Слишком много "но"

В её доме тихо и пыльно. Горячий ветер колышет занавески, гоняет по полу бумажный мусор. Летом в гетто тяжело дышать, но здесь, в полутьме вечерних комнат, как-то легче. Все вещи на своих местах, пустили корни, запылились и застыли. Здесь нет времени, только бесконечное «сейчас». Что ещё нужно, когда до срока остались считанные годы? Здесь тесно: две крохотных комнаты, кухонька и закуток с вечно протекающим умывальником. Потолки низкие, окна — маленькие и зашторенные. Ей не нужно много света: когда живёшь здесь всю жизнь, каждый предмет ощущается кожей. Когда-то дальнюю комнату занимал отец, в ней и сейчас лежат его вещи, которые помнят и хранят запах. Ей эта комната чужая. Бывать там можно, но ощущение дома, своего места, теряется, и Пик в неё не заходит. Рассохшаяся дверь со следами голубой краски всегда приоткрыта и поскрипывает на сквозняке. Пик любит эти звуки — монотонный звон капель из умывальника о поддон, резкое пение несмазанных петель и говор кипящей воды в старом чайнике. Возвращаясь домой, она закрывается в этом мирке, скидывает с плеч тяжесть ответственности и становится просто женщиной. Мечтательной, задумчивой, счастливой в своем одиночестве. По вечерам она любит сидеть на кухне и смотреть, как за крыши падает солнце. Красиво и спокойно. С улицы пахнет чьим-то ужином, дымом и перегретым камнем домов — тем самым запахом, который она не может описать, но бесконечно любит. К ночи гетто остынет, утихнут разговоры прохожих. В окна поползет прохлада, тишину разобьет собачий лай. И, возможно, раздастся стук в дверь. Пик улыбается и стекает со стула. Нужна вода. Зик любит кофе. Пик больше нравится сладкий лимонад, но лечение отца в лучшей клинике Либерио обходится слишком дорого, и покупку лимонада приходится откладывать до лучших времён. С притихшей улицы доносится звук шагов. Стены домов подхватывают его, пускают гулять и множиться звонким эхом. Подкованные ботинки по брусчатке. Пик замирает, прислушивается и качает головой. Прохожий часто стучит каблуками. Зик шагает шире. Значит, ещё не время. Она просыпает на стол горсть чайной заварки и садится бездумно перебирать её пальцами. Сухие листья крошатся, похрустывают, дают терпкий запах. Пик хорошо. Она не ждёт — вечер так спокоен, одиночеством его не испортишь. Иногда ей кажется, что было бы лучше, если бы Зик перестал приходить. Наверное, так было бы правильно, но... Пик предпочла бы не поднимать эту тему. Никогда. Это всё глупости, конечно. Была бы любовь — великая любовь двух обречённых, — наверное, это было бы красиво. Но… Слишком много «но». Пик улыбается, печально и устало. Любовь. Ей бы хотелось любить, пожалуй, это прекрасно. И с Зиком было бы хорошо. Но. Она ничего не обещала, он ничего не просил. Учитывая скоротечность их жизней, любые обещания звучали бы глупо и фальшиво. Пик впускает его в свой дом, в свою постель — но. Когда-то давно, будто в прошлой жизни, она сама захотела Зика. Даже забавно. Он не привлекал её как мужчина, что уж говорить о любви. Просто в один момент стало важно узнать, каково это. С ним. Всего лишь раз, просто попробовать. И как это затянулось на годы — загадка для них обоих. С Зиком просто. Он не смотрит на неё горящими глазами, не робеет, не говорит громких слов. Иногда кажется, что ему их встречи в тягость, но Пик знает, что это не так. Просто он в чем-то похож на неё, и от этого становится страшно. Если сблизиться, можно ненароком понять друг о друге то, что понимать не следует. Поэтому они пьют кофе, делят постель и говорят о посторонних вещах. Так лучше. Пик погружается в размышления глубоко и не сразу слышит стук. Зик всегда стучит осторожно и часто. Она улыбается, неторопливо смахивает со стола в ладонь искрошенные в пыль чайные листья и бредёт к двери. Спешить некуда. В этом месте нет времени, а вне его ночь только началась. Они пьют кофе. Зик на шатком табурете за столом — привычный, но чужой. Держит обжигающую чашку обеими руками, несмотря на жару. Иногда Пик кажется, что ему проще, когда больно, но узнавать она не станет. Это их негласный договор. Она садится напротив, поджав под себя ногу, отодвигает свою чашку подальше и опускается щекой на столешницу. Остатки чаинок покалывают щеку, в распахнутое окно влетает ветер, сбрасывает на глаза прядь. Пик не спешит убирать её и смотрит так, сквозь волосы. В этом молчании слишком много мыслей, они вертятся, щекочут, но ловить их не хочется. Её дом любит тишину. Или он просто к ней привык. И тишина, в которой двое молчат каждый о своем, уютна как