Одинокие птицы

      Еще одно охваченное прожорливым пламенем перо с тихим треском, нестерпимо оглушительным в пустынной ночи, поднялось в воздух, чтобы в мгновение ока истлеть до крохотной искры, а затем исчезнуть навсегда.       Как исчезла, обратившись прахом, вера старшего жреца.       Как должен был исчезнуть смысл его жизни…       Раунхильд смотрел на огненные языки, поглощающие перья и ветви чернолоза, слизывающие руны с некогда дорогой сердцу, а ныне ненавистной маски, и совершенно не понимал, что происходило в его душе.       Что он должен чувствовать сейчас? Как вести себя? Что думать?       Он твердо знал, на что пошел бы, откажись Корвус от своей миссии, не верил, что это могло случиться, однако от постылой надежды так и не нашел в себе сил избавиться.       Он знал, что их всех ждало в конце пути, указанного Богом-Вороном, и готов был, лишившись всякой цели, исполнять обещанное: позаботиться о жреце и солдате, не дать им сгинуть в проклятой пустыне.       Но главным образом, Раунхильд знал, что сталось бы с ним самим после, когда он наконец оказался бы один на один с собой — жить дальше он не давал Корвусу слова.       Но как быть сейчас, он не имел ни малейшего представления. Радоваться непредвиденному? Или остерегаться последствий? Поддаться скорби или смирению?       На что надеяться?       Корвуса больше не было.       Не так, как желал того Бог-Ворон, но его последователя, неколебимого, решительного, безжалостного к себе и окружающим, за которым пошел Раунхильд, за которым шел весь север, больше не было. А как относиться к человеку, в чьих глазах, до слез родных, застыло столько отчаяния и невыносимой боли, Раун не понимал.       В голове до сих пор не укладывалось, что боги оказались способны сотворить с человеческой душой. И невозможно с уверенностью сказать, кто из них в итоге поступил подлее: тот, кто создал бесчувственное орудие, или тот, кто уничтожил его, вернув давно утраченное.       Вид изнеможенного, в одночасье сломанного и истерзанного непосильным чувством вины Корвуса причинял нестерпимую муку. И, чего скрывать, пугал. А ведь Раун все эти годы готовился к самому худшему. Но, что на деле вышло хуже, одним богам теперь и известно.       С одной стороны, Раун завидовал солдату, с легкостью принявшему перемены. Недаром тот первым осознал, что произошло, признав брата. Будто близкое общение со жрецом позволило ему почувствовать, понять все заранее.       С другой — Раун понимал срыв ловчей, пусть и воспринимал все немного иначе. Ей было больно видеть мучения жреца за ненавистным ликом и, будь она в состоянии, Раун не сомневался, она бы их прервала.       А смог бы Раун, востребуй с него Корвус? Не дай он ему выбора?       С тяжелым вздохом Раунхильд устало мотнул головой и крепко сжал кулаки.       Нет, несмотря на все смятение, он не видел в его смерти правильного исхода, ни раньше, ни теперь.       Потому и спешил избавиться от возможности стать к ней причастным.       — Зря ты так с косой.       Раунхильд болезненно поморщился.       — Ничего, буду жив — отрастет еще, — буркнул он, трусливо опасаясь обернуться на родной голос.       — Прости, что нарушил твое уединение, — поравнявшись, произнес… Корвус? Кевин? Раун слышал его слова, обращенные брату, что порочить имя, данное матерью, он по-прежнему не желал, но как же тяжело было принять, что имя осталось, а человека, считай, что нет.       — Даже не упрекнешь, что поторопился? — спросил Раун, не отрываясь от костра, уничтожающего символ его веры, как до этого сожрал срезанную в сердцах оперенную косу.       — Не упрекну — ты как никто другой заслужил свободу от этой ноши, — прозвучал спокойный ответ. — Но спрошу: почему решил так сразу?       — Я же предупреждал…       — Ты говорил с ним?       — Говорил, — сознался Раун.       — Он просил моей головы?       — Требовал.       В ответ Корвус лишь хмыкнул.       