Оле-Лукойе

Вот она жизнь в совокупности: Слюбится, уравновесится. Скомканной глупостью Тянутся месяцы. Женя Ефимова — Ну и чего ты теперь стоишь?

      Когда на следующий день после пар его вызвал к себе Тихомиров, Арсений не ждал ничего хорошего. Хотя бы потому, что обычно вопросы любой важности завкафедрой предпочитал решать на бегу либо в коридорах и официальное приглашение в его кабинет означало серьезную проблему.       — Я в растерянности, — честно признался Тихомиров, когда в назначенное время Арсений явился к нему на ковер.       Настроение было мрачным и довольно склочным. Он практически не спал этой ночью, думая в основном об Антоне, но еще и о том, что какого-то лешего не смог удержать язык за зубами и нагнал на Климова-Большакова-старшего, в процессе схватив его за член. Интересное решение, которое едва ли могло пойти на пользу преподавательской карьере. Степан был не настолько пьян, чтобы забыть этот эпизод, а выяснить, что за хрен с кафедры его сына имеет временный пропуск на предприятие, было делом одного звонка.       — Да? — с вежливым интересом отозвался Арсений, которому от хождений начальства вокруг да около сводило зубы.       Нужно было выяснить, какого рода неприятности вознамерился устроить ему Климов-Большаков-старший, и уже с этим что-то решать. Единственное, в чем был уверен Арсений, — так просто они от него не избавятся. В любой другой ситуации он бы тихо ушел, ни о чем не жалея, переехал бы, без разницы куда, и продолжил тянуть знакомую преподавательскую упряжку в другом месте, но Антон… Ради него он собирался пободаться, пусть даже испортив репутацию, пусть даже из-за него Тихомиров окажется между двух огней — плевать. К тому же, его уход повлияет на Мирона…       — Не знаю, хвалить вас или ругать, — продолжил завкафедрой, снимая очки и задумчиво вертя оправу в жилистых пальцах. — Ну, что у вас произошло с этим… — он запнулся и поморщился, выдавая свое отношение к Степану Братиславовичу, который, очевидно, был притчей во языцех. — С финдиректором «Аркоса»?       — Вячеслав Леонидович, а я могу услышать его версию событий? — бесстрастно попросил Арсений.       — Попов, за что вы на мою голову? — завкафедрой вернул очки на переносицу и пристально посмотрел на подчиненного. — Мне на большом перерыве звонил ректор, очень интересовался, почему не последний человек на предприятии, с которым ЛАИ ведет тесное сотрудничество, через не последних же людей в администрации города требует вашего увольнения?       — Даже так, — спокойно принял к сведению Арсений, наткнулся на суровый взгляд и ответил: — Мы столкнулись в «Аркосе», я заходил к Павлу Алексеевичу.       — Так, — подбодрил Тихомиров.       — Обсудили успехи его сына, — пожал плечами Арсений. — Степан Братиславович вышел из себя.       — Да, наслышан о вчерашнем выступлении Мирона, — вздохнул завкафедрой. — Не в первый раз мальчик выпендрился, это еще вполне терпимо. Но вы-то тут причем?       — Я был его консультантом, и… — изобразил растерянность Арсений, осознав, что интимные подробности их встречи до начальства, очевидно, не дошли. — Моя вина, Вячеслав Леонидович, должен был тщательнее проверить. Но я понятия не имел, что он упомянул отца в выступлении. Поверьте, по сравнению с изначальным вариантом этот был вполне… безобидным.       — Верю, — вздохнул Тихомиров, оценивающе посмотрел на преподавателя и покачал головой. — Значит, так. Нам всем очень повезло, что Грачов, наш уважаемый ректор, вчера вас запомнил. Фамилия у вас для всех инженеров приметная, мелькала на слайдах часто, а выступления были отличными. Иначе вряд ли бы он за вас так вступился. Портить отношения с людьми из администрации при его должности не слишком хорошая идея, но и выживать своих людей по первому свисту не в его стиле. Но я вас очень прошу, Арсений Сергеевич, не нарывайтесь. Я собираюсь накрутить хвост Мирону, объяснить, что он вас подставил… Возможно, это сработает.       — Вячеслав Леонидович, я сам с ним поговорю, если вы не против, — быстро ответил Арсений, поймал прищуренный взгляд завкафедрой, который как никогда сделался похож на рептилию, понял, что без объяснений его не выпустят и признался: — Я не хочу, чтобы он… молчал, если что-то пойдет не так, опасаясь за меня.       — А у них что-то идет не так? — Тихомиров, кажется, смягчился.       Арсений молча кивнул.       — Могу себе представить… — завкафедрой потер лоб, снова снял очки, близоруко глянул на подчиненного и махнул рукой. — Наслышан о том, как этот человек решает проблемы. Зря я вас назначил их куратором, слишком вы, Арсений Сергеевич, эмпатичный. А Мирон, между прочим, двадцатилетний лоб. С другой стороны… — он вздохнул. — Ладно. Делайте, что считаете нужным, но не встряньте, богом молю. Сообщите мне, если что-то понадобится.       И Арсений покинул начальственный кабинет, не вполне веря, что все обошлось. Он вошел в пустую преподавательскую, где оставил ноут, встал у окна, за которым мел снег и синели ранние сумерки, и подумал, что… Что, возможно, не так уж все и зря.       Что не зря оно даже в те моменты, когда все идет не слишком гладко. Когда некоторая часть окружающих — конченые идиоты, и он среди них тоже не самый положительный персонаж. Потому что даже в таких обстоятельствах можно относиться к жизни иначе, чем к тягостной повинности. И потому что свое желание поделиться этим открытием с Шастуном или даже просто помолчать в его компании вполне можно перетерпеть.       Да, он абсолютно точно не святой, но кому какое дело, пока он не дает поводов окружающим задумываться о своем моральном облике? И да, он абсолютно точно не способен исправить этот мир, и все, конечно, по определению Оле-Лукойе, срань, и внутри вполне себе разъеб, и в конечном итоге каждому из них действительно пиздец, но по возможности сделать путь до этой финальной точки чуточку легче и приятнее они все же в силах.       Для полного умиротворения не хватало Антона, но Арсений запретил себе на нем зацикливаться. Он был способен не делать неизвестно как возникшие чувства центром своей жизни.