никогда. Можно было бы заговорить. О чём угодно — Зик умеет поддерживать беседу. Но тогда придётся закрыть окна, чтобы не тешить любопытство соседей и не рисковать оговориться в важном. Пик на это плевать, но она знает: Зик щепетилен в вопросе репутации, он не одобрит слухов. Они молчат. Поэтому — тишина. Пик нравится смотреть и слушать, замирая в одном мгновении, и Зик, спокойный, молчаливый, — как отдушина. Поворачивает голову, вдыхает ночной ветер. Отблески лунного света ложатся на стекла очков, так, что глаз не разглядеть. Пик это и не нужно, она достаточно чуткая, чтобы обойтись без пристальных взглядов и понять: Зик расслаблен. Это редкость. Иногда ей кажется, что даже наедине с собой он собран и напряжён. Молчать хорошо. Луна топит кухню в молочно-голубом свете, капли дробятся о поддон умывальника, пар от чашек мечется на ветру. Столешница пропахла чайным листом, от Зика едва уловимо тянет горьким табаком. И всё это обволакивает, баюкает, успокаивает. Пик прикрывает глаза и думает, что, останься они до утра здесь, за столом, каждый со своей чашкой, каждый со своими мыслями и секретами — было бы здорово. Но Зик со стуком опускает чашку на стол, и наваждение проходит. Не нужно. С Зиком нельзя долго молчать, как нельзя долго смотреть ему в глаза. Это личное, слишком интимное, даже с учётом того, чем они займутся чуть позже. И Пик поднимает со стола голову, садится прямее. Трогает свою чашку — кофе уже остыл, пить его неприятно, но она пьет. Это что-то вроде ритуала. Пропускать нельзя. Они оставляют окна распахнутыми. С Зиком всегда тихо, можно не опасаться, что неосторожный звук выскользнет наружу. В этом есть своя прелесть, но... Зик молчит, когда она медленно, по-кошачьи притирается, обхватывает руками его шею. Он не умеет падать в омут с головой, когда прилипшую к взмокшему телу одежду срываешь с остервенением. Он снова напряжён и замкнут. Позволяет себя поцеловать — Пик знает, ему это нравится, пусть он и остаётся внешне равнодушным — и дожидается, когда она опустит руки к пуговицам на его рубашке. Первый шаг за ней. Всегда. Пик это даже нравится, но... Они переходят в её комнату, раздеваются молча и неторопливо, каждый у своей стороны кровати. Это было бы похоже на подготовку ко сну, если бы не знание, что́ будет дальше. Никакой страсти, никакого пыла. Просто последовательность действий. Пик наблюдает, как Зик, стянув форменные брюки, вешает их на спинку стула. В такие моменты он не смотрит на неё, никогда не смотрит. Пик кажется, что за этой холодностью может скрываться стеснительность, но... Она никогда не станет узнавать, так ли это. В этой комнате почти темно: луна заливает и плавит кухню, сюда же добираются только несколько бледных лучей. И это хорошо. Пик знает: Зику не нравится, когда светло, хотя ей чаще хотелось бы на него смотреть. Это та самая близость, которой ей не хватает: видеть и знать, что ему хорошо. Об этом она никогда никогда не скажет: их встречи — не для близости. Не в том плане — уж точно. На мгновение Пик всё же задаётся вопросом, для чего же тогда это всё, но тут же запрещает себе об этом думать. Ни для чего. Просто так. Так бывает. Она ложится на середину узкой кровати, не скрывая наготы. Зику нравится украдкой смотреть на неё без одежды, пусть он никогда об этом не говорит. Пик давно поняла: о важном он молчит, и только по мимолётным взглядам, по оттенку молчания, уловить который не всегда под силу даже ей, можно что-то понять. Если очень захотеть. И порой она действительно хочет, но... Ей это не нужно. Что будет дальше — как ежедневная тренировка: отработано до мелочей, привычно и неизменно. Зик не любит эксперименты и прелюдии, он давно определил ту единственную позу, в которой ему хорошо и удобно. Пик не возражает. Возможно, было бы здорово попробовать что-то новое и — может быть — разбудить в Зике настоящие эмоции, но... Того, что он даёт, ей достаточно. А о большем Пик никогда не просила. Он осторожно раздвигает её ноги коленом и опускается сверху. Ещё не возбуждённый, очень сосредоточенный. Пик почти не видит его в темноте, но ей это и не нужно: Зик постоянен. В некотором смысле это даже хорошо. Руки тянутся обнять, прижать к себе, но по привычке ложатся на плечи и замирают. Это пройденный этап: чем больше прикосновений ниже шеи, тем скованнее станет Зик. Ему не нужны нежность, ласки и страсть. Пик давно не пытается понять, что же ему в таком случае нужно. Всё так, как есть, и их обоих это устраивает. Ему достаточно нескольких поцелуев, чтобы дыхание сбилось. Он опускается