Parfumeur

      «Нам не стоит быть вместе». Эти слова прочно застряли в грудной клетке, порождая приступ острой асфиксии, и такая режущая боль отдаётся жгучим потоком, подгоняющим щиплющие нежные глазные яблоки и мягкие щёки ядовитые слёзы. Пусть глаза обоих и были закрыты, всё равно не хотелось плакать, находясь рядом с возлюбленным. Сигма часто моргает, пытаясь унять и отогнать надоедливую влагу, но давалось это с трудом. Каждый вздох является судорожным и чем-то смахивает на сиплый всхлип. — Феденька, что ты такое говоришь… — едва находит в себе силы выдохнуть эту еле слышимую фразу студент. — Уж извини, но полный бред…       Теперь они прижимаются не только ко лбу друг друга, но и к телу, стоило Сигме обхватить бледную шею своими греющими руками, в ответ на что парфюмер незамедлительно, но бережно, робко касается талии того, боясь сдавить слишком сильно. — Мне бы тоже хотелось сейчас назвать каждое моё слово глупой шуткой или вообще просто не озвучивать эти фразы, но увы.       Вопреки своим словам, Фёдор расставаться явно не собирался. По крайней мере, сейчас. Тычется в висок, легонько отодвинув кончиком носа мешавшуюся белоснежную, словно хрупкие, ломкие лилии в недавнем кошмаре, прядь волос, сдержанно зевнув, и застывает в таком положении. Казалось, остановилось даже его дыхание, и только неугомонное сердце компенсировало это физическое спокойствие, в диком темпе пронося кровь по каждому сосуду до единого. — Я совсем ничего не понимаю… Что со мной не так, скажи уже, пожалуйста. Не тяни и не скрывай ничего. Не надо лгать. Я лучше приму всю правду в лоб, чем буду… мучиться. — Я ведь сказал уже. Дело не в тебе, золото моё, а во мне. В том, что ничего хорошего из нашего романа не выйдет. — Да объясни мне уже!       Это был первый раз, как Сигма, инстинктивно отстранившись раньше времени, прикрикнул на Фёдора, что второй аж встрепенулся от неожиданности, а первый, через пару секунд осознав, что именно сделал, тут же зажал свой рот обеими руками, из раза в раз шепча в них глухие слова искреннего извинения. Он не знает, что на него нашло, что побудило такой резкий выплеск эмоций на любимого человека. Тут, конечно, ничего страшного не произошло, но случилось такое впервые, поэтому и выбило из колеи, тем самым доставив огромный дискомфорт. — Извини, пожалуйста… я… волнуюсь просто очень… — Всё нормально. Может, мне и правда томить не стоило… — щиплющая боль около ногтя, где от нервов кожа в считаные мгновения была расковыряна в кровь, кое-как выводит из мелкого транса, приводит рассудок в своего рода порядок, поэтому, набрав каплю решимости, Фёдор торопливо, пока не передумал, выдаёт. — Галлюцинации и кошмары вернулись, и они сулят мне далеко не самое лучшее. Я хочу огородить себя от тебя, так как боюсь, что подобное может в какой-то степени навредить тебе. Соглашусь, звучит бредово, но, к сожалению, скорее всего, так и есть. — Но разве ты не говорил, что со мной тебе хорошо? — Говорил, и это правда. Ладно, я-то перетерплю. Мне за тебя страшно, драгоценность моя, пойми.       Они, конечно же, не заметили того, как оказались в объятиях друг друга, и опомнились только после резкого вздрагивания всего тела младшего по причине неестественно приятных поглаживаний между лопаток, ощутимых даже сквозь рубашку и осеннее пальто. Сигма же в ответ на такое, судорожно выдохнув, прижимается замёрзшим кончиком носа к ключице Фёдора, залезая им под воротник плаща и рубашки. «Тепло», — синхронно проносится в голове парней, слившихся в заботливых, греющих прикосновениях друг друга. — Феденька, знаешь… — прерывает никак не давящее на обоих молчание студент, — не пойду я сегодня в университет. Идём домой. Тебе нужно выспаться. — Сигма, что ты такое говоришь! — в ответ раздаётся удивлённое ахание. — Всё хорошо, не стоит прерывать стопроцентную посещаемость… — Ничего не хорошо, ты же сам сказал. Мне сейчас здоровье твоё важно, а не моя посещаемость, которая, кстати, не прервётся. Декан у нас пусть и суровый, строгий, но в какой-то степени понимающий. Один-другой пропущенный денёк старосте с отличной успеваемостью по семейным обстоятельствам или по болезни простит с условием предупредить его, переписать конспект и выполнить выданные задания, даже сообщит преподавателям, чтобы пропуск не ставили. Проще говоря, есть право на одно-другое заочное без каких-либо потерь. — Тебе же тяжело потом будет. Забудь об этой глупой затее. — Это ты выкинь из головы ерунду. Ничего страшного не произойдёт. Я буду спокоен за тебя, а твоё состояние, надеюсь, придёт в норму. Возражения не принимаются.       Фёдор не может устоять перед твёрдыми указами возлюбленного, тем более когда тот действительно волнуется и готов бросить все дела, лишь бы помочь, поэтому всё-таки повинуется ему, несколько вяло, но охотно переплетает свои пальцы с чужими в ответ и плетётся в уже знакомом направлении, чувствуя, как сердце начинает стремительно набирать обороты.       Его ведут к себе домой. Ему доверяют?       То, что оба готовы положиться друг на друга в абсолютно любой момент, стало уже давно известной аксиомой, не требующей никакого доказательства. Простой, но такой важной, постоянно используемой по своему назначению.       Сигма не оборачивается, смотрит только вперёд. Скрывает расплывшийся на его щеках бледновато-пунцовый оттенок. «Не тороплюсь ли я? Не останусь ли я в его глазах кем-то… другим?». Неприятные мысли так и лезут в голову, и юноша старается развеять их пониманием тем, что Фёдор, кажись, даже не против такого, а отнекивался только из-за испытуемой неловкости и страха за успеваемость возлюбленного. — Если я делаю что-то не так, — всё-таки осмелившись, несколько сдавленным голосом бросает Сигма, — обязательно скажи мне. Не хочу доставлять тебе дискомфорт.       Фёдор лишь тихо, но слышимо угукнул, совсем не зная, как по-другому ответить на такую то ли просьбу, то ли наставление. Не говорить же ему, что хочется уже просто лечь вместе в одну постель или на диван и просто по-человечески, как доверяющие друг другу возлюбленные, поспать в объятиях друг друга хотя бы часок-другой. Он просто устал от всего, действительно боится, не знает, где искать своё спасение. Вернее, знает, но его страшит мысль о «пророчестве».       Хотелось слепо верить в то, что недавний сон — просто бред. Всем ведь снятся кошмары, нередко и несуразные, даже непередаваемые языком. Все эти голоса в голове, чьё-то прикосновение — просто плоды его больной фантазии. Убийства…       Вот и тупик. Он бы никогда, никогда не убил.       «Я по головам пойду ради парфюмерии».       Нет. Эта фраза была брошена невзначай, чтобы просто показать огромную тягу к парфюмерии и произвести хорошее впечатление в глазах значимого лица. Да, будет упёрто идти к своей цели, невзирая ни на какие трудности. Да, будет пахать в ущерб своему здоровью и психике, если того потребуют обстоятельства. Да, будет терпеть гадкое унижение, боль, испытывать животный страх за свою жизнь, прибегать к огромному умственному труду, не только физическому. Но ни за что не убьёт.       Это было состояние аффекта или и вовсе что-то другое. Как будто транс. Он даже в сознании не был.       Он не хотел.       Взгляд мечется на правую кисть, где всё ещё хранился тускло-голубой рассеянный след, чем-то похожий на мутные очертания пальцев.

