Parfumeur

      Перебивающие друг друга во время бурных обсуждений голоса сливаются в режущий слух галдёж. Активно мельтешат полицейские, детективы и алый свет мигалки, контрастно падающий на бледную, словно мел, кожу.       Тупой взгляд уставлен в спинку переднего кресла, в то время как колени, на которых расположился промокший солёными каплями подбородок, были поджаты к груди. Ноги были вяло обхвачены руками, дрожащие пальцы — сцеплены в замок. Рыжие волосы уже давно неприятно липли к щекам, на которых размазались слёзы, но почему-то сил не хватало даже на такое простое действие, как хоть как-то убрать их. Тело будто онемело, застыло в таком положении и лишь порой вздрагивало при лёгких всхлипах. Слёзы текли ручьём, но плакал парень молча. Он был настолько потрясён, что даже издать хоть какой-то звук не мог. Он действительно пребывал в шоке. — Не может быть такого, — скрестив руки на груди, твёрдо, явно со стойкой уверенностью в голосе проговаривает Осаму, — чтобы тело не пахло совсем ничем. Невозможно. — Собаки ничего не учуяли. — Извините, пожалуйста, — а вот белокурый юноша, наоборот, был вежливым и мягким, пусть и взволнованным происходящим, — но такое правда невозможно. Запах кожи виновного, остатков аромата шампуня, одежды, пота, самого места, где Наоми была убита, каких-либо предметов, которые, возможно, были использованы, в конце концов, её собственный запах, на след которого можно наткнуться…       Полицейский лишь пожал плечами. — Если хотите, можете проверить сами. Говорят, у Вас хороший нюх. — Если позволите.       Мужчина одобрительно кивает, и Ацуши вздыхает, бросает очередной мимолётный взгляд на тело, тяжело сглатывает. Каждый раз ему было до жути неловко обнюхивать чужое тело, словно собака, особенно когда оно полностью обнажённое и женское, а на него уставлено множество взглядов. Тем более когда перед ним тело сестры его коллеги. Но в данной ситуации уже и правда по-другому никак. — Может, собаки учуяли хоть что-то, но преподнести это никак не могут. Правда невозможно, чтобы не было совсем никакого запаха, — проговаривая это, Накаджима усаживается на корточки перед юным телом, оборачивается, сконфужено бросив. — Отвернитесь ненадолго, пожалуйста.       Никому повторять дважды не нужно. Все до единого покорно отворачиваются, позволяя юноше собраться с мыслями. Тот берёт девушку под лопатки, чуть приподнимает так, чтобы податливое тело нагнулось немного вперёд, после чего склоняется, прижимается носом к посиневшей шее, делает глубокий вдох. Непонимающе выгнув бровь, вновь вдыхает пустой воздух. Ещё раз. — Что за…       Тычется в висок — и там пусто. Тогда касается плеча, затем, кое-как поборов смущение, покрывшегося трупными пятнами живота, лодыжек. — Как… — с тяжестью сглотнув ком в горле, тем самым вызвав там неприятные болезненные покалывания, парень оборачивается, уставившись поистине до жути напуганным и шокированным взглядом на присутствующих, — невозможно… — Что такое, Ацуши-кун? Неужели… — Дадзай-сан… — голос парня сдавлен. Тот для полной уверенности напоследок зарывается своим носом в смоляные пряди на затылке, после чего издаёт отчаянный вздох, — даже волосы не пахнут… — Совсем ничем? — Буквально ничем… — Чёрт… — Осаму сжимает правую руку в кулак, которым чуть ли не ударил по капоту машины, о которую облокачивался поясницей. Глубокий вдох. Даже такое простое действие, как сглотнуть, даётся слишком тяжело и остро. Далее парень поворачивает голову вбок, обращаясь к полицейским. — Мы заберём тело на экспертизу прямо сейчас без каких-либо обсуждений. Возможна ли скорая транспортировка? — Как пожелаете. Всё будет сделано.       Джуничиро уже ни во что вокруг не вслушивался, так как отчётливо пульсирующая в висках и дико гоняемая через сердце кровь заглушала чуть ли не каждый звук. Покрасневшие глаза уже болят; жгучая боль в глазных яблоках и неприятная, словно колкая влага на веках и щеках уже долгое время пытаются докричаться до юноши, что нужно наконец-то взять небольшой перерыв, дабы дать телу отдохнуть и хоть немного трезво поразмыслить над сложившейся ситуацией.       