Vespers

Эта ночь обещала быть тяжёлой. Гроза не спустилась на Мондштадт полностью, но тучи затянули собой всё небо, так что звёзды не светили, их не было видно. В воздухе висело напряжение и казалось: вот-вот разит молния, сейчас грянет гром, но ничего из этого не происходило. Мондштадт был по-прежнему тих, а воздух в городе всё так же сух вместе с витающей в нём пылью. И, наверное, пыль эта была пеплом самого солнца, потому что она душила так, что, кажется, можно было совсем задохнуться, если долго ею дышать. Невидимый смог стоял над городом. И привычные молитвы дежурных монашек в соборе не были слышны — они всегда отзывались эхо под сводом собора, а затем глухо разносились по пустым улицам, и обычно это успокаивало. Молитвы всегда пели. Молитвы были тем, что полагалось считать спасением души. Можно было замолить грех, боль или попросить в молитве о чём-то. Так много людей искали в молитвах смысл, чтобы в этот смысл вложить надежду. Ведь каждый из них на что-то надеялся. Матери укладывали детей спать, напевая привычные молебны, уверенные, что их дети будут в порядке, что они проснутся завтра здоровыми, даже если засыпали больными, и проживут ещё один день счастливо; Безутешные бедняки, потерявшие близкого, мычали с детства привычные мотивы церковного хора, вымаливая покой для души, уже покинувшей эту землю; И самые отчаянные люди, терзаемые сомнениями или виной, шептали псалмы, вторя пению из собора, надеясь на чьё-то прощение. Все они верили, что Барбатос услышит их, и ветер будет тёплым и ласковым с ними ещё немного. Но сегодня всё было тихо. Всё было тихо, потому что Розария ненавидела петь. Розария ненавидела петь ровно также, как она ненавидела лгать и вселять в сердца людей эту неоправданную надежду — на что? На счастье? Они правда были так несчастливы? Все они? Зачем им во что-то верить? И сегодня она была одна, кто присматривал за церковью в ночь. Обычно её не оставляли, зная об этом. Намеренно пытались держаться традиций даже в чём-то настолько неважном, но… Нет, наверное, для них это было действительно важно. Для всех этих ужасно несчастливых людей. Ну а сама Розария считала, что для счастья или несчастья нет повода. Как и для веры. Всё это — счастье, несчастье и вера — либо есть, либо нет. И Розария не считала, что для того, чтобы что-то из этого появилось или исчезло, нужно было петь. Определённо нет. Да и молился каждый о своём. Это было… Скорее, желанием. Нет?.. Она не знала, во всяком случае. И знать ей не хотелось. Сегодня она вышла вместо заболевшей Виктории, предвкушая что-то нехорошее. И она не знала, было этому причиной её задумчивое настроение, находящее на неё всякий раз, когда она оглядывала витражи в соборе, просто обходя их, как бы свои владения на ночь, или же просто… Предчувствие. У неё всегда было чертовски много предчувствий, и хороших, и плохих. И они, однако, часто сбывались. И сегодня тоже. Когда она уже в который раз обходила скамьи главного зала, где проходили службы, тяжёлая дверь собора с протяжным, натужным скрипом медленно отворилась. Так, будто тот, кто это сделал, не имел до́лжной силы в своих руках для подобного. Розария обернулась и застыла, перестав, кажется, даже дышать. Дверь всё ещё тяжело открывалась перед ней, когда она повернулась, но она только сжала пальцы рук, сложенных в замок перед собой, и ждала, но даже когда силуэт прихожего, наконец, начал вырисовываться в светлом помещении на фоне темнеющей улицы, исчезающей за дверью так же медленно, как появилась, она не сразу осознала, кто перед ней или что ей следовало бы сделать. Образ Кайи, показавшегося в дверях, перед ней не складывался в общую картинку, скорее наоборот — распадался. То, как он