***

      Фёдор стягивает обувь носками, озираясь. Его любопытство не утихло, а, наоборот, только разгоралось сильнее, когда он, крепко, но нежно держась за запястье возлюбленного, медленно проходил по узкому небольшому коридору. — Я могу помыть руки и умыться? — Да, конечно, я тебя как раз вёл в уборную. Вот сюда.       Пусть Достоевский и зевал на протяжении чуть ли не всей экскурсии по ёмкой квартирке, делал это сдержанно, незаметно и не по своей воле, не со скуки: виной тому — жуткая сонливость, что аж подрагивающие ноги едва держали. Быть может, дело и в крупице волнения? В конце концов, в их отношениях наступает новый этап — первое посещение квартиры партнёра. Для многих такое покажется обыденным и ничем не примечательным делом, словно наскоро привести себя в порядок перед выходом в свет, но оба были совершенно другого мнения. Куда уж, если они тщательно берегут каждое слово, каждое прикосновение, боясь опорочить хоть один миг или, не дай боже, и вовсе привыкнуть к подобным ласкам, выполненным с самой настоящей отрадой, не считать этот подарок судьбы благословением, а просто принимать это как должное. Самое страшное, что может произойти — то, что запасы топлива рано или поздно иссякнут — и неистовое пламя любви потухнет.       Но такого не произойдёт. Они приложат все возможные усилия, чтобы сохранить то, что происходит между ними. Уж слишком это прекрасно, помогает исцелиться.       Долгожданно. Они давно хотели такой чистой любви и были готовы к ней. Ох, как же оба счастливы, что когда-то встретились и всё постепенно вышло в такое русло… — Ты не голоден? Пить что-нибудь будешь? У меня выбор чая, конечно, не так велик, как у тебя, но, надеюсь, на твой вкус найдётся. — Нет, спасибо. Я буду наглым и попрошу у тебя разрешение прилечь на диване. — Ни в коем случае! Я тебя привёл к себе не для того, чтобы над тобой глумиться.       Голова не соображает. Одно из немногих, что чётко и трезво отпечаталось в мыслях — это то, что квартирка компактная, немного даже строгая, но уютная, содержит в себе только всё самое необходимое и ничего лишнего, что бы попусту занимало место или выбивалось из всего на первый взгляд банального, но на самом деле такого утончённого, изящного интерьера. — Тебе, может, дать какую-нибудь футболку? Не переживай, у меня есть чистые. Они длинные, закроют всё, что нужно. Так просто комфортнее будет, наверное… — Не нужно. Не утруждайся. — Почему ты думаешь, что меня это тяготит?       Фёдор, во мгновение ока лишившись скудного остатка последних сил, вместо ответа лишь молча плюхнулся на чужую постель, расслабленно закрыв глаза уже в процессе падения. Впивается пальцами в одеяло, прижимается головой к подушке, хрипло шепнув: — Извини. Я потом постираю постельное бельё. — Что ты, не стоит.       Ласково, словно матушка, порхающая над птенчиком, пропевает Сигма и тоже прямо в рубашке и брюках располагается рядом, нерешительно прижимает исхудавшее тело к себе, робко обняв со спины. Фёдор охотно поддаётся чужому приливу нежности, разворачивается, укладывает свою щёку на его тёплой груди, легонько вздымающейся в спокойный, размеренный такт. Кончик носа мимолётно коснулся слегка прохладной складки светлой ткани; слабо, но голодно был вобран глубоко в лёгкие сохранившийся на одежде излюбленный аромат.       Достевский тихо то ли ахнул, то ли проскулил, когда греющие пальцы легонько пробрались между прядками волос, тем самым пропуская их и заботливо расчёсывая. Такие прикосновения были ласковыми, греющими, и сопротивляться им никак не хотелось. Наоборот, они только убаюкивали, несли по сладостному потоку спокойствия и грёз. — Отдыхай, котёнок, — в заключение умиротворённо шепчет Сигма, одарив макушку, и без того наделённую трепетным вниманием, лёгким поцелуем.       Фёдор был готов растаять, расплыться в его прикосновениях, лишь бы не покидать этот маленький, но такой уютный, комфортный уголок. Так спокойно рядом, и никакие кошмары, никакие подлые мысли и способные вызвать своим мерзким звоном чуть ли не кровь из ушей голоса в голове попросту не могли потревожить в этой обстановке. Вот он — его защитник. Его орёл, укрывающий свой трофей от чужих даже самых мимолётных взоров своими широкими, пышными крыльями. Его сокровище, которое никому ни за какие дарования не продашь.       Их чудо. Их дом. Куда уж они отпустят, кому отдадут, доверят друг друга?       Да не в этой жизни. Они достигли возможного апогея любви, любят друг друга всем разумом и сердцем, поэтому справятся. Обязательно.       А тот глупый разговор, произошедший на улице, — самый настоящий бред и по совместительству плод продолжительных душевных и физических терзаний. Ничего личного.       Фёдор, убаюкиваемый лёгкими, едва колеблющими покачиваниями и протяжным, нежным шёпотом, чем-то похожим на размеренную мелодию, погрузился в так желанный сон довольно скоро и глубоко. Сигма же не мог не налюбоваться полностью расслабленным личиком возлюбленного, пусть и видел такую картину уже не в первый раз. Но она так живописна, так уникальна и трогательна, что от неё, сколько бы ни дёргали, даже под чужой волей глаз не оторвёшь. Так и хочется застыть в положении, в котором всё будешь, не прекращая, глазеть на это непорочное, девственное творение, мастерски созданное руками самого Бога, и более не шелохнуться.       Лёгкий поток выдыхаемого воздуха в результате тихого сопения мимолётно колышет смоляную чёлку, кончики которой распластались на контрастно бледной коже, так и демонстрирующей полное бессилие. Да уж, истерзала его усердная работа. Но только ли в ней здесь вина? Может, дело совершенно в другом? Слова о любви? Галлюцинации? Вернувшаяся болезнь?       По крайней мере, радует то, что хотя бы сейчас он может расслабленно, сладко посапывать, прижимаясь щекой к груди и легонько ткнувшись носом в плечико. Хотя бы сейчас он сможет отдохнуть, восстановить свои давно исчерпанные силы.       Хотя бы сейчас никакие ужасы не смогут настигнуть его. Разве что во сне, обволакивающем всё тело своим липким холодом, и то этот кошмар тут же будет как ни в чём не бывало развеян успокаивающими речами, греющими, прогоняющими по коже волны дрожи прикосновениями и лёгкими, убаюкивающими стуками сердца, сливающимися в самую размеренную, самую нежную колыбельную.       