Но это звучит слишком смешно. Здесь здраво рассуждать просто невозможно. Самого близкого человека больше нет. А самое главное… — Почему… — хрипло воет тот, так и утыкаясь в свои колени, ткань штанов на которых промокла насквозь, — Наоми ведь… она же… она такая хорошая… она же ещё совсем ребёнок… моя Наоми-тян… девочка моя…       И после этого Танидзаки не выдержал, всё-таки уже вовсю разрыдавшись в свои колени. Плечи уже заметно дрожали на постоянной основе. Порой всё тело передёргивалось, словно в лёгких конвульсиях; каждый его уголок прошибает мерзким холодом, въевшимся куда только можно и нельзя. Будто бы его колкие лозы надёжно обхватили каждую клеточку, раздирая, даже вскрывая своими шипами. — Хэй…       Кенджи не получает в ответ совсем ничего, даже простого поворота головы в его сторону не было осуществлено. Он и не думает как-то расстраиваться. — Прости, я не особо знаю, как лучше поддерживать в такие моменты…       С этим тихим, мягким, но отчётливо слышимым шёпотом подросток чуть придвигается к сидящему рядом с ним парнем и аккуратно приобнимает за плечи, утыкая того носом в свою ключицу. Говорят, аккуратные, осторожные прикосновения могут успокоить. Нередко такому и Джуничиро поддавался, так что Миядзава решает тоже попробовать, не беря в счёт ситуацию, произошедшую между тем и Акико в офисе. Там было совсем иное. Тогда — вспышка гнева и волнения, сейчас — отчаяние и горечь.       Танидзаки и не сопротивляется, даже приобнял младшего, вяло положив ладонь между его лопаток и покорно прижавшись к его коже. Раздаётся громкий, судорожный вздох, заглушённый чужой уже начинающей намокать шеей. Миядзава содрогнулся при виде такого. Он, конечно, очень часто поддерживал своих коллег, но с такими переживаниями сталкивался впервые, поэтому уже и правда не знал, куда себя деть. Только опечалено молчал, будучи готовым выслушать друга. — Он не понимает… — Что такое? — удивлённо спрашивает блондин, но от парня не отстраняется. — Кто не понимает? — Почему Эдогава сказал такую дрянь…       Ему лишь на выдохе отвечают: — Сам не знаю, если честно. Но словами он на ветер не бросается ведь… — Не понимает…       Рампо и Акико пусть и находились на улице, а говорил Танидзаки отрывисто и чуть ли не шёпотом, но всё-таки услышали эти несколько слов, так как окно в машине, где сидели подростки, было опущено. — Нет, — будто прочитав мысли напарницы, бросает брюнет, — не нужно. — Это может выйти на новые конфликты. Танидзаки потрясён и ничего не понимает, не контролирует свои мысли, речь и порой действия. Он до сих пор злится не только на виновника такого, но и на тебя, не имея представления ни о чём. — Но так он, возможно, начнёт винить самого себя же за то, что распускал руки и кричал, не зная эту часть моей истории, — проговаривает детектив, задумчиво кусая сладкое печенье с шоколадной крошкой. — Тут уж я был не прав. Не стоило говорить те слова. Пускай он не знает о том, что я сирота и в чём-то всё-таки понимаю его.

***

      Этим утром Фёдор ощущал себя совсем по-другому. Нет, конечно, после содеянного спустя долгое время пустых и отчаянных грёз и настроение достигло пика, и радости не было предела, и сон был просто прекрасным, что постоянные синяки уже чуть ли не хронического недосыпа заметно растворились в бледной коже, пусть и не до конца. Но в этот раз парфюмер, едва проснувшись, точно знал, что сегодня случится что-то значимое, что в положительном ключе перевернёт его жизнь, будто бы ему это на ухо нашептал сам Бог.       «Точно ли в положительном?» — этот хриплый вопрос был едва различимым и раздался то ли в голове, то ли рядом с ухом, то ли вообще в углу комнаты, но Достоевский не придал этому значения, списав это на тот факт, что ещё не до конца проснулся.       Как бы то ни было, чувствовал себя русский так, будто он был готов плыть по небу. Так легко, так хорошо, так великолепно.       Был выходной, тем более летний, поэтому покупателей, как и ожидалось, за этот день стало куда больше: и рабочее население, и подростки из благополучных семей, только-только ушедшие на летние каникулы, и туристы, решившие посетить столь великолепный город, когда климат был на удивление комфортным — не слишком жарким и влажным, — решили порадовать себя или кого-нибудь ещё столь роскошными и хорошими подарками.       