Redemptio

      Вечер обоих мужчин сложился паршиво, они много обдумывали всё происходящее, понимая, что их конец неизбежен. От мыслей шла кругом голова, сердце заходилось в диком темпе, а дыхание становилось сбивчивым. Даже у хладнокровного и неэмоционального Фёдора. Если на то пошло, то ему было труднее всех.       Он, по правде говоря, оказался заложником ситуации, хотя сам не хотел в это верить, ведь с другой стороны, всё было на добровольных засадах. Он мог не закрывать глаза на злодеяния, что протекали прямо перед его носом, мог не принимать «помощь следствию», мог не впускать очевидного преступника в свой дом, и, в конце концов, мог не целовать его первого апреля в баре. Но он пошёл на это, пошёл вполне осознанно. Это были чувства? Взявшаяся из неоткуда привязанность? Да чёрт его знает, что это было. Но за все ошибки нужно платить, как и за эту.       По подсчётам Достоевского, за время их знакомства Дазай убил не менее пятнадцати человек. Он был в курсе всех заказов – Гоголь вёл учёт, но упрямо закрывал глаза так долго, как мог, до последней капли. На разгадку серии убийств ушло не четыре, а пять папирос подряд, но она была решена давно, при первом совместном перекуре. Сложить два плюс два было несложно, особенно для Фёдора, но что-то внутри останавливало его от продвижения дальше. Его будто тянуло к Осаму и отталкивало одновременно, но вспоминая совместные вечера, причин для притяжения было, наверное, больше.        Когда Достоевский оставлял его, выходя на кухню покурить, размышляя об ошибке, которой он позволял расти в геометрической прогрессии, о своих эмоциях, о том, как долго это сможет тянуться. Перекуры занимали куда больше времени, чем требовалось; часто папироса, из которой сделали от силы три неровные ленивые тяги, дотлевала прямо в руках Фёдора, и, шипя, падала в пепельницу. Этот звук отрезвлял его, заставляя вернуться в комнату к причине своих душевных терзаний. Она выглядела слегка скучающей, вальяжно перелистывая страницы утрешней газеты и допивая уже остывший чай. Дазай знал, о чём думал Достоевский, это читалось в его глазах весьма красноречиво, будто он даже насмешливо бросал вызов, мол: «Ну что? К какому выводу пришёл? Арестуешь прямо здесь?». В ответ получал не менее твёрдое «Не могу.», что выражало лицо Фёдора.       Не могу.

***

      Вороша подобные воспоминания, где-то на задворках души возникали сомнения, всё ли правильно он делает? Нельзя ли просто взять Осаму, уехать, нет, сбежать из Союза завтра же, сменить документы (для него же это не впервой) и уехать куда-то далеко-далеко, провести жизнь на обычной скучной работе, по вечерам развлекая себя шахматами, покером или чем-то там ещё? Забыть всё, что произошло за эти несчастные три недели, забыть о прошлом Дазая, о его грехах. Почему нет? Потому, что Достоевский следует жёстким моральным принципах, а они были беспредельно большое количество раз нарушены. Нарушены и растоптаны.       Осаму жаждал искупления грехов? Его желание будет исполнено.