Сигма сейчас вообще не беспокоился и даже не думал об учёбе. Он легко наверстает упущенное. Впереди ведь целый день, который можно провести дома, находясь рядом с любимым человеком, о чём никто даже и не догадывается. Порой бывает так хорошо просто закрыться на некоторое время от всех, остаться вдали от людской бурной жизни и просто посидеть рядом с партнёром, даже если оба просто долгое время молча протупят в одну точку, глазея на городской пейзаж или однотонную стену. А лучше в глаза друг друга, попутно одаривая чувствительную кожу трепетными ласками.       Уж точно не хотелось осуществлять даже самое мимолётное лишнее движение, чтобы потянуться за телефоном и сообщить прямиком декану об однократном отсутствии по причине плохого самочувствия. Чужого, но об этом, разумеется, история умолчит. Как же отвлекаться, когда на груди студента, пока что далёкого от общественного признания, так мило, невинно посапывает известный чуть ли не на весь мир парфюмер.       Оба уже давно не думали о том, что же случится, если тайна об их отношениях вскроется. Самая чёрная зависть Сигме и полное непонимание того, почему Фёдор выбрал именно этого юношу, который, казалось бы, ничем не выделяется из толпы, ниже по социальному и личному положению? Есть ведь девушки красивее, моложе и глупее, поэтому водить их за нос не составит никакого труда, а телесная близость не будет казаться чем-то противным, наоборот, будет только заставлять бушевать гормоны в крови интенсивнее. Деньги, слава, привлекательность и харизма — вот простой рецепт завоевания их сердца.       И это, наоборот, только выводит. Все они одинаковы. Фёдор не скрывает, что влюбился прежде всего в аромат тела. Как говорится, замечают по обложке, провожают по содержанию. Но он провожать не будет. Содержание уж так притягательно, так близко, что такую книгу хочется постоянно перечитывать, каждый новый раз открывать для себя что-нибудь новое. Это никогда не надоест.       В таком положении невозможно не поддаться искушающему соблазну наконец-то сцепить так и слипающиеся друг с другом светлые ресницы, расслабиться и провалиться в лёгкую, умиротворённую дремоту. Сон в одной постели с партнёром в первый раз казался чем-то пугающим и волнительным, но на деле стал ярким проявлением абсолютного доверия, а также великолепным способом ненадолго забыться, укрыть себя от окружающих проблем и покорно, податливо поплыть в эфирном потоке чистой любви без единого порока.

***

      Пропускать учёбу Сигма, конечно, больше себе не позволял, однако контроль состояния чужого здоровья с его стороны значительно усилился. Постоянные уточнения о самочувствии, предложения и готовность в случае чего хоть как-нибудь помочь. Порой мог позвать Фёдора на ночь к себе, но без единого намёка на что-то лишнее. Просто вместе попить чай и вскоре завалиться на постели в расслабленные объятия друг друга. Они не то чтобы не сняли хоть верх одежды для удобства, так Фёдор даже ни разу не спал в футболке возлюбленного. Они не позволяли себе ничего более интимного, чем глубокие, требовательные поцелуи и искренние излияния. Никогда.       Сигма безо всяких возражений принимал тягу парфюмера к его аромату, охотно поддавался каждой ласке кончика чужого носа его чувствительной кожи. Тихонько скулил, демонстрируя явное удовольствие, едва шевелил губами, шепча тёплые комплименты и слова любви, скользил пальцами между лопаток, по плечам, шее, затылку, щекам, накрывая атмосферу новым приливом неги. Вкладывал всего себя в каждый поцелуй, всё ещё смущённо, но настойчиво притягивал к себе за воротник одежды, крепко обнимал, не желая отпускать, даже если пара начиналась через считаные минуты. Он всегда старался быть рядом и высоко ценил каждую секунду времени, которое можно провести вместе.       Они не вспоминают те самые романы, в которых беда главных героев была в том, что те слишком много времени уделяли друг другу, из-за чего и исчерпали все возможные запасы того, что вызывает такую яркую страсть и неутолимую тягу. По-другому никак. Нужно спасти Фёдора, в одиночку он не справится.       Достоевскому, к слову, уже давно надоело строить из себя загнанную в угол маленькую, напуганную до озноба зверушку, и та преданность послужила последней каплей. Ему не греет сердце такая жертвенность, а, наоборот, делает только хуже, забивая голову подло грызущими совесть мыслями, которые Сыромятников всячески старался отогнать.       «Нет ничего плохого в том, чтобы принять помощь от человека, которому доверяешь». «Мне только в радость, я буду спокоен». «Не считай, что ты остался в долгу, пожалуйста». «Не бойся поведать мне о чём-то. Я всячески постараюсь поддержать тебя во всём».       «Я люблю тебя, Феденька».       Нет, Фёдор так не может. Это уже слишком низко. С кем поведёшься, от того и наберёшься. Вот и нахватался когда-то у своего «учителя», что паразитизм — правильный, стоящий жизненный принцип, которому нужно твёрдо следовать, иначе ничего не добьёшься. Последствия, конечно, всегда разные, но это уже как сложатся обстоятельства. Из любой ситуации есть несколько выходов, несколько развилок, из которых всегда можно выбирать любую приглянувшуюся.       Сигма чуть ли не пихал его таблетками, всячески заставляя вернуться к когда-то оборванному курсу, и Достоевский изначально покорно выполнял всё. Он не то чтобы ни разу не пропустил приём лекарств, так даже всегда соблюдал чёткий график, никогда не откладывал это дело на час-другой. Было тяжело, больно, утомительно. Работоспособность шла на резкий спад, организм нередко отторгал пищу, приёмы которой и без того были скудными, когда-то на кисти мог нахлынуть резкий тремор.       Но Сигма и здесь пытался хоть как-то смягчить страдания. По-мелкому помогал, с чем мог, в плане работы, бережно, но верно держал мешающиеся пряди, назойливо падающие на лицо и щекочущие потерявшую краску кожу, зажимал холодные ладони в своих греющих, пытаясь унять их неконтролируемую тряску.       Как бы твёрдо ни заставлял врач вернуться к когда-то прописанным лекарствам, Фёдор ни за что не сделал бы это. Но ведь возлюбленный сказал, попросил, умолял чуть ли не со слезами на глазах. Тут просто нельзя отказать, даже если понимаешь, что переносить такое будет невообразимо тяжело. Сознание блокирует такую опцию, не позволяя стойко вымолвить одно лишь слово.       «Нет». Такое он никогда ему не бросит. Ни за что.       