выглядел сейчас, не вязалось с ним… Просто с ним. Он не был похож сам на себя, вот почему Розария его не узнала. Потому что видеть его таким, израненным, с разодранной от плеча до груди рубашкой, измазанной в крови; видеть его таким смертельно уставшим, просто падающим на пороге — о, она определённо не была к этому готова. Кайя был её другом. Почти единственным. Почти, потому что, наверное, она могла назвать подругой ещё и малышку Барбару, вечно беспокоящуюся за неё, но… В Барбаре было так много света. Она вся была сделана из него, из света, она была как чистое покрывало, которое пачкать не то, что не хочется, просто неуважительно. О неё нельзя было вытереть измазанные копотью руки так просто, а Розария, она вся чумазая, вся в грязи грехов прошлого перемазанная. Как и Кайя. На него, улыбающегося излишне даже натянуто, смотреть было больно. Вот только делал он это так ослепительно, что внутреннюю пустоту ему все прощали. Люди слепы. Люди молятся о своих грехах, прощая чужим улыбку. Люди безнадёжны, какие тут пения. Поэтому Розария не была как Кайя и в этом тоже, она никогда не улыбалась так много, не смеялась над чем-то обыденным, говорила кратко и только по делу. Она и думала так же — кратко, только по делу. Всё предельно, предельно просто: она не верила в людей. И когда-то ей казалось, что Кайя тоже. Потому что то, во что они, люди, его превратили, определённо было отвратительно. То, как они скомкали его душу, надорвали по краям и проткнули ножичком посередине, прокрутив его там раза три, чтобы хорошенько, а потом вручили назад — нет, это не могло не быть отвратительно. Но нет. Кайя в людей верил. Кайя в них верить хотел. И это было причиной, почему она относилось к нему слегка свысока. Не неприязненно, не высокомерно, просто… Она чувствовала себя так, будто искала в нём что-то детское и пыталась не защитить или сохранить это в нём, а просто понять. И каждый раз напарывалась на ледяную стену. Чёртов Кайя. Проблема была в том, что она сама сделать могла только тоже самое. Они метали друг в друга ледяные глыбы, а потом перешагивали их, не в силах растопить. Потому что боги посмеялись над ними и даровали власть над крио элементом вместе с глазом бога. И поэтому они не сближались. По крайней мере, Розария думала, что они не сближались. Лёд не топит лёд, он его уплотняет. Но Кайя, который даже сейчас упёрто тащился к последней скамье главного зала служений — это тот Кайя, которого она всегда знала. И он невозможный упрямец, который будет лезть и поскальзываться на своём же льду, пока не перелезет и не дойдёт. И Розария считала, что могла позволить себе проследить, чтобы он точно осел на скамье, не скатившись на пол, а после гордо вскинуться. Это было просто невероятно наивно, так поступать. Кайя никогда не думал перед тем, как делать, не так ли? Какой дьявол потащил его ночью сражаться? И с кем? Подрал сам себя, конечно, было бы очевидным ответом, но не настолько же. Хотя лезть на рожон в его духе. И ни за чем, просто так. Потому что он может. Потому что он любит риск. Но она бы не оставила его вот так. Конечно, нет. Она и ушла за бинтами. Только поэтому. А потом вернулась к нему, хрипло дышащему, слишком громко в этой тишине, резонирующей в отражении от стен. Розария всегда работала молча. Не то, чтобы помогать заблудшим рыцарям посреди ночи входило в её работу, а она была не против сверхурочных, просто сейчас это казалось уместным и единственно правильным. Да и что ещё она могла сделать? — Привстань. — Что?.. — его голос звучал так надломленно, будто он уже заснул до её прихода. — Чтобы ты мог лечь мне на колени. Так будет удобнее перевязывать тебя, — быстро пояснила она. Кайя не ответил, но послушался, тяжело