А Раунхильд все же решился поднять взгляд. На стянутые перевязкой руки. На устало опущенные острые плечи. Осмелился рассмотреть глубокие тени на впалых щеках и, наконец, заглянуть в помутневшие от снадобий глаза, столь непривычные в своей естественности.       — А ты как со своей маской поступишь? — Раун хотел спросить совсем, совсем не об этом, но заговорить о более важном для себя духу не хватало.       — Пока сохраню. — Корвус дернул уголком губ. Сейчас он был спокоен, по-былому невозмутим, но Раунхильд знал, что за этим стояло действие множества трав и настоев. — Окончательно распрощаться с «той стороной» я всегда успею. А так, кто знает, может, из задуманного ничего не выйдет, и придется все же отдать ему голову.       — Сам? — вырвалось у Рауна.       — А у меня теперь есть выбор? — по-прежнему без тени упрека спросил Корвус, но тут же нахмурился. — Конечно, сам. Даже не отрекись ты, я бы не стал просить. Ты и так натерпелся от меня за все эти зимы.       — Не надо, — возразил Раун и отвел взгляд. Чуждое сочувствие откровенно сбивало с толку. Казалось, он говорил о личном с совершенно чужим человеком. — Я всегда знал, на что иду.       — Как и я. И смотри, к чему это привело.       — И все же ты хочешь продолжить, — судорожно выдохнул Раун.       — Слишком много было пролито крови, чтобы я имел право вот так просто отступить.       — Но сможешь ли ты и дальше ее проливать? — задал Раун жестокий, но закономерный вопрос, повернувшись обратно.       — Не посеяв смуту, Ткача не лишить власти, а где свара — там всегда кровь. — Корвус мучительно изломил брови. — Но душами боги кормятся пусть уж как-нибудь без меня.       Пусть в его спокойствии и были повинны снадобья, но, глядя на него, Раун вдруг осознал, насколько ошибался. Да, рядом с ним больше не было человека, способного не моргнув и глазом оборвать тысячи жизней, а затем и свою, ради общего блага. Пройденный путь давил на него непосильной ношей, но разве в нем стало меньше решимости и жертвенности? Вместо того, чтобы отступить, он был готов выкупить свою свободу. Без армии, не имея больше поддержки «той стороны», бросить вызов богам и устроить переворот на чужой земле.       Его душа изменилась, но то, что Раун полюбил в нем, никуда не исчезло.       В глазах невольно защипало, и Раунхильд поспешил вновь их отвести. Самое худшее, что он мог сейчас сделать — это поддаться новой надежде.       — Как ты себя чувствуешь? — спросил он, сам не зная, о чем именно был его вопрос: о потерявшем столько сил и крови теле или израненной душе.       — Мерзко, — коротко ответил Корвус и горько усмехнулся, а после кивнул на дотлевшую маску: — А ты?       — Опустошенно.       Но Рауну не о чем было жалеть. Кроме потраченных на глупую попытку отдалиться годах. Однако Корвусу он сказать об этом не решился, не в силах преодолеть ощущение, что у него сейчас два собеседника.       — Я больше не вправе ни требовать, ни просить, — вдруг проговорил Корвус. — Даже пообещать ничего не могу…       — Солги, — сам от себя не ожидая, сказал Раун, чувствуя, как мучительно сжалось сердце. — Мне этого будет достаточно.       — Никогда не врал тебе, не буду и сейчас, — сердито отрезал Корвус. — Я едва ли понимаю, что творится в моей голове и на душе — слишком много противоречивого, разрывающего на части. Но одно я осознаю уже сейчас: я больше не тот человек, которого ты знал. И никогда не стану прежним.       «Только не гони, прошу…»        — Но если тебя это не пугает…       — Пугает до помутнения в глазах, — с нервным смешком признался Раунхильд, и, наконец собравшись с духом, выпалил: — Но я готов пойти с тобой против Ткача. Я готов попробовать узнать тебя снова и, если нужно, помочь разобраться в себе.       — Еще как нужно, — тихо отозвался Корвус и, подарив Рауну вымученную улыбку, неожиданно уронил голову ему на плечо.       Раунхильд аккуратно приобнял его и закопал лицо в вороных волосах. А самого трясло. А у самого предательские слезы облегчения на глазах.       Да, рядом с ним больше не было царя, сына бога и всесильного колдуна.       Но был человек, который нуждался в нем, как никогда прежде…