Казалось. Со временем терпеть это стало просто невозможно, особенно грызли мысли о том, что руки уже почти совсем опустились в плане дела. Ни новых парфюмов, ни повторения былых. Его не столько волнуют резко снизившийся доход и почти полностью утихомирившийся восторг публики, сколько тотальное отсутствие собственного душевного спокойствия. Да, объятия, поцелуи и прочие нежности расслабляют. Но как же работа? Вернее, не работа, а пожизненное призвание, о котором ещё много лет назад так гордо твердил Фёдор? Именно этот род деятельности дополняет. Да, любовь — это очень хорошо, но полностью увлекаться ей тоже нельзя.       Хотя бы из признательности этому искусству, ведь именно благодаря нему оба сошлись. И хотя бы из обещания, давно данного Агате и Полю. Он ведь всегда держит своё слово. Он и сдержал. Но планку сохранить ведь тоже надо.       Нет, нельзя здесь бросаться этими двумя короткими, низкими словами. Не хотя бы. Достоевский. Пышное, величественное парфюмерное искусство должно навеки запомнить его фамилию, такую сладкую, словно узорчатую. Он любит этот род деятельности.       Прагма и успешная карьера несовместимы? Боже упаси. Фёдор живёт для того, чтобы отдавать всего себя этим двум наивысшим ценностям. Надо знать, с каким трепетом он хранит каждый миг, складываемый в совокупности с другими уже в целые тома тёплых, частенько навевающих искреннюю улыбку воспоминаний.       Фёдор всё-таки отказался от таблеток, только втайне, однако было раскрыто это дело довольно скоро. Пара-тройка дней чуть ли не насильного приёма — и терпеть вновь стало невозможно. — Сигма, пойми уже, что я не могу, плохо мне из-за этой бурды… — Феденька…       В такие моменты он невольно ощущает себя палачом, пусть и пытается помочь. Таблетки действительно спасают от галлюцинаций, что оказалось приятным сюрпризом для обоих. Вот только перед ними представал тяжёлый выбор. Спокойная, но вялая жизнь или мрачная карьера. — Федь, я знаю, я понимаю. Но, прошу тебя, займись ты уже этим курсом как положено, а не с перерывами. Ты никак не можешь привыкнуть, и, наверное, именно поэтому побочки настолько остры. Давай так: я всё своё свободное от университета время буду проводить с тобой, помогать тебе, чем удастся, а до этого ты сможешь заняться своими делами. Только не переусердствуй, пожалуйста. Тебе отдыхать надо, сам ведь знаешь. — Да как от такой дряни отдохнуть, — невольно огрызается Достоевский и прижимает к своей груди колени, крепко обхватив обеими руками ноги. — Была бы моя воля — я бы уже давно беспрекословно глотал эту чертовщину. — Федь…       Сигма понимает, что переубедить возлюбленного ему точно не удастся. Как минимум сейчас. Поэтому не остаётся совсем ничего иного, кроме как улечься рядом, протянуть левую руку и коснуться костяшками прохладных ключиц, прижавшись грудью к выпирающим лопаткам.       Гнусный воздух пропитался муторным молчанием. Только едва слышимо, почти неподвижно стучали сердца в спокойный унисон, да и лёгкое, почти не ощутимое нежное дыхание невесомо щекочет исхудавшее плечо даже сквозь одежду.       За окнами уже давно полностью смерклось; машины всё реже проносились по промозглым улицам Йокогамы, на которую вновь обрушился холодный ноябрьский дождь. Тускло мерцает маленькая лампочка в светильнике на прикроватной тумбочке, роняя свои лучи на почти неподвижные спины возлюбленных, которые лишь изредка колыхались при более глубоком, чем обычно, вдохе.       Подушечки пальцев словно с опаской в хаотичном такте барабанят мелодию, созвучную с тем, что так старательно колотил дождь по наружнему подоконнику, на считаные мгновения прижимаясь и тут же отталкиваясь от хрупкой кожи. Такое отдаётся глухим, едва различимым постукиванием о грудную клетку.       Оба не знали точно, сколько пролежали в таком положении, прежде чем Фёдор твёрдо решил следующее: ему придётся обманывать. Он уже действительно не выносит приём этих таблеток, но и держать Сигму в таком диком страхе за здоровье не может.       Фактически парфюмер продолжал употреблять таблетки, тщательно соблюдал график приёма лекарств, но делал это только для галочки, чтобы его возлюбленный спал без каких-либо тревог. На деле чуть ли не сразу после такого тот вызывал тошноту любыми возможными способами как можно скорее, чтобы организм не успел среагировать на сам препарат.       «Лучше пережить однократную тошноту и после этого со спокойной душой жить и работать, чем терпеть постоянный недуг и бояться очередного позыва». Однако он прекрасно понимает, насколько это может быть опасно для здоровья и в первую очередь для желудка, поэтому вынужден тщательнее следить за приёмами пищи, чтобы хоть в какой-то мере скомпенсировать страшный ущерб организму. И ради чего? Ради более-менее человеческой жизни.       Такая схема работала безотказно, вот только заметно сказывалась на самочувствии и образе жизни. Приходилось пить куда больше воды, чтобы именно она выходила из организма вместе со столь нежеланным лекарством, а после этой мучительной процедуры чуть ли не насильно пичкать себя едой.       С одной стороны, Фёдор наконец-то начал относительно нормально питаться, а не «на скорую руку», и то если удастся, с другой — выглядит даже болезненнее. Синяки под вечно уставшими глазами всё больше становятся похожими на глубокую ночь; кожа настолько бледна, что с трудом верилось в то, что юноша вообще жив. Тошнота всё никак не стихнет, но теперь же она словно поддавалась какому-то «графику». Всё так же удаётся различить лопатки, заметно выпирающие из-под рубашки, коленные чашечки; кисти выглядят чрезмерно костляво, а талию, иметь которую когда-то было очень модно среди девушек, казалось, можно было обхватить двумя ладошками так, что ещё немного — и подушечки больших пальцев сошлись бы, сцепившись. Фёдор опять чуть ли не на постоянной основе кажется обеспокоенным; возникает ощущение, что он не высыпается из-за чего-то, что способно тревожить взрослое, разумное сознание, умеющее стойко отбрасывать всё лишнее.       Сигма уверен в том, что Достоевский принимает таблетки, ведь делает это на его глазах перед уходом того в университет, даже глотает. Он просто не понимает, что происходит, как бы ни пытался вникнуть в эту чепуху.       Фёдор, разумеется, порой мучился от галлюцинаций, вбивающих в голову всякую гадость. Всё вернулось к самым истокам. Вновь стены мастерской услышали отчаянную мольбу, оборвавшуюся последним хрипом, впитали в себя быстро угасающий уникальный шлейф, запомнили новый парфюм. Обрекли невинную девушку на незаслуженные страдания, вылившиеся в виде мудрёной комбинации ароматов в ограниченный тираж флаконов.       