***

      5:42, 22 апреля 1930 года. Погода была отвратительно дождливая и оттого ещё и прохладная. И не скажешь, что на календаре конец апреля. Судя по всему, она испортилась не очень давно – под ногами было достаточно твёрдо, земля не успела размокнуть.       Фёдор ждал на месте, до встречи осталось три минуты, такое время выдают наручные часы, но Осаму нарушил подсчёты, появляясь буквально через мгновенье. Он хотел бы подойти беззвучно, как его учили в мафии, но и Достоевский был не ликом шит и резко развернулся на сто восемьдесят градусов, оценивающе оглядывая его.       – Утречка, Федя.       – Я больше не товарищ Достоевский?       – К чему формальности? Мы же здесь не за этим, верно?       – Верно. Нас ждёт донельзя серьёзный разговор, – Фёдор посмотрел прямо в глаза Осаму холодно, но когда ответный взгляд устремили на него, что-то внутри болезненно дрогнуло.       – Позабавь меня.       – В этом нет нужды, я не хочу тянуть время.       – Ну тогда приступай, – Осаму закурил, несмотря на плохую погоду.       – Ты – самый невероятный человек, которого мне приходилось повстречать. Не знаю даже, в хорошем или плохом смысле, – не самое очевидное начало.       Брови Дазая вскочили наверх, а губы изогнулись в непонятной гримасе, придавая лицу слегка комичное выражение. Он хмыкнул, выпуская густой крепкий дым куда-то в сторону.       – Это типо признание? Неожи-       – Это вступление. Пролог, если тебе так угодно. А теперь не перебивай, – Фёдор стрельнул серьёзным взглядом, смывая с Осаму неуместную физиономию. – Я мог спускать тебе с рук всё, не видя ни конца ни края этим зверствам, я мог закрывать глаза на твои очевидные намёки. Неужели ты думал, что я ничего не понимаю? Неужели ты думал, что я слепой? Я далеко не так глуп, я всё осознаю, Осаму. За три недели ты перевернул мою жизнь из ног на голову. Ты оборвал её.       – Я оборвал свою жизнь. Я знал на что иду, осознавал последствия. Я хотел этого.       – Зачем?       – Я преступник, преступник из ранних лет. С одиннадцати я лишился родителей и дома, а с пятнадцати я работаю на японскую мафию. На моих руках кровь сотен людей. Недобропорядочных, конечно, но живых людей. Как думаешь, каково жить с этим чувством уже шесть лет? Нет, мне очень нравилось, я наслаждался наказаниями виновных; в какой-то степени, у нас с тобой даже была одна цель, – Дазай усмехнулся, заглядывая в беспокойные, но всё ещё сосредоточенные глаза. – Но оказывается, виновным был я. Меня нужно было наказывать. И вот, я искал искупления, искал того, кто может мне в этом помочь. Благородного, нравственного человека, от чьей руки и умереть не стыдно.       – Я подхожу под эту роль? Мне льстит, – кончики губ Фёдора дрогнули на миг.       – Подходишь. Идеально подходишь.       К горлу подступил ком, перекрывая и без того сбившееся дыхание.       – Так почему ты не дал мне убить себя ещё три недели назад? Зачем устроил эту драму? Зачем взволновал во мне эти эмоции и чувства?       – Да, не спорю, здесь мой безупречный план дал трещину, но всё до безумия просто – ты мне понравился.       Вот так прямо и по-детски непосредственно. В такой момент все мысли и доводы обнажились, постав во всей красе перед ними.       – И всё?       – И всё. А у тебя были другие причины спускать мне с рук это?       – Нет. Из всех людей, что я встречал, ты – тот, с кем бы я хотел разделить старость. Ты ведь мне тоже понравился. Несмотря ни на что.       – Не какая-то смекалистая озорная комсомолка? – в глазах Дазая сверкнули чёртики (даже в такое время).       – Нет. Кто-нибудь такой, как ты.       – Взаимно, Федь. Для меня, ты – тот, кто смог бы принести достойную смерть такому, как я. Считай себя избранным.       Колкости спали с лица Осаму. Осталось лишь спокойствие и умиротворение, будто в предвкушении чего-то сладкого, гарантированного, будто в ожидании скорейшего исцеления. В этот миг Достоевский быстро преодолел небольшое расстояние между ними, крепко обняв. Дазай сделал ответный жест, укладывая голову на чужое плечо. От Фёдора пахло мылом, и совсем немного табаком, курил видимо давно, запах успел почти выветриться. Чудесное сочетание, чтобы вдохнуть в последний раз.       – Знаешь, Федь, ты куришь просто отвратительный дешёвый табак. А ещё ты мне не нравишься, я тебя люблю.       Достоевский бесшумно достал из кармана демисезонного пальто пистолет образца ТТ. Конечно, у него был ордер на использование огнестрела, и хотя бы здесь он не нарушил закон, что стало не свойственно ему за последние недели. В магазине была всего одна пуля. Права на ошибку не было. Ватной, слегка подрагивающей рукой он взвёл курок, заводя оружие за спину Осаму и приставляя его вплотную к чужой спине. По щеке скатилась скупая слеза, оставшаяся незамеченной из-за непрекращающегося дождя.       Выстрел. Выстрел в спину в упор. Пуля в эту же секунду прошла легкое, следом сердце, и, пронзив грудную клетку японца, застряла в груди напротив. В груди Фёдора. Сердце болезненно кольнуло, в последний раз. У него была транспозиция органов; их сердца бились с одной стороны ещё мгновенье назад.       Дазай опустил взгляд вниз, видя, как расплывается багровое пятно на рубашке Достоевского с правой стороны.       – Ты… Ты что наделал?       – Я тебя тоже полюбил, Осаму.       Два бездыханные тела упали наземь. Осаму, а поверх него Фёдор. Упали в заранее заготовленную яму позади.

Могила для них двоих.

      Унылый дождь усилился, будто природа осознавала происходящее, выражая таким образом своё сожаление и скорбь. К этому времени земля значительно размокла, приняв бездыханные тела мужчин в свои объятия беспрепятственно. Но им было уже всё равно. Для них этот ад на земле был окончен. Для Фёдора – вдруг, для Осаму – наконец.

***

      Их нашли о полудне того же дня. Какой-то мужчина заехал на кладбище проведать жену и заприметил незарытую могилу. Любопытство заставило его заглянуть внутрь и ужаснуться увиденному.       Полиция обознала тела как Фёдора Достоевского и Сакуноскэ Оду, так и не узнав настоящего имени японца. Для всех разыскиваемый преступник был пойман, и даже приговор уже вынесен и приведён в действие досрочно.

Дело Сакуноскэ Оды завершено.

Искупление Осаму Дазая настигло его.