Сомнительные тенденции

Тонкое лезвие вздрогнуло и замерло в сантиметре от ее шеи. Радовская удивленно вскинула брови и чуть наклонила голову. — Свидетели? Акутагава подавил в себе желание сжать челюсть. Его наставница почти не изменилась за четыре года, только одевалась теперь не так официально. Он шаркнул зубами, стараясь сохранить лицо, и холодно, как учили, ответил: — Нет, я позаботился о том, чтобы их не было. Женщина удовлетворенно кивнула и одобряюще улыбнулась. У Акутагавы что-то треснуло внутри впервые за очень долгое время. Он никогда не думал, что это будет так сложно. — Тогда чего ты ждешь? — Радовская подозрительно сощурилась. Серая лента скользнула вперед, почти со свистом разрезая воздух. Потом вторая, третья, девятая. Они все тонкими молниями мелькали в полутьме переулка и замирали в миллиметрах от тонкой смугловатой кожи, будто бы ударялись о невидимый барьер. Дрожали и отдергивались, метались из стороны в сторону и почти искрились. — Что-то не так? — строгость звякнула в ее голосе, и у Акутагавы по коже прошлась волна мурашек. Он думал об этом моменте все четыре года. Представлял, продумывал. Идеальный план, каждую деталь он педантично высчитывал, одержимый почти что местью. Акутагаве это виделось уже не местью и не показательным наказанием крысы. Нет, для него это было выпускным экзаменом, второй точкой невозврата. Он даже не сомневался, что его мысли были правдой. У Радовской все выверено до последнего шага, она, играя в шахматы, думает на партию вперед. — Я… — в горле предательски пересохло, ему казалось, что если сказать еще хоть слово, то ему раздерет глотку в мясо. Акутагава помнил свой первый экзамен, сданный на отлично. Радовская никогда о таком не предупреждает, и тот день должен был быть простой рутиной. Гин она тоже курировала тогда, и не было ничего удивительного в тренировочном бое. До того момента пока наставница не приказала убить проигравшую сестру. Медленно. — Простите я, — Акутагава нервно сглотнул, ком в горле липко сполз в желудок, оставив привкус соленой карамели на корне языка. Испуганный, не верящий взгляд приходит серыми бликами в тумане редких кошмаров, гортанный крик и хлюпанье крове мельтешит в черепной коробке с тупой болью мигреней. Он убил. Не отвел взгляда и не отшатнулся. Акутагава сделал все так, как его учили, не запачкав одежды. Он помнит, как теплые руки опустились ему на плечи и какими мягкими, какими уютными были объятия Радовской. Ее голос совсем рядом, за ухом. Он помнит, каждое слово помнит. «Ты молодец, ты умница, Рю, я горжусь тобой. Сходим сегодня в город после того, как приберемся? Я куплю тебе мороженое, какое захочешь, ты заслужил.» — Простите меня, я не могу, — сорвалось остро, неожиданно и слишком эмоционально окрашено. Ленты позорно сдались и осели, не коснувшись земли, вернувшись в полы пальто. — Рю, нет «я не могу», — Радовская сделала шаг к нему, каблук глухо стукнул об асфальт, — есть только… — Я не знаю как, — закончил Акутагава. — Да, правильно. Ему стыдно поднять на нее взгляд. Он бы упал перед ней на колени, не заботясь о чистоте светлых брюк, вымаливал бы прощения за свою слабость, но знал, что это бессмысленно и бесполезно. — Посмотри на меня, — не просьба, приказ. Акутагава послушно поднял голову. Ее глаза жгли плавленым серебром. — Скажи мне, — Радовская резко вдохнула, как делают раздраженные уставшие учителя, — кого ты видишь. У него в голове мелькает с десяток слов и статусов, перед тем как в мыслях всплывает правильный ответ. — Вы — крыса, которая предала семью, — слова наждачкой прошлись по языку и