Фёдор, разумеется, заключал множество контрактов, благодаря которым его влияние парфюмера распространялось за пределы не только за Йокогамы или страны, но и даже материка. Карьера росла просто бешеным темпом, но всё-таки большую радость доставило нечто иное, чем долгожданный успех в любимом деле, выбранном ещё с раннего детства. Он больше не чувствует себя как-то низко, ущербно. Он гордится собой. Он понимает, что заслуживает такое, ведь во флаконе, хранимом в трепетно завязанной пышным бантом бархатной коробочке пастельно-персикового цвета, плещется то, что он ценит и бережёт, возможно, даже больше, чем всё то, что было ранее создано им. Уникальная пропорция, которую больше никогда никто не сможет повторить или воссоздать похожую, даже он сам. Прекрасное сочетание, которое в полной и обворожительной мере раскроется на коже только одного человека.       Идеальный аромат.       Раздаётся уже давно привычный звон колокольчика, нередко ободряющий, но сейчас от него уже болела голова. Заниматься таким огромным количеством дел, ещё и каждый день работать в своей собственной парфюмерной лавке — так сказать, официальном магазине, — разумеется, очень тяжело, но доверить такое Достоевский никому не готов. Эта лавка, заработанная долгим трудом, обильным потом и жгучей кровью, — только его. В его понимании здесь никто не имеет права помогать с продажами, расчётом бюджета и даже уборкой. Именно с этого места началась его карьера, пусть по началу и высасывающая из него все соки до единой капли, до последней частички, но после раскрывшая свой пышный бутон роскоши, славы и моря восхищения, восторга.       Фёдор поднимает свой явно утомлённый взор на входную дверь, а после застывает. Прикрывает глаза, делает глубокий, явно блаженный вдох. Размыкает веки, встречается взглядом с юношей, черты лица и запах которого запомнил пусть и за короткий отрезок времени и разовую встречу, но непомерно точно и будто бы действительно навеки. — Добрый день, Сигма-кун… — тут же поймав себя на мысли о том, что сразу же пересекает все границы норм поведения и дозволенного, парфюмер встряхивает головой, виновато выдав, — прошу прощения, Сигма-сан.       То, что его с ходу, даже не пытаясь порыться в воспоминаниях, называют по имени, хотя первая и последняя встреча состоялась несколько месяцев назад, заставляет приятно удивиться и несколько даже глупо, будто по-детски улыбнуться. Но студент быстро берёт себя в руки, чуть поправляет замысловатую причёску, тоже вежливо здоровается, показывая всё своё уважение к Фёдору не только как к старшему, но и всё-таки как к столь талантливому мастеру. — Вам, надеюсь, понравилась гигиеническая помада и её аромат? — Она, как и её запах, просто великолепны, но неужели Вы запоминаете каждого клиента в лицо и его покупку?       Тот спрашивает это с ноткой явных мягкости и любопытства в голосе, а не с дерзостью или даже грубостью, и такой вопрос заставляет Фёдора нервно, но сдержанно хихикнуть, несколько даже взволнованно сжимая в кармане своих брюк заветную коробочку, так бережно хранимую и постоянно находящуюся при её временном владельце уже несколько дней. — Не солгу, если скажу, что детально помню только особенных, и Вы вошли в их число. — Ха? — тёплая улыбка вновь расплывается на лице студента, только в этот раз уголки губ поползли чуточку выше, чем в прошлый. — Позвольте спросить, чем же? — Когда-то я говорил, — Достоевский плавно, будто бы порхая, проходит между всяких стеллажей, постепенно приближаясь к юноше, — что Вы пахнете чем-то особенным.       Дистанцию в метр тот всё-таки сохраняет из приличий, даже позабыв о том, что в России обычно все, даже незнакомые, разговаривают друг с другом, имея чуть ли не тесный контакт, так что для обоих такое действие сейчас наверняка было бы нормой. — Я чётко слышу чайное дерево, но внутри него заключается что-то индивидуальное, что-то непередаваемое словами и невосполнимое никакими эфирными маслами. В Вашем аромате имеется различимая частичка чего-то уникального, — с этими сладкими речами Фёдор протягивает ладонь к парню. — Вы позволите?       Сигма часто хлопает ресницами, переваривая услышанное. Однозначно это является комплиментом, особенно если учесть то, что осыпает его такими словами известный чуть ли не на весь мир и до жути талантливый парфюмер. Всё-таки он делает шаг навстречу, робко, но доверчиво вкладывает свою ладонь в чужую, чуть вздрагивает, когда подушечки бледных пальцев изящно, мягко смыкаются вокруг его перст.       