ниже, опирается на локти и ненароком задевает её бедро членом. Пик беззвучно выдыхает: ей нравится, как быстро Зик возбуждается. Хотелось бы приписать это собственной сексуальности, но она понимает, что это скорее просто особенность его организма. Пусть так. Зик не умеет трепетно касаться и ласкать, но каждый раз пытается. Целует её шею, больше щекоча бородой, чем возбуждая. Неуклюже сжимает в ладони грудь и бестолково перебирает пальцами. Его руки не привыкли к нежности, он сам к ней не привык. Опускается ниже, тычется лицом в живот, бодается, как теленок. Пик становится его жаль, она осторожно берёт его лицо в свои руки и тянет выше, к губам. Можно было бы сказать что-то, но от слов никому из них не станет легче, и они оба молчат, переживая неудобный момент, выдыхая друг другу в губы. Зик не может знать, насколько важны ей эти его попытки. Куда важнее и дороже, чем могли бы стать самые изощрённые ласки. Она знает: где-то там, за толстой коркой надменности и холодности Зик прячет нерастраченную нежность и чувственность, и она могла бы хотя бы постараться пробудить их, но... Вместо этого Пик обнимает его руками и ногами, притирается щекой к щеке. Зик понимает, ёрзает несколько секунд в поисках удобного положения и осторожно входит. Всегда осторожно, будто боясь ранить, будто забывая, сколько раз они проделывали это друг с другом. Медленно заполняет её и ложится сверху, как ей нравится. Горячий, с влажной от испарины кожей. Это — предельная близость, ближе просто не бывает. Не у них. Пик запрокидывает голову и смотрит на край занавески, который колышется совсем не в такт движениям Зика. Хочется как-то подстроиться, исправить, но она снова смиряется. Ей хорошо. С Зиком не бывает замечательно, запредельно и невероятно, с ним всегда хорошо. Он двигается неторопливо, монотонно, и только один раз сбивается, когда волосы Пик прилипают к его лицу и начинают мешать. Это как медитация. Как покачивание вагона поезда. От этого пустеет голова и расслабляется тело. Мерный звон капель из умывальника сливается в ровный мягкий шум, и Пик закрывает глаза. Хорошо. Вот так — хорошо. К финалу Зик никогда не ускоряется, не выдает себя ни дыханием, ни напряжением мышц. Просто в один момент выходит из неё и, отворачиваясь, молча кончает в заранее приготовленный платок. Пик нравится наблюдать за ним — Зика это явно раздражает. Это — момент слабости, а он не любит выглядеть слабым. Пик кажется, что она могла бы его понять, но... Он торопливо надевает белье и брюки, она остаётся лежать на постели. Простынь лишь слегка сбилась в изножье, и если бы не запах — смесь пота и мускуса, — могло бы показаться, что всё произошедшее ей привиделось. Зик закуривает. Спички чиркают неожиданно громко, Пик кажется, что она может расслышать даже потрескивание папиросной бумаги. Тяжёлый горький дым окутывает его силуэт, кажется более реальным, чем сам Зик. Хочется что-то сказать, чтобы ускользающий момент перестал казаться сном, но подходящих слов нет. Пик лениво потягивается, переворачивается на живот и опускает подбородок на сложенные руки. Ухмыляется: как это по-женски — разглядывать мужчину, который только что овладел тобой, размышлять, о чём он думает, желать ласки и доказательств, что всё это — не просто так. На долю секунды она позволяет себе представить, как он оборачивается, улыбается, но... Это горько: знать, что тебе под силу пробудить в мужчине любовь и нежность, и не нуждаться в этом. Потому что слишком много «но», потому что они — воины с четко отмеренным сроком, потому что… Пик прикрывает глаза. Эта комната привыкла к Зику, запах сигарет впитался в пыль и застыл там, едва уловимый, призрачный. На подоконнике — голубое блюдце, надколотое с краю. Оно здесь для Зика, для его пожелтевших окурков и зыбких горок пепла. Пик уже не может вспомнить, когда оставила его там. Сначала — на один вечер. Потом — ещё на один. А пото́м просто перестала замечать, и блюдце заняло свое место в комнате, будто стояло здесь всегда. Комната знает и принимает Зика. И это нехорошо, это всё усложняет. Это слишком похоже на ту близость, которую они оба негласно запретили себе. Наверное, поэтому Зик никогда не остаётся на ночь. Пик не против. Так лучше, так правильно. И когда спустя недолгие десять минут входная дверь закрывается за его спиной, Пик встаёт с постели и убирает с подоконника блюдце. Это не значит, что Зик здесь больше не появится — это всего лишь мера предосторожности. Потому что так близко нельзя, не им, не сейчас, не здесь. С Зиком было бы действительно хорошо. Но.