сердцу. — Правильно, Рюноске, а это значит?.. — Вы недостойны жизни, — слова не звучат — гремят, отдают эхом в сознании, как погребальные колокола. — Теорию ты помнишь прекрасно, — похвалила женщина и тут же вернула себе острый строгий тон, — но с практикой что? — Простите меня, — вышло сдавленно и жалко. Неправильно. Радовская устало разочарованно вздохнула. — Ты на работе, Рюноске. Собственное имя неприятно бьет по ушам. Внутренности все сжимаются, перекручиваются и самовоспламеняются. Как бы Акутагава ни старался, у него никак не выходило собрать себя. Ему казалось, что он пытается удержать в руках стеклянный песок, а тот колется, царапается и все выскальзывает из пальцев. — Мне очень жаль, я не могу убить Вас, — у него получается выдержать взгляд, и Акутагава почти гордится собой. — Рю, — Радовская говорит с ним как с неразумным ребенком, — ты можешь меня убить. Кто я по сравнению с тобой? Слабая пешка без способности. Ты не хочешь меня убивать. — Не могу, — упрямо поправляет он, сжимая руки так, что кожа перчаток скрипит. Она шумно выдыхает и беззвучно смеется, откинув голову. Акутагаве безумно жарко в осенних заморозках. Сердце стучит быстро и больно. — Что ж, я провалилась как учитель, — с горькой нотой ноткой заключает Радовская. Акутагаве хотелось крикнуть что это не так, что это он никчемный ученик, что это он провалился, что его, только его нужно винить во всем. И что Радовская, она, не пешка, она гораздо важнее ферзя и короля. У Акутагавы в мыслях крутились комплименты, и оскорбления, и осознание собственной никчемности. Но сказать ничего у него не получилось. Поэтому он неподвижно стоял как тупой болванчик. А потом на его плечи опустились теплые ладони. Он не чувствовал сквозь пальто, но знал, что они теплые. И его обняли, нежно, ласково. Его обняли любяще. В глазах защипало. Акутагава хотел отстраниться, оттолкнуть и убежать. Ему не хотелось пачкать свою идеальную наставницу своей неудачей. — Все хорошо, Рю, — ее голос звучал совсем близко, рядом с ухом, — я разрешаю. Акутагава крепко обнял ее в ответ, вжимаясь в чужое тело, и уткнулся носом в плечо в попытке задавить слезы. Радовская от неожиданности охнула и тихо засмеялась. Она успокаивающе потрепала его по голове. Запах кофе, апельсиновой цедры и хлорки. Он всегда ассоциировался у Акутагавы с домом. Ему бы хотелось, чтобы ничего не изменилось, чтобы было как в старых воспоминаниях, но теперь к привычному сочетанию прибавились сырая земля и озон. — Ты такой сильный теперь, я горжусь тобой, ты так вырос. В ее голосе искренняя улыбка. Акутагава не верит. Он ничего из этого не достоин. Но Радовская говорит о том, что скучала и, о том, как ей его не хватало. Поэтому он все же растекается счастливой лужицей в ее руках. А во рту все стоит вкус горечи и соленой карамели. — Я тоже скучал по Вам, — голос дрожал, ему было стыдно, казалось, что наругают. Не наругали. — Спасибо, приятно слышать это от любимого ученика. Да. Что-то внутри Акутагавы определенно треснуло. Он ненадежный и дефектный, только за это можно убить. — Вы врете. Радовская прицыкнула, закатила глаза, ловко выскользнула из объятий. — Скромничаешь опять, ладно, пойдем выпьем кофе. Я угощаю, — она взяла его за руку и потащила за собой из дурацкого переулка. У Акутагавы закружилась голова. — Лучше чай, — скромно сказал он — Точно, детям нельзя кофеин, — беззлобно пошутила Радовская и надулась на напущено-обиженный взгляд в ответ, — и не надо на меня так смотреть, лучше расскажи, как вы без меня в мафии выживаете. — Не расскажу, — улыбнулся Акутагава. — Умница. Ему очень хотелось умереть.