Их взгляды пересекаются. Лилово-аметистовые очи с ярко выраженным теплом смотрят прямиком в платиновые, но через несколько мгновений зрительный контакт разрывается, так как веки брюнета смыкаются между собой. Прохладный кончик его носа невесомо касается, как и ожидалось, нежной кожи кисти, после чего Сигма не только слышит и видит, но и осязает, насколько глубокий вдох делает Фёдор. Теперь и его губы расплываются в лёгкой, явно искренней улыбкой. — Мне казалось, что я смогу понять, что это такое, если послушаю аромат поближе… — с тихим смешком проговаривает тот, чуть сильнее прижимается к чужой коже на ещё несколько секунд и после, нехотя чуть отстранившись, тихо, слышимо только для обоих, проговаривает тому в тыльную сторону ладони. — Нет, всё-таки не понимаю.       Фёдор так и не отпустил чужую аккуратную кисть, а Сигма, в свою очередь, даже и не высвобождал её. Почему-то они, на удивление и наконец-то одни в парфюмерной лавке, так и стояли неподвижно, всё-таки вновь встретившись взглядом и стойко, неотрывно удерживая свои зрачки на чужих. Такой контакт — и физический, и зрительный — сейчас казался чем-то смущающим, чем-то в какой-то степени даже интимным, однако они оба явно охотно поддаются такому мутному, неясному, но сладкому искушению сохранять данное положение.       Казалось, что время остановилось, тусклые ароматы дорогого парфюма, едва пробивающиеся сквозь флаконы, мешаются в единое лёгкое амбре, пробегающее тёплой волной через ноздри в лёгкие и после этого застревающее где-то в голове, а всё остальное пространство растворяется в омутах друг друга. Сейчас всё такое необычное. Ах, если бы ради того, чтобы остаться в таком же положении ещё надолго, нужно было пожертвовать многим, то несомненно оба бы это и сделали.       Неужели это и есть то самое, что так ярко и так неестественно описывается в несметном количестве сентиментальных романов, но сейчас является чем-то прекрасным и великолепным? Чем-то приятно опьяняющим и притягивающим?       Влюблённость, тем более первая для обоих, даже в таком возрасте?       Это странно. Хочется отрицать, но сердце говорит о другом.       «Его неповторимый, восхитительный запах…».       «Его прикосновения и речи…».       «Его взгляд».       Тут уж как ни пререкайся самому себе, но всё-таки эти приторные мысли перекрывают даже самую стойкую частичку разума, рассыпавшуюся на мелкие крупицы в смеси таких эмоций и чувств.       И правда как-то непривычно, необычно. К тому же, они оба парни. Может, это как-то и неправильно, особенно с точки зрения веры?       Но чувства сильнее понимания правильности и стойкого решения не грешить, а следовать чётким нормам морали. Не только чувства. Сердце и кровь.       Как прекрасно, как легко на душе. Мир словно и правда перевернулся с ног на голову. Такое действительно похоже на какую-то банальную, клишированную историю подростковой любви или на сказку о великолепной принцессе, в которую был по уши влюблён отважный принц, готовый преподнести к её ногам и самый великолепный и неповторимый, единственный в своём роде пышный бутон, и жемчуга с золотом со всего мира, и меч, испачканный кровью страшных чудищ, стоит ей вымолвить хоть слово.       Наверное, именно так и ощущается подобное, когда происходит это впервые за всю жизнь в зрелом, осознанном возрасте. Тяжело поверить тому, что хоть кто-то мог не пройти через глупую детскую или подростковую влюблённость, симпатию, но Фёдор и Сигма готовы махнуть на этот стереотип рукой и сказать, что это всё-таки по-своему даже божественно — ощущать такое, когда взгляд на мир уже сформировавшийся, трезвый, взрослый.       Так вот, какие они — вспыхнувшие чувства. С первого вдоха. С первого диалога и прикосновения.       Только спустя минуту Фёдор вырывается из сладостных грёз, возвращаясь в реальность, понимает, что именно сейчас происходит и что именно он себе позволил, осторожно отпускает чужую изящную ладонь, с ужасом и виновато глядя в затянувшие его глаза, выдаёт: — Извините. Не знаю, что нашло. Вы, наверное, что-то хотели. — И Вы меня простите…       Юноша тоже замялся от неловкости, будто бы отрезвев после того, как физический контакт был неожиданно разорван. Но те не сделали ни единого шага назад. Так и стоят в нескольких десятках сантиметров друг от друга, мягко хлопая ресницами. Уже до конца очнувшись, Сигма проговаривает: — Думаю, я бы хотел приобрести ещё одну гигиеническую помаду. Аромат доверю уже на Ваш вкус. — Ах, да, конечно.       