло дёрнуть к подбородку: первая брачная ночь, прыжок с карьера в обрыв бесчестия. Вадик курит и смеётся, тиская за стёртую коленку. Алтан трёт больные виски; ему всего девятнадцать. Самоуверенность Вадика, его руки и порезавшие лоб морщины Алтана молодят года на четыре. Итого — пятнадцать. Вадик ебёт малолетку. Хи-хи. Кончились хиханьки. Малолетка не против. Пальцы со своими сплетает, прижимая к впалому животу; ногтем на бледности кожи вдавлена ощутимость длины. Вадик принципиально отличается от всех других избирательной искренностью: пиздливый, себе на уме, Алтан видит, но про красоту коленок говорит честно и бесконечно, в основном комбинацией «пиздец блять». И на это «пиздец блять» у Алтана коленки рефлекторно разъезжаются. (Блять! Пиздец.) Из тактических соображений Алтан замалчивает тот факт, что во всей унылой полигамии только с Вадиком плакал и крупно дрожал — слово «оргазм» с двачей переметнулось в тезаурус. Алтан считает Вадика без хуйни лучшим, а Вадику знать не обязательно, он о себе и так дохуя высокого мнения. Не сказать, что безосновательно, но Алтан бесится, когда замыленный постконвульсивный взгляд тычется в ухмылочку. Сквозь зубы плюётся ирдитоксином: «сволочь», «мудак», «пошёл ты». Вадик идёт. Напролом, игнорируя маты-пощёчины, мурлыча что-то про ноги на плечи — Алтан роняет бастионы, маленький и сбитый с толку. Под ноги падает безвкусный халатик. Вадик вертит его, как куклу, глодает щуплости хитрым прищуром; Вадик видел в этой жизни дохрена и больше, потому что знает, куда смотреть. Вот и сейчас — пялится. Алтан в позе наездника выцелован его словами-взглядами, вздёргивает подбородок: знаем, конечно знаем, что охуенные, — а тело в струну, почти навзрыд, как приятно-то, боже, го спо ди. — Золотце, — говорит Вадик. Боже. Получает по ебалу. Сорри. Алтан не хочет бить, но вынужден, иначе расплачется, больно дохуя внимания: деморализация, подлый фосген бархатных слов. — Цветочек мой, — накидывает Вадик, припечатывая щетиной между лопаток. Алтан кусает ладонь, выламываясь хребтом в лихорадке — иди нахуй? — жарко, липко, в башке эндорфин-разрывная размазала связные мысли. Думать — лишнее. Не тут, тут не надо, и так на грани, ещё хуй до чего додумаешься — там только в петлю, ну или снова руки за голову — обои на уровне кровати заполосованы чёрным, а, ой. Ребро стола отпечатано на животе синим полозом. Алтан ценит то, как невесомо Вадик держит волосы, второй лапой в фарш сминая холку; Алтану нравится то, как Вадик беззвучно щёлкает тумблером с игры в не-игру: сопротивление бесполезно, заткнись и глотай по самые гланды. Исцарапанные в слабом сопротивлении бока — шлепки по пальцам, Алтан возбуждённо дёргает плечиками, ладонью на затылке принуждаемый к горловому. Упущенная вертикаль власти, и без того условная в случае с Вадиком, связывает локти в лучших традициях бондажа: психоанализ Фрейда, компенсация отцовской фигуры. Да. Алтан всё понимает. Хули тут непонятного. Алтан, так-то, умный мальчик. И Вадик, в общем-то, совсем не дурак. Только косит под еблана, а сам в моменты особой слабости добивает, выгребая всю суть грубой пятернёй, — нихера не скроешь. Жилы тянет, в душу без мыла лезет, на вывертах оставляет кровящие колотые — Алтан чувствует себя дурой, сжимает губы до трещин. Контрольным в голову ещё ухмылка эта ебучая. Потому что у всех псины как псины, а у Алтана волчара, чтоб его. А волки — звери ненадёжные. Алтан по дурости пробовал приручить, с рук кормил мясом, только толку; искусали бёдра, сожрали всего с костями. Алтан правда любил за породу; зарывался пальцами в колючую светлую шерсть, упрямый мальчик, который не кричал «волки!». Волк катался в ногах, ластится, но брюхо не подставлял, обманчиво принимая цепь, — он сразу знал, что в цепи погнуты звенья и нужна она только для вида. Все, кому надо было, знали. Алтан не знал. От этого ещё больней стало, когда мордой в лужу ткнули и повозили: знай своё место, отродье. Алтан хотел бы спиздеть, да захлебнулся; полыхнуло и позорно истлело внутри что-то чистое и живое — жалко. Быть жалким жалко — стиснуть зубы и драться, забившись в угол: спину прикрывать некому. Лёжа на груди у Вадика, Алтан обтекает недоверием. Под подушкой сторожит любовно подложенный клип-поинт. Вадик говорит: «вашество». Слапывает под рёбра. Ладошка, ныряя под голову, находит металл. Алтан прикрывает глаза. Вадик горячий, как песок в Патонге январским полднем, у него уверенные сухие пальцы, и сейчас так иррационально тепло изнутри, — что ж, зевает Алтан, убирая руку. Охота на волков откладывается. Пока.