Прятки с воображением

Они бесполезны, каждый из них пустое место и ничего не значит в судьбе этого мира. Словно волшебник взмахнул палочкой и отключил цветную сказку, заменив на черно-белую картинку, где тусклый город, блеклые обыватели, серое небо и прах под ногами. Красное пятно, которое расплывается перед Дазаем, кажется неестественно ярким, и это не солнце, хоть и слепит, а ржавчина, потому что разъедает внутренности. Сразу за пятном барахтаются человеческие тени. Их не видно, но Дазай знает: там его друзья. Те люди, которых он мог бы назвать друзьями и которые сейчас мертвы. Небеса давно не такие синие, а океан давно не такой бирюзовый, и презрительно сощуренный взгляд — последнее напоминание о красках жизни. А за ним плещутся темные силуэты тех, кого Дазай считал друзьями. Прямо напротив тот, кого он называл так же. — Скольких ты убил? — ненависть и отчаяние в голосе. Сдержаться не получается, и Дазай бьет того кулаком в челюсть. Казалось, что вкладывает силы, но костяшки сводит болью, а сидящий напротив лишь дергает головой, как от легкой оплеухи. — Девчонка, — хрипло выплевывает тот. Вытирает кровь с губ рукавом светло-серой тюремной робы и поворачивается другой стороной. — Попытайся еще раз. — Сколько жертв на твоем счету? Руки против воли дрожат, царапают металлическую поверхность стола, и физическая слабость трансформируется в духовную. Он не хочет бить арестанта — только задать вопрос. От второго удара темнеет в глазах. Дазай слышит тихий кашель и звон — цепь наручников, впаянных в стол, натягивается, но через миг ослабевает. Бесполезно, звенья не порвать. Теперь уже не порвать никому, даже прославленному повелителю гравитации. — Ты будешь шестьсот тридцать пятым, — по-прежнему хрипло выдает некогда одаренный, а ныне обыкновенный арестант. Дазай стремительно огибает преграду между ними. Темная пелена понемногу спадает, и вот уже сквозь нее виднеются теплые рыжие проблески, которые щекочут лицо и даже как будто бы шелковыми ниточками добираются до сердца. Боль мешается с удовольствием, почти счастьем. Секунда — и оно исчезает. Теперь опять только ненависть и боль. — Я бы предпочел быть первым, — шепчет Дазай так, чтобы не уловили видеокамеры, и сразу отстраняется. — Ты убил всех работников Агентства, и многих из Портовой мафии, и ты ответишь за преступления… Чуя… — в тоне больше тоски, чем хотелось бы, и Дазай быстро поправляется: — Заключенный Накахара. — Почему ты не выполнил мою просьбу? — оклик останавливает почти на пороге. Чуя неподвижно, как в пустоту, смотрит на стол перед собой. — Я был без сознания, а ты бросил меня после битвы с Лавкрафтом. Меня не нашли, я не встретился ни с кем из своих людей. Хоть знаешь, что со мной случилось?! — голос срывается на крик. — Ты и твои приятели и десятой доли не испытали из того, что выпало мне! Он не хочет слышать, он не слушает обвинения, он мотает головой, отрицая. Что произошло, не важно, но Чуя, что бы ни толкнуло его на жестокую расправу над эсперами, жив, когда остальные мертвы. Убийца понесет заслуженное наказание.