Фёдор наспех подхватывает первую попавшуюся ему помаду — и безошибочно, так как она оказалась с экстрактом лаванды, которая тоже будет просто великолепно перекликаться с запахом кожи того, — а после опять пересекается с удивлённым взглядом. Они никак не покинут этот сладостный плен, да и вряд ли им хотелось бы.       Парфюмер сглатывает тяжёлый ком волнения, застрявший где-то в его горле, немного напряжённо свободной, слегка дрожащей рукой обхватывает чужую ладонь вновь. — Прошу, не посчитайте меня за дурака…       И застыл, больше не найдя ни единого хоть как-нибудь подходящего сюда слова. Сигма тоже замер, явно любопытно и выжидающе глядя на визави. И тут он поймал себя на мысли, насколько же всё-таки изящно и прекрасно лицо старшего. Кадры в интернете и газетах, увы, не передают все эти роскошь и великолепие. Пожалуй, тех, кому довелось увидеть этого парфюмера вживую, собственными глазами, а не «глазами» объективов, можно без преувеличения назвать счастливчиками, как показалось студенту.       «Он и правда очень красивый…». — Не посчитаю.       Они, опьянённые такой обстановкой, даже не замечают, насколько дрожат голоса друг друга. В какой-то момент Фёдор понимает, что так долго тянуть, невыносимо пытая обоих, нельзя, поэтому берёт себя в руки, опять разомкнув взявшие кисть пальцы, ими же достаёт из кармана брюк заветную светлую коробочку, которую вместе с косметическим средством вкладывает в чужую ладонь, коротко и ясно проговорив: — Возьмите. Это исключительно Вам. Никому больше. — Достоевский-сан… — Может, просто Фёдор? Откройте хотя бы.       Сигма, сделав глубокий вдох, покорно приоткрывает приятную наощупь бархатную коробочку, тут же, поразившись, поднимает несколько даже шокированный взгляд на Достоевского. — Я могу послушать? — Разумеется. Это только для Вас. Давайте я помогу.       Студент уже подумал, что парфюмер отойдёт куда-нибудь к стендам, чтобы взять блоттер и нанести на него содержимое утончённой склянки, но нет. Фёдор использует этот же флакон, пшикнув на запястье Сигмы, предварительно уже в очередной раз коснувшись его руки. — Легонько встряхните кистью и поднесите запястье на расстоянии нескольких сантиметров от носа.       Младший покорно выполняет названную тем процедуру, вдохнув уникальный и неповторимый аромат. Такое оказывает какое-то необъяснимое ни устно, ни в мыслях воздействие, но точно тянет в положительном смысле. Сигма не может надышаться. Он даже прижимается носом к своей коже, делает более глубокий вдох полной грудью, инстинктивно прикрыв глаза. Будто Достоевский совсем недавно вкушал сладость его запаха. Тот, к слову, стоял сейчас и глядел на юношу с явно довольной улыбкой на лице. — Надеюсь, что Вам нравится. — Очень, — он отвечает, завороженно продолжая наслаждаться данным чудом, пусть раньше и не думал пользоваться парфюмом. — Сколько с меня? — Нисколько. Забирайте. — Фёдор, — по короткой дрожи в голосе было понятно, что такой способ обращения даётся ему с небольшим трудом из-за непривычки. Сигма продолжает, наконец-то оторвавшись от своего запястья, — я так не могу. Назовите мне цену.       Достоевский хитро ухмыляется, вкладывая парфюм обратно в футляр и протягивая его тому, кого уже считал владельцем данной вещи. Нет, не вещи. Произведения искусства. Единственного в своём роде. — Не имеет цены. Это только для Вас. Берите. — Я не возьму просто так. — Возьмёте. — Нет. Назовите хоть сколько-нибудь. — Ноль, — после этого слова Фёдор одним ловким, изящным движением складывает коробочку с парфюмом и гигиеническую помаду в стильную светлую борсетку, что вызывает массу удивления на лице собеседника. — Правда, не стоит. Такого больше ни у кого никогда не будет, поэтому цены не имеет. — По-моему, такое, наоборот, должно стоить больше. — Ну что Вы. Я ведь это только для Вас и по своему желанию делал. Прошу Вас, не думайте ни о чём таком и примите этот подарок. Для меня самой лучшей платой будет то, что Вы будете пользоваться этим парфюмом.       Сигма готов поклясться, что видел, как этот парень, известный не только как просто нечеловечески талантливый мастер своего дела, но ещё и в принципе холодный человек, не позволяющий себе ничего большего, кроме как обычных торговых переговоров — он никогда не думал даже об обсуждении каких-либо светских тем со своими самыми постоянными клиентами, — был готов чуть ли не светиться от счастья. И это цепляет с хорошей стороны.       