Опять холодные руки и кончик носа равнодушно, безо всякого влечения, кроме заинтересованности в источаемом запахе, словно распадающемся на разреженные крошки, многочисленные, но микроскопические осколки драгоценного камня, с каждой секундой всё скуднее отражающего блики, тем самым умирая, изучали тело в поиске источника заветного апогея.       Уже в какой раз сердце бешено колотится, не поддаваясь спокойному, едва живому темпу классической композиции. Еле зажимаются клавиши фортепиано, издавая нежные звуки, складывающиеся в приятную мелодию, и так же воздушно от них отстают натренированные руки. Догорают свечи, вставленные в ювелирный канделябр. Работать в такой атмосфере было куда приятнее, каким бы грязным осуществляемое дело ни было.       Совесть не мучит, зато издевательски режут без ножа голоса, тональность которых с каждым новым разом чуточку меняется, становится другой. Это уже не голос Фёдора. Чей-то другой, чужой, и при таком звучании напоминает о себе когда-то оставленный на его запястье непонятно чем след, который уже давно прошёл, но в такие моменты всё-таки болезненно ныл.       Постоянный, вечный обман. Пусть и не совесть, но всё-таки что-то внутри порхало, с неприятным скрежетом задевая своими шершавыми, колкими крыльями гладкие стенки сознания, как только Достоевский лгал в сторону Сигмы. Уже на протяжении двух недель он скрывает от него то, что на самом деле не принимает лекарство. Ладно, если он умолчит об этом врачу. Но ведь не говорить об этом Сигме… это… что-то другое, что-то неправильное, подлое.       И сама его деятельность, способ получения того самого секретного ингредиента в созданных им комбинациях, за которым так и гонятся десятки, сотни высококвалифицированных парфюмеров с огромным стажем. Молчать о таком непомерно тяжело. Наверное, он, так и быть, раскроет свою «святую» тайну возлюбленному.       Когда-нибудь.       И всё-таки Фёдор очень доверяет ему. Настолько, что даже заботливо вложил в его ладонь второй комплект ключей от парфюмерной лавки, позволив заходить в любой удобный момент, когда сам хозяин будет отсутствовать. Достоевский пускает кого-то в собственное детище. Это же какие взаимоотношения должны быть между ними и какие чувства он испытывает к этому счастливчику…       Знала бы публика об этой интрижке, так и обзавидовалась бы парнишке с факультета журналистики. Вот только вряд ли кто-либо смог бы понять, насколько же их взаимоотношения отличаются от того, что мелькает в голове у многих. Они целуются только из показания трепета, ласки и доверия; руки в такие моменты опускаются максимум до уровня талии, но никак не ниже. Их поцелуи — зачастую всего лишь аккуратный, томительный контакт губ; язык здесь задействует редко, и то робко. Они спят в обнимку не ради того, чтобы получить лишний шанс облапать там, где не стоит, и то так и не снимают рубашку и брюки.       В конце концов, они не занимались этим. Да, у обоих уже давно в голове прокручивался идеал их первого раза, сладкими грёзами будоража всё тело. Да, Фёдор, как и обещал, запасся всем необходимым, чтобы снизить риск причинения возлюбленному болезненного дискомфорта к минимуму. Да, им было интересно, каково это. Но они так и не занимались таким, ибо считают, что всё ещё не особо готовы, что ещё рано. Что можно ещё немножечко оттянуть эти сладостные мгновения, способные утолить их девственное юношеское любопытство.       Чем дольше ожидаешь десерт, тем слаще он на вкус. Но также не стоит забывать и про моральный настрой на такое. В их глазах половой акт — это не физическое удовольствие, а в первую очередь процесс, во время которого достигается само совершенство, идеал доверия, взаимопонимания и трепета по отношению друг к другу. Это — высшая степень показания настоящей любви.       Хотелось надеяться на то, что их первый раз будет таким же прекрасным, каким они представляют в самых нежных, мягких мечтах. Но это они отложат на потом. — Феденька, — неожиданно раздавшийся трёхкратный деликатный стук костяшек о дверь, ведущую в мастерскую, становится словно смертным приговором, — ты уже весь вечер сидишь в душном помещении. Сделай перерыв, а то голова заболит от такого количества химии и работы. Будешь чай?       Фёдор на несколько секунд полностью теряет дар речи. А что он может ответить, когда голос возлюбленного, раздавшийся в соседней комнатушке, заставляет резко отпрянуть от синеющей шеи молодой жертвы, уже покоившейся в цепкой хватке? — Я… Сигма, я…       Их разделяют стена и дверь, но почему-то казалось, что его реально застигли врасплох, что Достоевский предстал перед Сигмой именно в таком виде. Руки затряслись хлеще прежнего; казалось, они вот-вот уронят хрупкое тело лопатками на пол.       «Возьми уже контроль над собой, ты не дурак ведь!».       «Да знаю я! Не каждый день со мной происходит такое…».       «Ныть тебе ещё не хватало! По лицу хлестануть бы тебя».       Фёдор действительно дёрнулся словно от звонкого удара по щеке, и это мгновенно помогает ему оклематься. Впервые он последовал голосам в голове, наконец-то давшим ему дельный совет, а не насулившим всякую аморальную и противозаконную ересь. — Прости, что задерживаюсь, просто дело такое, отрываться нельзя. Сам, наверное, понимаешь… — всё ещё взволнованно мямлит парфюмер, от нервов чуть ли не царапая фарфоровую кожу между голых лопаток. На лицо словно приземляется ещё один хлопок, уже окончательно приводящий его в чувства. Вернее, в состояние, когда можно холодно контролировать свой разум. — Минуток пятнадцать-двадцать ещё, я думаю. Извини, пожалуйста. Но дальше я весь в твоём распоряжении. Проведём остаток этого вечера и ночь вместе.       Сигма опечалено вздыхает, так и не получив ответ на последний вопрос. Да чёрт с этим чаем, его сейчас совершенно другое волнует. Даже не то, что на данный момент ему предпочитают излюбленное дело, а то, что Фёдор так терзает себя. Его до сих пор рвёт, и причём не хаотично, а примерно в одинаковый период дня. Словно по графику. Что-то здесь явно нечисто…              Нагруженный этими терзающими, никак не дающими покоя мыслями, он просидел на корточках, тупо пялившись на упаковки чая, несколько минут, пока тянущаяся боль в затёкших ступнях и коленях не напомнила о таком положении. Теперь же юноша подошёл к выбору сорта чая куда ответственнее, подумав о том, что Фёдору стоит расслабиться после очередного толчка в работе и, наверное, карьере. Надо было видеть, как его пальцы изящно, с огромной любовью высыпали щепотку-другую трав и высушенных лепестков в заварочный чайник, как легонько они настукивали короткими ноготками по мраморной поверхности столешницы в ожидании, пока вода закипит.       