***

Приговор вынесен и его исполнение не заставит себя ждать, но сначала личная месть. Месть за что? За убийства или за его личные не оправдавшиеся ожидания? Какая разница? Удовлетворение — давно единственная причина, по которой он здесь и до сих пор жив. Дазай сидит на стуле, покачивается, откинувшись на жесткую спинку, в центре комнаты для допросов. Та освещена одной тусклой лампой на столе. В помещении полумрак, и, когда дверь со скрипом отворяется, впуская осужденного, тот похож на мертвеца. У Чуи тени под глазами и на впалых щеках, а распущенные волосы струйками крови сползают по лицу на плечи. Белки глаз светятся. У Дазая перехватывает дыхание — в горло будто затолкали камень. Он с трудом сглатывает ком. Дверь закрывается, и щелкает задвижка, запирая их наедине друг с другом. — Какого черта? — Чуя трясет цепочкой наручников. — Разве не всё обсудили? Я признался в убийствах, в том, что распустил весь блядский цирк под названием ВДА и Портовая Мафия. Чего еще вашей дерьмовой полиции надо? Мне не дадут отдохнуть даже перед смертью? — Не им надо, а мне, — голос звучит достаточно твердо для того, чтобы не прочитать истинные эмоции. Не заметно, как внутренности скручивает узлом, как конечности наливаются свинцом, как душит камень, бьющийся в груди. — Ты ответишь перед законом, но мне этого мало. Что мне с того, что ты, лишивший меня всего, так легко уйдешь? По крайней мере это скучно, и вспомнить на том свете нечего, — уголок губ дернулся в нервной ухмылке. — Ты тоже потеряешь всё: остатки гордости и самоуважения. Воздух бы трещал, если бы мог зарядиться электричеством от ярости Чуи, от той злобы, с которой он сжимает кулаки и прожигает Дазая взглядом. — Сейчас ты подойдешь, — Дазай больше не покачивается на стуле, а пристально смотрит на напрягшегося в ожидании Чую, — и начистишь мне ботинки до блеска своим язвительным язычком. А после я трахну тебя не так жестко, как собирался изначально. Не волнуйся, — добавляет он с ядовитой нежностью, — камеры выключены и твой позор увижу только я. — Ебал я ваши камеры, урод! — шипит Чуя, глядя в сторону. Ему отвратительно даже смотреть на Дазая. А тот, напротив, не может отвести глаз и не любоваться его профилем, очертанием его ставшей хрупкой фигуры, которая тонет в большой не по размеру тюремной робе. Не отводит глаз, когда Чуя, переминаясь с ноги на ногу, всё-таки делает первый крошечный шаг. — Утешает, — тихо бурчит Чуя, — что ты не задержишься тут после меня. — Ни единой причины оставаться на этом свете, — соглашается Дазай. Отчего он до сих пор жив? Лишь для того, чтобы получить власть над бывшим напарником, а когда это свершится, всё закончится. Тогда они оба обретут долгожданный покой. Сколько между ними? Не больше трех метров и годы недомолвок, притворства и вражды. Чуя с трудом преодолевает короткий путь и поворачивает голову лишь в тот момент, когда приближается вплотную и опускается на колени. Он смотрит прямо, в никуда, глаза прищурены, и на осунувшемся лице горит нездоровый румянец. Если собрать ненависть всего мира, то и она поблекнет рядом с его ненавистью. Дазай подается вперед. Чтобы рассмотреть внимательней или чтобы сказать, что пошутил и ничего делать не надо? Засевший в горле ком мешает. Нет, лучше наблюдать молча. По спине бегут мурашки, когда Чуя наклоняется и с хлопком упирается на ладони, и вся ненависть будто бы куда-то улетучивается. Вместо гнева в его потемневших глазах можно видеть его затылок и заостренные плечи — те, которые манят к себе до помутнения. Ногти Чуи скребут бетонный пол, словно набирают пригоршню камней. Звук привлекает внимание, Дазай свешивается всем корпусом вбок. И падает. Падает вместе со стулом, за ножку которого дернул Чуя. Боль пронзает живот — острая боль от удара ботинком. Плечи — тоже, потому что Дазай успевает прикрыть голову. Он швыряет стул не глядя — целиться не надо, когда знаешь, где дверь. Грохот металла о металл, и щелкает задвижка. — Паскуда! — ругается Чуя сквозь зубы и уворачивается от нападения полицейского. Дубинка ударяет воздух вместо человеческого тела. Зато сам Чуя не промахивается, и сцепленные в замок руки бьют точно в висок. Второй полицейский получает пяткой в нос, воет и падает, заливая лицо и форму кровью. Их всего двое, и они, очевидно, проиграют. Чуя убьет их. Он убьет их всех. Как это прекрасно! Дазай понимает, что улыбается. Превозмогая боль, которая мешает дышать, сидит на корточках и любуется своей чарующей смертью. А у его красивой смерти растрепаны огненно-рыжие волосы, подернуты возбуждением ярко-синие глаза, сжаты к кулаки скованные цепью