Студент и правда видел совершенно другого Фёдора. Не того, кого ему доводилось видеть в разных интервью, от которых тот нередко отказывался и только в единичных случаях делал исключение. Не такого, который постоянно представал публике и порой даже самому себе. Его взгляд на Достоевского какой-то…       Какой-то детский. Мечтательный. Через розовые очки. Неестественно приторный.       И ему уж очень хотелось верить трезвости своего взгляда. Его реальности. Не искажённым линзам. Такому же ласковому, но правильному, безошибочному вкусу. — Я обязательно буду им пользоваться, Фёдор. Это будет первый, но единственный парфюм, который я захочу поскорее нанести. — Очень рад это слышать, Сигма-сан… — Просто Сигма. И на ты, если можно. — Сигма.       Оба чувствуют себя в эти мгновения слишком блаженно. Пожалуй, они ни капли не солгут, если скажут, что никогда чего-то даже подобного смеси данных положительных эмоций и ощущений не испытывали. Ах, если бы можно было хоть как-то запечатлеть всё то, что творится на душе в данный момент, в будущем они бы охотно воспроизводили эту плёнку, каждый раз вкушая её никак не угасающий вкус, словно в первый раз.       До чего же всё сладко, сентиментально, будто бы искусственно, но в то же время маняще, привлекательно, затягивающе. — Сигма, — Фёдор решает, что всё-таки больше не стоит нарушать личные границы, поэтому даже делает небольшой шаг назад, — побуду слишком наглым, но спрошу, свободен ли ты сегодня вечером?       Такая ситуация, естественно, кажется до жути неловкой. Младший прекрасно понимает намёк собеседника, поэтому мнётся, сконфужено заламывает руки. С одной стороны, в этом ничего такого нет, но с другой… жизнь его к такому не готовила, тем более он не думал о подобном, когда заходил в парфюмерную лавку за покупкой.       «Ты мальчик уже взрослый. Соберись. Всё хорошо, это совершенно нормально…». — Да, никаких планов не было. — Я могу пригласить тебя куда-нибудь? — и тут он понимает, насколько глупо звучат эти слова. Достоевский сразу встряхивает головой, затараторив. — Ничего такого, просто совместное времяпрепровождение. Прошу проще… — Всё в порядке, — немного смущённо убеждает того юноша, искренне улыбнувшись. — Я с радостью приму это приглашение. Как-нибудь свяжемся?

***

      Несмотря на то, что было назначено чёткое время встречи, на которое также был забронирован столик на двоих в хорошем ресторане, Фёдор пришёл чуть ли не на полчаса раньше. Ожидание было беспокойным. Парень нервно ходил туда-сюда рядом со входом, буквально каждые две-три минуты посматривал на часы, а после мысленно отсчитывал секунду за секундой, бесконечно долго и растяжимо складывающуюся в совокупности с другими. Порой ступня настукивала какую-либо первую пришедшую на ум мелодию, в то время как пальцы покрепче и надёжнее, но одновременно аккуратно и трепетно удерживали нескромный букет пышных белоснежных лилий.       Парфюмер сам себе признался, что даже и не заметил того, как купил его, да и толком не знал, почему именно эти цветы его привлекли и почему их так хотелось подарить новому пока что знакомому, пусть в то же время и считал цветы каким-то ненужным подарком. Пахнут они, конечно, прекрасно, но длится это блаженство недолго. Пусть их аромат и остаётся ещё на протяжении нескольких дней, но быстро тускнеет и затмевается противным запахом гниющих, покрывающихся плесенью стеблей, а лепестки будто на глазах высыхают и отмирают. Такая мерзость, вот честно. Однако сейчас это чудо было приобретено буквально безо всяких раздумий.       Едва он увидел уже знакомую причёску, как тут же оживился, чуть поправил надоедливые пряди смоляных волос и, сглотнув — почему-то такое действие сейчас помогло набраться смелости и уверенности, — невозмутимо пошёл навстречу, даже не чувствуя того, что уголки губ приподнялись в лёгкой улыбке. — Добрый вечер, Сигма… ох…       В ноздри тут же ударяет ласкающий чувствительный нюх аромат. Чайный с крупинкой чего-то собственного и… цветков апельсинового дерева и чёрной смородины, гармонично перекликающихся с медовой ноткой. Перед глазами, как и в голове, в самом разуме, плывёт. Хотелось поскорее легонько обхватить талию парня, прижать к себе и уткнуться носом в его шею, дышать этим амбре. Самой лучшей и никогда неповторимой смесью запахов в его жизни. Правда.       