Достоевский тщательно прислушивается, чтобы оценить своё положение. Уловив самый удобный момент, наскоро, но тихонько вылезает из мастерской. Тихие шаги были слышны даже сквозь назойливое шипение чайника; Сигма оборачивается и с радостной улыбкой подбегает к возлюбленному, так и не дав ему отойти от прикрытой двери, чмокает в щёку рядом с уголком губ, обвив левой рукой его шею так, что ладонь невесомо расположилась на затылке. — Сильно устал? — Немного.       Прикрыв четырьмя сложенными пальцами свой рот, тот сдержанно зевает. Охотно поддаётся ласкам возлюбленного, в то же время правой рукой вслепую находит замочную скважину, тихонько поворачивает ключ один раз, чтобы не вызывать ненужный лишний звон, способный всё испортить. После этого маленький ключик ловко, бесшумно приземляется в карман брюк.       Ладони тут же хватаются за ткань рубашки в зоне лопаток, легонько сжав её и притянув студента так, чтобы оба прижимались друг к другу. Фёдор утомлённо опускает голову, прижавшись лицом к чужому плечу; чтобы разбавить «впечатления» после долгого пребывания в комнатушке, насквозь пропахшей режущим нос смрадом чуть ли не всех возможных запахов, делает неглубокий вдох, наконец-то растворяясь в самом любимом аромате. Наверное, именно так пахнет счастье. — Я соскучился, счастье моё.       Одновременно с этим ласковым шёпотом раздаётся щелчок, говорящий о том, что вода в чайнике наконец-то достигла нужной температуры, но этот звук не является весомой причиной для того, чтобы расторгнуть объятия. Наоборот, они становятся только крепче. Руки обоих расположены на спине друг друга, комкают ткань в верной хватке, демонстрируя, насколько долгожданным был этот физический контакт. — Я тоже… — всё ещё сдавленно после пусть и затмившегося, но всё ещё напоминающего о себе огорчения скулит Сигма, взволнованно вцепившись в Фёдора сильнее. Словно кто-то мог отнять его в этот момент и не вернуть. — Береги себя, пожалуйста…       После такой короткой мольбы Достоевскому всё-таки стало до жути стыдно. О нём беспокоятся, заботятся, трепещут, стараются дать всё самое лучшее, а Фёдор даже простой курс таблеток не выдержал, всё так же скрывая то, что на самом деле всевозможными способами вызывает рвоту, лишь бы не поддаться влиянию мерзкого лекарства. Да и не только в этом плане он лжёт. Ему есть что скрывать, и ладно, если бы это были какие-то банальные секретики наподобие по глупости подаренного первого поцелуя какой-нибудь девчонке за школой в средних классах. Но ведь то, что он творит — совершенно другое и вряд ли простительное даже самому любимому человеку.       Он убивает уже не в первый раз. И ради чего?       Искусство — не оправдание такому греху. Боже, как же… мерзко, тошно от самого себя же. Как унизительно. Как… как…       Невозможно подобрать слова, какой же позор он испытал и испытывает сейчас, что аж всё тело пробивает дикий озноб, заставив передёрнуться, и это, конечно же, не ускользает от чужого внимания. — Ты чего? Что-то не так?.. — Нет-нет, что ты… — в качестве подтверждения своих слов Фёдор ещё сильнее прижимает к себе Сигму, вкладывая в эти объятия всё своё тепло. Казалось, что ещё немного — и они станут единым целым, неделимым. — Просто без тебя как-то… не так всё.       Насколько же это смешно — так ласкаться со своим возлюбленным, в то время как в соседней комнате, ожидая своего часа финальной расправы и избавления, небрежно лежит тело невинной незнакомки, укутанное в одноразовый мешок. Но это — не то, о чём сейчас должен думать Фёдор. На данный момент ему наконец-то хорошо. Наверное, стоит успокоиться. — Ты садись, отдыхай. Я сейчас быстренько сделаю тебе чай, пока вода не остыла, и потом мы понежимся, хорошо? — Тогда я буду с нетерпением ждать эти заветные мгновения. — Я ведь рядом буду.       На прохладный кончик носа приземляется греющий поцелуй, и Сигма осторожно размыкает объятия первым. Вслед за ним нехотя отстраняется и Достоевский, покорно отходит к дивану, позволяя возлюбленному уже заняться горячим напитком, чтобы те сблизились вновь как можно скорее.       Промозглый холод так и не отпускает исхудавшее тело, пусть недалеко и был человек, одним лишь своим присутствием вселяющий надежду на лучшее и укрывающий от всех бед всего лишь своим неповторимым ароматом. Фёдор вынужден укутаться в плед, прижавшись лопатками к спинке дивана. Носками стягивает с пяток туфли, с характерным стуком глухо приземлившиеся на пол, располагает голые ступни на диване, укутав пледом и их и прижав колени к груди. — Может, чай с вербеной и лавандой? — Ты читаешь мои мысли, чудо.       Сигма не может воздержаться от улыбки, приукрасившей его ранее обеспокоенное личико, и на радостях стремится покончить с приготовлением ожидаемого напитка как можно скорее. Только-только оборачивается — и, удивившись, подбегает к возлюбленному, но осторожно, чтобы не пролить горячую жидкость лимонно-салатового цвета, ставит чашку на журнальный столик, тут же расположившись рядом. — Тебе холодно? — Слегка знобит. — Ты случаем не заболел вновь? — Да вроде не должен, — вопреки словам парфюмера, студент всё-таки касается тыльной стороной ладони чужого лба и собственноручно убеждается в умеренной температуре, — напряжённый день сегодня был просто…       «Ну конечно, ведь перекрывать дыхательные пути очаровательной рыженькой огромного количества нервов стоит».       «Отвянь. Не сейчас, прошу тебя…».       Фёдор помнит, как с самым настоящим ужасом крепко зажимал ладонью нос и рот, давил на мягкое личико, щедро усыпанное веснушками. Казалось, что его гадкие пальцы под воздействием слёз размажут эти мелкие точечки цвета умбры, превратят светлый холст в грязное, вызывающее отвращение безвозвратно испорченное полотно.       