руки. Чуя — его смерть, и Дазай самый счастливый человек в мире. Он бросается вперед, врезается в Чую, сталкивается своими губами с его. Тот насквозь пропитан крепким кофе, и забытый вкус вытесняет горечь и кровь, которые давно неотъемлемая часть Дазая. Чуя отвечает на поцелуй, то поддаваясь ласкам и замирая, то комкая ладонями воротник рубашки Дазая и напористо врываясь языком в его приоткрытый рот. Возле распахнутой двери слышится кряхтение и возня, и спустя миг Чуя с невнятным бормотанием оседает на пол. Следом на него обрушивается тяжелая дубинка — полицейский с расквашенным носом остервенело лупит заключенного, а Дазай снова смотрит на смерть. Красивая, рыжеволосая в пятнах алой крови, лица не видно и, может, его больше нет, кости тоже, вероятно, переломаны, и только могильной таблички с именем не хватает. В глазах темнеет, и камень, загнанный в гортань, выбивает дыхание. — Убирайся! — кричит он, выхватывая дубинку. — И этого забери, — добавляет тише. Наблюдает, как полицейский, ругаясь и косо поглядывая на заключенного, помогает товарищу подняться и они уходят. Задвижка щелкает, хотя приказа не было. Дазай, впрочем, запирает комнату изнутри. Возвращается. — Обувь так и осталась грязной, — с сожалением отмечает он, толкая бесчувственного Чую носком ботинка в бок. Бесполезно, тот не приходит в себя. Дазай опускается на колени рядом и наклоняется, шепчет на ухо: — Ты так или иначе сделаешь всё то, что я потребую. Не умеешь мне отказывать. Руки прячутся под тюремной робой, ощупывают выпирающие ребра и позвонки, опускаются к бедрам и рывком стягивают брюки. Чуя лишь бессвязно стонет в беспамятстве — похоже на ругательство. Бормотание превращается в смачное «сука!», когда Дазай наваливается всем телом и коленом разводит тому ноги. Пальцы бессильно царапают бетон, цепь на запястьях натягивается до предела, но лопаются лишь нервы прижатого к полу Чуи. Он шипит и рычит, как раненый зверь, но скинуть груз не может. Он как кролик в объятиях удава. — Почему ты не убил меня первым, мышонок? — Дазай дышит Чуе в шею, почти целуя. — Чтобы помучить? Расскажи, почему. В ответ получает новую брань, которую быстро пресекает, накрывая губы ладонью. Тут же убирает, проводит нежно по линии скул и подбородка, отстраняется, будто хочет дать свободу, но тут же прижимает другой рукой, давит на спину. — Оближи. — Сука! — вновь выплевывает Чуя. Пальцы Дазая проскальзывают между разомкнутых губ Чуи и попадают в горячий плен, от которого мутнеет сознание. Язык влажно обводит и щекочет, дыхание жжет до мурашек. Пальцы входят резко, добавляются один за другим, двигаются внутри и растягивают, пока Чуя, ударившись лбом о пол, хрипло сопит, силится разорвать цепь наручников и шире разводит ноги. Дазая захлестывает эйфорией с первого мгновения, их обоих накрывает — ругательства протяжны, льются сладким медом. Жарко и душно, и кружится голова. Дазай оставляет красные полосы и синяки на бедрах Чуи, сжимая изо всех сил, вбиваясь исступленно и безумно. Всё глубже и горячей, всё тесней друг к другу, неровно и всё громче. Они стонут и кричат, став одним целым, пока Дазай не изливается в Чую. А спустя минуту они сидят одетые, оперевшись о стену. Голова Чуи покоится на плече Дазая и оттого ком в горле тяжелеет. Слишком близко теплые лучи рыжего солнца и синева утраченного неба. — Я трахнул тебя потому что захотел, а не потому что люблю, — сквозь зубы цедит Дазай. Смех оглушает подобно ведру ледяной воды на морозе. Чуя трясется от хохота. Он поднимает голову, сверлит прищуренными в ненависти глазами, вдоль лица от лба до подбородка стекают бесчисленные струйки крови. Он меняется в одночасье. Блестящие багряные полосы превращаются в маску смерти. — Посмотри на фото, — смех обрывается, но губы всё еще искривлены в злой усмешке. Что? О чем тот толкует? Дазай теряется, но интуитивно отскакивает, и пальцы Чуи плотно сжимают воздух там, где только что была его шея. Наткнувшись на пустоту, Чуя падает. Снова дрожит, то ли от смеха, то ли от рыданий, которыми переполнен его голос. — Ты всегда будешь делать, что хочешь, а я и слова наперекор не скажу. Издевайся, унижай, сколько вздумается. Хуже, чем ты уже поступил со мной, никогда не будет. Взгляни!.. На это чертово!.. Фото! Крики Чуи пронзают мозг иглами. Протыкают глаза, и Дазай ничего кроме белой пелены не видит. Он наощупь находит дверной замок, отпирает, молотит кулаками по металлу в надежде, что охрана не ушла и его выпустят. Надеется, что услышат, потому что сам себя он не слышит. Дверь отворяется, и Дазая подхватывают чьи-то руки, чтобы увести в мутное небытие.