приподнявшись на локтях, и этого хватило, чтобы быстро поднырнуть под него, пристроив его голову у себя на коленях. Что ж, уже лучше. До этого он полулежал на лавке, свесившись с неё наполовину. Даже не глядя, она резко, но не грубо расстегнула на нём пропитанную кровью рубашку, превратившуюся в тряпку, и стала водить руками по его горячей коже. Очевидно, будет воспаление. Дурень. Кайя шумно втянул в себя воздух, когда она с максимально возможной для себя аккуратностью повела тканью, вымоченной в спирте, по краям самой рваной и ужасной раны. — Не дёргайся. Она нахмурилась, но в её голосе было больше сосредоточенности, чем привычной колкости. Ещё какое-то время Кайя молчал, шумно вдыхая холодный воздух вокруг них — тревога и слабость сразу двоих владельцев крио смешалась в одно и сигнализировала теперь через их стихию — и выдыхая раскалённый, горячий. Он был такой тревожно бледный, что когда его прикрытый глаз совсем закрылся, Розария подумала, что он потерял сознание от боли. — Кайя, — позвала она тихо. — Спой свою… скорбную, — мутно попросил он. Совсем невпопад и какую-то чепуху. Бредит, кажется. Розария потянулась к его лбу. Она уже давно сняла свои страшные перчатки. Его глаз снова немного приоткрылся. — Я слышал… Когда ты латала того рыцаря. Перед тем, как его… Перед похоронами. Его голос сипел и садился с каждым словом всё больше, он совсем уже шептал и, кажется, почти не понимал, что говорит, но Розария вдруг вспомнила. И в который раз тихо выругалась про себя. Чёртов Кайя. Всё-то видит, всё-то знает. — Нет! Нет, не может… Это не может так… — Капитан! Капитан Кайя! — Святой Барбатос, как же так… — Бог ты мой, в этот раз не без жертв… — Это не смешно! Это вообще ни капли не смешно! — Где капитан?.. Почему он не приходит? — Позовите капитана, кто-нибудь, позовите капитана… — И что теперь делать?.. Испуганные, шепчущие несвязно, в панической истерии, голоса зашуганных рыцарей в отряде новобранцев, которых, очевидно, оставили на попечение Кайи, который сбежал за преступником. В одиночку. Опять. Наверняка он понял, что действительно произошло, намного раньше рыцарей. Это было ожидаемо и по-своему правильно, но… Но они все были слишком напуганы внезапной смертью своего товарища. Так бывает. Это слишком трагичная неудача, но так бывает. Судьба никогда не была чем-то справедливым. Как и жизнь. Свернул не туда — потерял, обратно — обрёл. Во всех смыслах, обширных и не очень. Этот мальчик, совсем юный, ему, кажется, лет семнадцать, Да́марк. Приветливый и чересчур наивный. Был довольно многообещающим молодым человеком. Ему просто не хватило опыта и изворотливости. А ещё товарища рядом. Обычно их учили прикрывать спины друг друга раньше, чем выпускали на хоть какие-то задания. Однако, крепко же им в этот раз не повезло. Они ведь напоролись на совсем небольшую кучку похитителей сокровищ. Розария была уверена, что будь меньше самих рыцарей, они бы справились. Просто с тем, что их было около девяти, Кайе пришлось следить за каждым урывками. И так он проглядел момент, когда бы Дамарка задели. Кайя наверняка будет винить себя. Но это будет потом. Розария оказывалась рядом почти всегда. Обычно она работала так же, как и Кайя — из тени. Незаметно. Она наблюдала. Но сегодня её наблюдательность не послужила ей хорошо. Сегодня она пришла сюда запоздало. Тоже. Её односторонняя юбка шаркнула по камням, когда она приземлилась рядом с Дамарком, с щёк которого стремительно сбегал живой румянец. — Вы все, — она чувствовала себя определённо более способной, чем они, хотя бы предложить здравую идею сейчас, — найдите своего капитана. Пятеро из них сразу же ринулись в глубь Шепчущего леса, кликая Кайю, но четверо