Такое и правда переносить очень тяжело. Каждый раз, словно в первый, молниеносно колотится сердце, всё тело дрожит, в горле встаёт острый ком. Звучит банально, но на самом деле до жути страшно, как ни старайся себя успокоить. — Феденька, тебя что-то тревожит? — с материнской заботой спрашивает Сигма, опять же сомкнувшись с собеседником в объятиях. — Ты как будто сам не свой. — Всё хорошо, — ответ короток. Стараясь не вылезать из объятий, Фёдор тянется к предложенной ему чашке чая, несколько раз легонько дует на душистую поверхность и делает небольшой глоток на пробу. — В твоих умелых ручках чай становится куда вкуснее, вот честно. — Ты мне льстишь, мальчик мой.       Такое обращение сбивает с толку. Нет, нельзя сказать, что Фёдору неприятно. Просто неожиданно. Звучит так тепло, так ласково, словно Сигма и правда способен защитить его от всех невзгод. Уже невольно парфюмер плюхается в объятия юноши, так и оставив чашку почти полной. — Федь, ну ты чего?.. — Назови меня так ещё разок, пожалуйста. — Ох, конечно… — на лице невольно так и расплывается по-детски радостная, счастливая улыбка. Сигма помогает Достоевскому уложиться на своих коленях поудобнее; пальцы зарываются в волосы, легонько тормошат, превращая их в мягкий беспорядок на голове. Такой очаровательный, аккуратный и милый, а главное — выполненный с любовью. — Отдыхай, мальчик мой. Я никуда не уйду.       Эта теплота отгоняет прочь все страхи и мрачные мысли. Фёдор даже действительно позабыл о том, что же происходит, вернее, покоится в соседней комнате. Никакого чувства омерзения, угрызений совести, ужаса после содеянного в очередной раз. Были только певучий шёпот, который так и манит, тянет в забытье, словно высокий голосок обманчиво прекрасной сирены, массажирующие кожу головы прикосновения, изящные пальчики, из раза в раз накручивающие и выпрямляющие обратно прядки цвета мрачно-чёрного вороньего крыла, и дурманящий чайный аромат. Нет, не тот, что отдаётся тонкой нитью лаванды и тлеет, растворяясь в воздухе. Другой. Давно усовершенствованный шлейф уникального, единственного в своём роде чайного дерева, листья которого достигли того самого пика зрелости. Конечно же, студент никогда не забывал о врученном с такой самодовольной улыбкой парфюме, в основе которого лежала медовая нота, и это не может не радовать создателя этого сокровища, действительно не имеющего цены. — Спасибо, mon mignon. Мне этого предостаточно. Пусть будет так всегда.       Сигма уже не может терпеть. Его глаза на мокром месте; ресницы частенько хлопают, старательно скрывая начинающие сверкать слезинки, грозящие вот-вот, стоит дать слабину, капнуть. Младший осторожно склоняется над возлюбленным, как это когда-то было на крыше этой же высотки. Заветные минуты, в которые прозвучали пусть и скудные по количеству, но такие важные, стоящие слова.       В голове уже давно было сложено всё, не только идеал их первого раза. Каждый имел свои прекрасные планы на будущее, наполненные сентиментальностью и настоящей любовью. Когда придёт время, они охотно разделят широко известную, такую ювелирную, отдающуюся утончённым привкусом роскоши фамилию, будут радовать друг друга яркими комплиментами, хрустальными прикосновениями и, быть может, даже интимной близостью, наполненной нежностью и лаской, но никак не похотью, пошлостью.       Бурная фантазия уже не раз вырисовывала все прелести медового месяца, но дело было не столько в удовлетворении инстинктов, сколько в эстетическом, романтизированном взгляде на такое. Наверное, это действительно прекрасно и чисто, если подойти к такому делу с нужной стороны. И они постараются сделать это так, как запечатлено в их мечтах. Может, с первого раза и не получится достичь идеала в таком, но это же никак не значит, что нужно останавливаться, из-за чего всё закончится, так и не начавшись, так ведь?       Именно поэтому с таким делом они оттягивают, чтобы к тому моменту быть уже полностью готовыми доверить свои тела друг другу, не чувствовать себя до жути напряжённо и не накручивать себя.       Быть может, Фёдор когда-нибудь в будущем даже хотел бы наследника? Это никак не значит, что он жалеет о том, что Сигма не противоположного пола, и в то же время хочет стать биологическим отцом. Даже если Сигма одобрит такое ради семьи, сам же он ни за что не согласится. Дело даже не столько в грехе, сколько в пылких чувствах только одному человеку. Даже на один раз, когда обстоятельства того требуют, он не позволит себе забыться с кем-то другим. Он ни за что его не предаст, так что выкрутится по-другому. Но пополнение в семье требует огромной ответственности и обоюдного согласия, поэтому, если Сигма захочет, то Фёдор будет только рад.       Достоевский ни за что не будет насаждать на продолжении парфюмерного дела своим ребёнком, но, если тому станет интересна эта тема, вложит всего себя в то, чтобы ввести наследника в курс дела, постарается дать ему всё, чтобы карьера того увенчалась успехом.       Из таких радостных мыслей вырывает не менее приятное происходящее: Сигма касается своими губами чужих. Фёдор для удобства хватается правой ладонью за его левое плечо, в то время как свободные пальцы занимают себя шелковистыми волосами, недавно начавшими плавно терять свою краску. Оба, ощутив прилив тёплой ностальгии, совсем скоро растворяются в чуть более уверенном, но никак не настойчивом, а аккуратном, словно первом смущающем поцелуе. Веки в такие великолепные мгновения сомкнуты. Сейчас им зрение ни к чему. Главное — ощущение таких бархатистых, отдающихся сладостью гигиенической помады губ на шершавых, накрывающих их с такой заботой и лаской, будто такие прикосновения могли мигом залечить все до единой раны. — Сигма… — М-м? — вопросительно мычит юноша, чуть отстранившись и взглянув на Фёдора из-под уже наполовину приоткрытых век. — Ты прекрасен. Иди сюда.       Почти сразу же они сливаются в новом поцелуе, на этот раз не уделяя почти никакого внимания иным прикосновениям. Сейчас их интересовали только уста друг друга. Но поцелуй не был долгим; те отстраняются довольно скоро, дабы не увлечься и лишний раз не опорочить обстановку.       Фёдор, для удобства и сохранения равновесия упираясь локтем в диван, так и продолжает верно держаться за плечо возлюбленного, который тем временем нежно гладил двумя большими пальцами его щёки, словно вытирая слёзы. Потом, не сдержавшись от немного глуповатой улыбки, неловко шепчет: — Федь, это, конечно, прекрасно, но мы всегда забываем про чай… — Да, точно…       Сигма, так и не прекращая улыбаться, помогает принять сидячее положение, любопытно поглядывает на то, как Достоевский с явным энтузиазмом попивает предложенный чай. — Ты и правда похож на котёнка, — как можно ласковее, чтобы не отвлечь Фёдора, завороженно протягивает Сыромятников.       