***

— Мне плевать, — Дазай ловит Чую за руку, невзирая на конвой. Они движутся по коридору, почти дошли до конечной точки. — Не знаю, что за фото ты вчера имел в виду, — он осекается, встречая укоризненный жалобный взгляд. — Я обязательно посмотрю, когда найду. Но сейчас… — Дазай порывисто привлекает Чую к себе, вырывая из-под охраны, и быстро шепчет: — Давай сбежим, мы вдвоем, из этой тюрьмы, куда угодно. Я готов убить их всех. Уйдем отсюда? — Поздно, — Чуя отстраняется и сам заходит через открытую дверь. Он добровольно перешагивает порог камеры, садится в пластиковое кресло, кладет руки на подлокотники, чтобы на запястья накинули ремни и закрепили. Он не смотрит на палача в белом халате и на трубки капельницы, по которым скоро пустят яд. Его взгляд прикован к Дазаю. — Всё можно исправить! Чуя мотает головой. — Поздно, — тон пустой и холодный, а лицо снова рассекает кровавая дорожка. — Я уже мертв. Ты убил меня, когда бросил, когда мафия меня не нашла, зато нашли другие. Теперь поздно. Дазай шагает к палачу, чтобы не позволить сделать укол. Смертельная инъекция, предназначенная осужденному Накахаре, сегодня достанется другому. И они сбегут. Хочет того Чуя или нет, они будут вместе. Шаг, и Дазай натыкается на стену. Глазам больно от режущей белизны. Он бьет по ней ладонями, но та не исчезает, а окружает, сжимает в кольцо, забивается в горло, выкручивает суставы. Подкашиваются ноги, и он падает в белую пустоту. Голова запрокидывается, и горечь течет по гортани, разливается по венам, Дазай задыхается и хрипит в предсмертной агонии. Он стучит по стене, но это только кажется, что колотит по ней. На самом деле скрежещет ногтями. Он срывает голос и пытается докричаться до Чуи, но это лишь кажется, что кричит. На самом деле молчит. На самом деле всё лишь кажется.

***

Растрепанные темные волосы волнистыми прядями облепляют исхудавшее лицо, да и сам он, облаченный в белую одежду, больше походит на узника концлагеря или живой скелет. Глаза лихорадочно блестят. Они всегда сияют, когда он смотрит на фото. Он сидит в самом уголке небольшой белоснежной комнаты и царапает изображение. Что там, на фото, давно не разобрать. Там он и еще один человек: черное пальто, наброшенное на плечи, белая рубашка, кожаный чокер на шее и такие же черные ленточки, перехлестнутые на груди. А лица не видно — слишком долго ногти скребли по фотографии. Лицо стерлось, и остались лишь намеки на рыжие волосы. Судя по восторженному взгляду, направленному на рыжеволосого, эти двое были очень близки. — Так и было, — доктор поджимает губы и кивает, обращаясь к коллеге и возобновляя давно начатый разговор. Дазай продолжает скрести фото и иногда стену. Жаль, что путь на волю процарапать нельзя — стены крепки, а застенки разума еще крепче.