так и остались стоять, в нерешительности переглядываясь. — Я о нём позабочусь, — она говорила резко, как и всегда, но в свои слова она постаралась вложить столько понимания и терпения, сколько для неё только было мыслимо. Один из них, Томас, отступил назад, всё ещё колеблясь. Другие даже не шелохнулись. — Ребята, это сестра Розария. Она из собора, она… Ей можно поверить?.. — последнюю фразу он произнёс очень извиняющимся тоном, и это было так похоже на вопрос, что Розария немного качнула головой, как бы говоря ему, что да, можно. Конечно. Она просто исполнит, что должна. Что тут можно не доверить? Томас отступил ещё на шаг, будто остерегаясь, что она сейчас запульнет в него чем-то. И хотя она могла, это было бы абсолютно бессмысленно и глупо. — Ей можно поверить, — повторил он, уже менее виновато, уже решительнее. В нём были задатки лидерства, отметила про себя Розария. Томас скрылся в кустах незамедлительно. Остальные устремились за ним. Розария присела рядом с Дамарком. По всем традициям тело следовало накрыть чем-то до того, как для него найдут саван, однако, у Розарии ничего не было под рукой. Да и откуда бы взялось? Всё, что она могла сделать — проводить его. Птицы, оголтело кричащие, смолкли. Всё стало тихо. И тогда Розария негромко запела. Не молебный псалом, не отпевание, ведь она их толком не знала, а какую-то почти колыбельную, которую слышала в детстве. Она не помнила, от кого, но этот же человек когда-то говорил ей, что любая песня или просьба, обращённая к богу с искренним желанием и чистым намерением, будет считаться за молитву. И в это Розария верила. А потому была спокойна за душу Дамарка, когда мысленно просила за упокой, а вслух напевала: — I saw deaths I did not mourn… Некоторые строчки было бы совершенно неуместно читать над Дамарком. Они были просто не про него. Так что Розария пела только то, что, как она считала, вполне могло сойти за последнее напутствие. — Lovers I left behind, and dreams I did not live… I saw all that could have been, but never will be. И в этот момент, когда она опустила голову Дамарка со своих колен и подняла глаза, она столкнулась взглядами с Кайей. Он стоял на склоне у опушки, где они были, помятый и будто немного осунувшийся, и выглядел так, как подобает выглядеть тем, кто оплакивает чью-то смерть. Розария молча смотрела в его глаза и ничего не видела. Лицо Кайи не выражало ничего. Крик птицы разорвал тишину, повисшую теперь, и затем ещё с десяток птиц вспорхнули вслед за ней в сумеречное небо. Кайя вздрогнул, а затем раздался полный облегчения и тревоги одновременно голос Томаса: — Капитан Кайя! Дамарк! Он… Розария ещё раз провела рукой по его коже, проверяя, как закреплён бинт. В соборе становилось откровенно душно. После того, как Кайя впустил сюда воздух, это стало ощущаться острее. Кайя ещё раз хрипло вдохнул прежде, чем Розария действительно запела, а он сам успел бы забыть о своей просьбе. — I saw promises I did not keep… В витраже замерцали оранжевые блики пыли, и её голос разнёсся эхом по стенам собора, возносясь под свод. Скоро её бы мог слышать город. Кайя на её коленях дёрнулся от боли и прикрыл глаз. — Pains I did not sooth, wounds I did not heal… В этот раз её рука вела по его волосам, пальцы запутались в прядях. Она осеклась, кажется, позабыв слова, но… Но на самом деле она просто слишком хорошо помнила то, что пелось дальше: — Prayers I did not answer… Prayers. I did not answer. И здесь её голос сорвался, а дыхание Кайи стало ровным. В ту ночь Кайя спал спокойно. В ту ночь Розария впервые для себя осознала, о чём люди возносят свои молитвы к архонтам. В ту ночь гроза, всё-таки разразившаяся в Мондштадте, была по-весеннему тёплой и тихой.