Но Фёдор очень быстро овладевает собой, тепло взглянув в чужие очи. — Ты просто великолепно пахнешь, Сигма… — Ах, я не знаю, что и ответить… — немного смутившись, тихо проговаривает тот. Пожалуй, данный комплимент и правда совершенно иной. Не такой клишированный, похожий на другие. — Спасибо, наверное? — Отвечать и не нужно, — и только сейчас он понимает, что напрочь позабыл об охотно купленном букете, который, опомнившись, вежливо протягивает визави. — Буду очень рад вручить столь красивые цветы.       Фёдор, если бы не увлёкся, наверняка взглянул бы на часы ещё разок и с радостью отметил пунктуальность парня, так как пришёл тот за несколько минут до назначенного времени. Всё ещё сохраняя дистанцию из соблюдения приличий, также чтобы не пугать собеседника и самому не провалиться сквозь землю от конфуза, он приглашает студента, неосознанно уже в край заулыбавшегося после нового охотно принятого подарка, наконец-то пройти ко входу в ресторан. — Думаю, будет не совсем удобно в столь длинном фраке. Давай я помогу. — Фёдор, не надо, я сам спра… — Ну что ты. Пожалуйста, позволь мне поухаживать за тобой. Моя ведь воля.       Сигма со вздохом наспех расстёгивает две чёрные пуговки и всё-таки расслабляет руки, позволив парфюмеру аккуратно, с ярко выраженной заботой стянуть с себя светлый фрак, который, дабы не мешался своим подолом, был вручен официанту, тут же трепетно повесившему данный элемент одежды на вешалку в гардеробе и в этот раз обслуживающему обоих. А вот Фёдор предпочёл остаться в тёмном расстёгнутом пиджаке, под который была надета светлая рубашка.       Несмотря на то, что был выходной вечер, посетителей в мигом вскружившем младшему голову заведении было не так уж и много, если сравнить то, насколько же оно просторное. Виной тому — высокие цены, всё-таки оправданные качеством и роскошью подаваемых блюд, а также великолепной атмосферой, создаваемой явно дорогой отделкой.       Стулья и столы, на которых красовались вырезанные вручную замысловатые орнаменты, сделаны из высококачественного тёмного дуба. Окна закрыты шторами из толстого шёлка бордового цвета. Люстра украшена несусветным количеством уникальных хрустальных подвесок, а её нарочно тусклый свет дополняется языками пламени недешёвых ароматизированных тонких свечей, аккуратно и ровно вставленных в декоративные канделябры.       Сигма пусть и рос в достаточно обеспеченной семье — подметил Фёдор данное по люксовой марке борсетки и фрака, а также по тому, что среднестатистический юноша, переехавший из России в Йокогаму, чтобы получить высшее образование, вряд ли смог бы найти столько средств, чтобы заглядывать в магазины профессиональной парфюмерии, и свободного времени и сил, так как с огромной вероятностью был бы занят подработкой, высасывающей из того последнюю энергию, — но оглядывался с явным восхищением и восторгом. — Это заведение великолепно, — тихо шепнул тот. — Спасибо за приглашение. — Пустяки, — совершенно спокойно ответил Фёдор и, повернувшись в сторону недалеко стоящего официанта, ловко переходит на японский язык, с ноткой вежливости вымолвив: «Извините». — Нам меню и барную карту, пожалуйста.       Молодой парень кивает, довольно быстро приносит по два экземпляра названных списков и, сказав о том, что подозвать его можно в любой момент при помощи кнопки на столе, на которую тот указал взглядом, временно отходит в сторону, давая обоим спокойно определиться с выбором. — Бери то, что хочешь. Бюджет не ограничен. — Фёдор, — Сигма отрывает явно удивлённый взгляд от меню. Он рассчитывал, что каждый из них заплатит ровно за себя, а тут такой подарок, — я так не могу. Это уже слишком. — Не бери в голову. — Фёдор. — Лучше выбери что-нибудь на свой вкус, — пусть и на русском, который кругом вряд ли кто-то поймёт, но всё-таки тихо и всё ещё тепло шикнул старший, — а не пререкайся. Не морочь себе голову, правда. Сказал же, мне только в радость.       