***

— Вы читали историю болезни, — с долей скептицизма доктор смотрит на нового служащего. Тот слишком молод. Отлично зарекомендовал себя на предыдущих должностях, ответственный, несомненно силен, но, черт побери, чересчур молод, чтобы гробить себя на неблагодарной работе. — Да, — тот кивает. Слушает начальника, но неотрывно смотрит на пациента, который сидит в излюбленном уголке. — Дазай Осаму, полная отрешенность и искаженное восприятие реальности, и в таком состоянии пребывает несколько лет. Но в документах не указаны причины. — Он работал в организации эсперов, борющихся с преступностью, и однажды оставил напарника на месте битвы. То ли ради шутки, то ли от безразличия, но последствия оказались ужасны: до того парня враги добрались раньше союзников. Видимо, сильно досталось бедолаге до того, что искромсанный труп хоронили в закрытом гробу. Вам дурно? — Нет, всё хорошо. Вряд ли судорожный вздох и дрожащие руки свидетельствуют о том, что всё в порядке. Но ведь санитары психиатрических клиник слыхали истории куда страшнее! И этот тоже быстро берет себя в руки и натянуто улыбается: — Он винит себя? — Несколько попыток суицида, и вот он здесь, замкнулся, никого не видит и не слышит. Я должен предупредить о трудностях и пойму, если вы откажетесь. — Не откажусь, — санитар поспешно трясет головой. — Прогнозы неутешительные. Он самостоятельно не ест, не ходит, не моется, а самое большее через месяц перейдет в стадию растения, так что вам придется полностью обслуживать его нужды. Иными словами, он как грудной младенец. Вы готовы? — доктор хмурится и не верит незамедлительному ответу. — Да. — В таком случае передаю его на ваше попечительство. — Можно?.. Мы можем?.. — новичок мнется в нерешительности. — Можем прогуляться по парку? Мы, — он замечает, как брови доктора удивленно морщат лоб, и указывает на пациента. — Он и я. — Он не покидает палату. Видимо, не хочет, потому что не понимает, но если у вас получится, — доктор разводит руками. — Учтите, обед через полчаса. Санитар тянет пациента за руку, вынуждая подняться, но на пол падает цветная карточка, и Дазай рывком возвращается на место. — Не бойся, картинку тоже возьмем. Фото приходится поднять. Изображение старое, истертое, лица одного из мужчин вовсе не разобрать. — Это тот, из-за кого ты попал сюда? Дазай, естественно, не отвечает. Он не реагирует, смотрит остекленевшим взором, сжимает в ладони фотографию и тихонько царапает. Иногда губы шевелятся, но он по-прежнему не издает ни звука, пока они вдвоем идут вдоль коридора, спускаются по лестнице, медленно шагают по аллее. Идут долго — Дазай едва двигается, не видя смысла куда-то идти. Вопреки наказу доктора, они не останавливаются у ближайшей скамейки, а достигают самой отдаленной, где больше тени и густых деревьев. Тут и садятся: Дазай невозмутимо, а санитар тяжело, словно пробежал десятки километров. Он выдохся. Морально. Кто знал, что будет так тяжело? — Ты не должен винить себя в его смерти, — нарушает он молчание. Смотрит в огненно-карие глаза, чтобы уловить там хоть крошечный проблеск понимания. Не видит. — То, что случилось, произошло бы и без твоего участия. Я так утешаю себя, — он резко отворачивается и шумно втягивает тяжелый воздух сквозь зубы. — Ты меня не замечаешь, не видишь и не слышишь. Я понимал, на что иду. Ты, конечно, редкостный ублюдок, потому что бросил напарника, но сейчас ты поступаешь еще хуже. Мне тоже жаль того парня, погиб ни за что, он не заслужил, но это не твоя вина. — Еще один короткий вздох прерывает монолог. Если не смотреть на Дазая, то дышать гораздо легче. — К смерти его приговорила Портовая Мафия. А я после того лежал в больнице около полугода, потому что да, меня хорошо поломали, и это… — санитар оборачивается и слова застывают в горле. Касается щеки Дазая и тут же отдергивает руку. — У тебя глаза неживые. Сволочь. Нам скоро возвращаться. Он кивает на здание больницы и обреченно переводит дух. — Я три года горбатился в гребаных клиниках, — он зло смотрит на Дазая, прямой взгляд которого пронзает насквозь. Взгляд мертвого бездушного робота. — Выносил их дерьмовые судна и кормил с ложечки их дерьмовой кашей, чтобы в конце концов мне позволили делать то же самое для тебя. Три года, паршивый урод! Чтобы видеть тебя каждый день, находиться рядом каждый день и… — голос срывается на сиплый шепот: — Никогда не осмелиться поцеловать тебя, потому что не имею права. А ты… ты даже никогда не поймешь, кто я! Он выдыхается окончательно. Он смотрит на Дазая сквозь мутную пелену, сквозь рябь, которая застилает глаза. Глаза жжет. Он невольно шмыгает носом. — Чуя! — тихий голос бьет по пелене и по сердцу, рвет на части, как и теплые руки, сжимающие в объятия. Фотография падает и теряется где-то в траве, потому что больше не нужна. В старых картинках нет нужды — теперь они могут видеть друг друга воочию. Странное зрелище: санитар, безудержно рыдающий, уткнувшийся в грудь пациента, и пациент, ласково треплющий того по рыжей макушке. Впрочем, Чуе давно безразлично мнение окружающих, а Дазаю и подавно.