В качестве награды за такое он получает улыбку уголками губ, и этого ему было предостаточно, чтобы растаять. До чего же обстановка приятна. Именно в такие моменты ощущаешь себя героем какого-нибудь классического романа, увлёкшимся страстной любовью и видящим в ней спасение от подлости окружающего мира.       Фёдор молча прильнул к возлюбленному, ластясь и охотно поддаваясь каждому прикосновению.       «Как же он очарователен и мил… — мелькает в голове студента, столь любезно ворковавшего с парфюмером в его лавке. — Кто бы мог только представить, что Феденька настолько… прекрасен…».       Накрытый нежной эйфорией, Сигма не сразу замечает, что Фёдор, положив щёку прямо на его коленки, укрытые тёмными брюками, задремал. Тот тихонько, умилительно ахает и больше не издаёт ни звука, стараясь даже дышать как можно тише, лишь бы не отвлечь уставшего от необходимого и наверняка долгожданного покоя. Только пальцы одаривали его хрупкое тело воздушными прикосновениями: массажем макушки и затылка, поглаживаниями по плечу, едва заходящими на зону выпирающих рёбер, аккуратными поправлениями причёски, чтобы шелковистые прядки волос не мешали.       Сигма аж передёрнулся и чуть ли не взвизгнул от неожиданности, когда телефон в его борсетке, лежащей на краю дивана, зазвенел. Благо, Фёдор всё-таки не проснулся, лишь чуточку поудобнее расположил свою голову на чужих ногах. Максимально скоро, чтобы не злоупотреблять этим назойливым звуком, юноша вынимает свой телефон, даже не удосужившись посмотреть, кто именно звонил ему, дабы сэкономить время. — А-алло? — его шёпот звучит крайне осторожно и, возможно, даже неуверенно. — Дорогой мой, ну ты как поживаешь? Уж наверняка у тебя много чего накопилось, что можно было бы рассказать.       Его губы тут же растекаются в ласковой улыбке, стоило раздаться знакомому с самого раннего детства голосу, уже давно не слышимому им. — Ох, здравствуй, мам…       Пожалуй, они действительно давно никак не могли спокойно поговорить по телефону. Удавалось только переброситься парой-тройкой тёплых слов по переписке, и то ответ поступал не сразу. Совершенно разные часовые пояса и рабочая и учебная загруженность, как-никак. Поэтому такой неожиданный звонок стал настоящим поводом для радости. — Скучаю я очень, сама понимаешь. Каникулы уже не совсем далеко. Надеюсь, смогу хоть немного с вами повидаться. Папа рядом? — Да-да, он здесь. Дорогой, иди сюда!       На Сигму и правда нахлынул поток положительных эмоций, однако он старался вести себя сдержанно и как можно тише, дабы не разбудить утомлённое создание, столь невинно посапывающее на его коленках. Как же он рад, что наконец-то можно хоть немного пообщаться с родителями, услышать их голос вживую, поэтому не смог позволить себе отказаться от данного разговора сейчас. Кто знает, как потом сложатся обстоятельства… — Кстати, как там дела на личном фронте? Сколько тебя знаю, всё никак у тебя не то чтобы не вязалось, так даже не начиналось ничего подобного. — Ой, ну… есть тут немножко… — Ух ты! Неужели рано или поздно с будущей невесткой познакомишь? — Мам, это… не совсем девушка…       Сигма не боялся рассказать об этом родителям, просто испытывал яркое смущение сообщать такую новость напрямую, тем более во время телефонного разговора, а не по переписке. Он ведь знает, что в семье, к счастью, царит полная гармония, поэтому младшего поддержат абсолютно во всём и, если потребуется, даже помогут.       Повисает молчание, но недолгое и никак не напряжённое. Взрослым просто нужно переварить такую неожиданную информацию, расспросить о которой в сообщениях — не вариант, и понять, в какое русло стоит вывернуть диалог, чтобы осторожно, без лишних слов разузнать всю информацию и никого не задеть. — Давно ли так? — С самого-самого конца лета. Мы тогда напрямую не признавались друг другу, но… поцелуй у нас был. Тогда и без слов всё было понятно. Такое прекрасное взаимопонимание, что словами не передать… — Можешь немного рассказать о своём… партнёре?       Взрослые не утаивали от самих себя же, что им было очень приятно слышать, насколько Сигма ласково, доверчиво, а главное счастливо повествует им о своей личной жизни. — Вообще, он русский и вы его наверняка знаете. — Ванька, что ли? — Никак нет. Мы с ним друзья навеки, да и он в России так и живёт, в Москву ведь поступал. Вообще, это Федя.       И опять оба берут несколько секунд на раздумья, вспоминают всех Фёдоров, которых знали понаслышке и не только, а после, поняв, что вариантов крайне мало, отец выдаёт с интонацией, с которой обычно неуверенно бросают шутку, в то же время сомневаясь в её сказочности: — Неужели Достоевский? — Он самый, — то ли слишком радостно и довольно, то ли и вовсе гордо отвечает студент. — Да ладно! — едва успев удивлённо выпалить, женщина тут же перескакивает на другую фразу, задавая интересующий её, как и многих матерей, вопрос. — Но говорят ведь, что он какой-то… холодный. Тебе с ним комфортно? — Холодные у него только ладошки и нос, и то не всегда. Знаете, сам он такой хорошенький. Он высоко ставит мои интересы и пожелания, уважает личное пространство, мы с ним интересно проводим время… Он многое сделал для меня… — Сигма не может объяснить причину такого, но разговаривать с каждым новым словом становится чуточку тяжелее, так как к горлу всё подбирается какой-то непонятный комок. Вот-вот покажутся слёзы счастья? — Феденька — золото. Жалко мне его только. Работает он много, порой здоровьем своим пренебрегает. Вот буквально несколько минуток назад у меня на коленях задремал. Так и сопит… — Ох, так мы отвлекаем? — Нет-нет, всё хорошо.       Ещё некоторое время трое обсуждали всё подряд, только теперь ещё тише и осторожнее, дабы лишний раз не тревожить Достоевского; родители даже пообещали Сигме, что непременно прилетят в Йокогаму на новогодние каникулы, чтобы наконец-то повидаться с сыном и даже познакомиться с Фёдором, если он сам того пожелает, на что наверняка ответит положительно.       Вскоре, оставшись в безмятежной тишине вновь, Сыромятников аккуратно поправляет плед, поудобнее укрыв им Фёдора. Видел бы он, насколько довольной была его моська — расцеловал бы, перед этим хитро хихикнув и легонько щёлкнув в нос.