Студент вздыхает и всё-таки покорно вновь опускает взгляд в меню, размышляя, что бы такое взять, чтобы не чувствовать себя неловко. Но его даже простые закуски вводили в ступор. И Фёдор прекрасно чувствует и даже слышит, в каком скором темпе нервно стучит чужая ступня о кафельный пол тёмного цвета. — Сигма, — тот не может воздержаться от лёгкой, искренней улыбки, — всё же хорошо. Честно. Бери всё, что только пожелаешь. Я очень хочу тебя угостить.       Сигма неловко поёрзал на стуле, понимая, что в такой обстановке чувствует себя девушкой несколько лёгкого поведения. Разве не их так обхаживают почти сразу же после хоть какого-то диалога? А что потом? Прогулка, поцелуй, постель?       Такое настораживает и немного пугает, но в то же время тот признаётся сам себе, что всё-таки компания Достоевского очень приятна. Да и, кажись, запали они друг на друга как-то. Этот день такой странный, совершенно другой. Явно выбивается из ежедневной рутины. И этим он прекрасен и запоминающийся в хорошем смысле. — Позволь поинтересоваться, употребляешь ли ты спиртное? — По поводам, немного и некрепкое. Сакэ даже пробовать не собираюсь, а от бокала вина или флюте шампанского не откажусь. — Не против выпить что-нибудь из этого? Есть пожелания? — Оставлю исключительно на твой выбор, — явно всё ещё испытывая некий конфуз, проговаривает Сигма, в какой-то степени даже побоявшись сейчас поднять взгляд на собеседника. Сделает это потом.       Через некоторое время оба делают заказ, Фёдор также просит дорогую бутылку излюбленного красного сухого, надеясь, что этот вкус по душе придётся не только ему самому.       Не секрет, что некоторые гости и даже члены персонала порой глядели на эту пару, внутри себя удивляясь. Ни с кем раньше совершенно никто не видел Достоевского, который порой приходил сюда, дабы в полном одиночестве выпить бокал-другой чаще всего этого же вина, и тут — такой сюрприз. Разве не повод для каких-либо интервью?       Или даже слухов, сплетен? Но всем известно, что в «высшем обществе» такая дрянь не только не ценится, но и осуждается, поэтому все мысли держались и наверняка будут держаться исключительно при себе. «В конце концов, он — взрослый и состоявшийся парень, имеющий на такое право. Пусть и русский, но здесь за такое не осудят», — успокаивали себя другие, продолжая заниматься или трапезой, или разговорами, или работой.       Хотя, пожалуй, такое было неожиданным со стороны парфюмера. Вернее, все вокруг привыкли к его одинокой, холостяцкой — как казалось всем — жизни.       Но это ведь толком и не свидание даже. Или… всё-таки свидание? — Как тебе это место? — ненадолго отвлёкшись от своего на удивление всего лишь салата, спрашивает Фёдор. — Оно просто прекрасно, — отвечает юноша, решивший разделить выбор собеседника не только в вине, — как и кухня и сервис. Мне очень нравится. — Тогда, если ты не будешь против, заглянем сюда как-нибудь ещё раз.       После такой фразы Сигма аж подавился кусочком свежего помидора, отдающегося привкусом дорогих приправ и масла. Фёдор мгновенно подскочил со своего места, несколько раз аккуратно стукнул парня по спине, виновато шепнув: «Прошу прощения». — Всё нормально… — тот ещё разок кашлянул, из-за чего в уголках глаз сверкнули мелкие инстинктивные слезинки, — просто неожиданно… Не вини себя, правда. Проглотил не так…       Смотрели на них окружающие, честно сказать, как на дураков. На влюблённых дураков. — Аккуратнее, — тут и официант, протянувший подавившемуся стакан воды, подоспел. Довольно быстро, к слову. — Спасибо, — по-глупому улыбнувшись, протянул студент, взглянув на незнакомца, даже приветливо улыбнулся, попутно поправив серый галстук и воротник белоснежной рубашки, — но не нужно. Всё в порядке. — Всё равно возьмите. И будьте поосторожнее. — Благодарю.       Как только официант отошёл, а Фёдор сел обратно, парни переглянулись, легонько хихикнули. Продолжили смотреть друг на друга. Не сдержались и, тут же зажмурившись, всё-таки позволили себе глухо прыснуть со смеху в кулак. Опять пересеклись взглядом, уже кое-как контролируя свои эмоции. Отпили по лёгкому глотку из бокалов.       И после этого будто бы мгновенно раскрепостились. Между ними развелась беседа на все темы подряд, которая шла полным ходом, и никто из них не испытывал никакого неприятного чувства скованности. Они будто бы свои друг для друга, как и окружающая их обстановка. Словно были знакомы уже не один год.       Как будто влюблены друг в друга не так недавно и не так глупо, а уже давным-давно и трезво.