***

      Последующие пару месяцев это ему вполне удавалось. Они с Шастуном не стали видеться реже, но все же Арсению удалось прочертить для себя определенные границы, которые он старался строго соблюдать. Например, избегал лишних прикосновений и никогда не инициировал слишком близкого контакта, хоть это временами было непросто, потому что Антон на эмоциях неосознанно тянулся к нему. Как в тот раз, когда Позов буквально притащил его в преподавательскую, чтобы куратор отговорил этого сумасброда от погружения с аквалангом в покрытое десятисантиметровой толщей льда водохранилище, а Арсений, расспросив об экипировке и узнав о наличии профессионального водолаза в качестве страховки, сказал, что это крутая идея. Шастун тогда буквально сиял, не потому даже, что в данном конкретном споре с его помощью одержал верх, а от самого факта поддержки, и сжал Арсения в объятиях прежде, чем тот успел отреагировать.       И все же он абсолютно точно контролировал влечение, которое испытывал.       Он старался не засматриваться на Антона лишний раз, хотя все равно против воли обращал внимание на разные дурацкие мелочи. Как тот придерживает мизинцем блокнот, когда, полностью погрузившись в создание новой головоломки, исчерчивает листы малопонятными схемами. Или как он аккуратно паяет какое-то простенькое устройство, или координирует одно из массовых событий новогоднего квеста, отключившись от реальности, одновременно отвечая на звонки и что-то печатая, или дремлет на парах. Арсений узнал, что, когда тот думает, будто его никто не видит, выражение его лица становится жестким и мрачным, и в такие моменты желание прикоснуться делается практически невыносимым. И еще он узнал, что «невыносимо» — это далеко не предел возможностей человеческого самоконтроля. Достаточно было представить осторожное недоумение или растерянность Антона, если его куратор упорет что-нибудь этакое — в неуместный момент проведет по напряженной спине, или зароется пальцами в волосы без шутливого подтекста, или выдаст, что чувствует его запах буквально везде, и силы держать себя в руках возвращались.       Еще здорово помогали тренировки на скалодроме. Он появлялся там три или четыре раза в неделю и настолько преуспел, что к концу декабря не сумел влезть в свои любимые джинсы и вынужден был потратить несколько часов на прогулку по магазинам в поисках подходящей пары.       Новый год прошел почти по-семейному: они вчетвером, включая Диму и Катю, собрались у Шастуна дома и очень мило посидели. Бедная девочка, связавшаяся с этим проходимцем, робела из-за присутствия Арсения только первые пару минут, а потом благополучно расслабилась. Заглядывала Маша, соседка, и, не слушая возражений, снабдила их тазиком крабового салата, а потом ушла к себе, чтобы провести праздник с приехавшими в гости родителями.       В полночь Арсений скинул традиционное поздравление сестре, в этом году, пожалуй, более теплое и пространное, чем обычно, а Антон вышел на балкон, чтобы набрать матери. Его не было довольно долго, и когда Арсений заглянул к нему, чтобы передать пуховик, то застал того с сигаретой.       — Я одну, — насмешливо оправдываясь, заверил Антон, приглашающе освобождая место на узком деревянном подоконнике, где сидел, опершись спиной на окно. — Вместо шампанского. Лучше я буду кашлять, чем тупить.       — А вообще без пагубных привычек не обойтись? — без упрека поинтересовался Арсений, который этим вечером тоже не притронулся к спиртному, правда, по другой причине.       Простые белые занавески на застекленном балконе были собраны небрежными узлами, открывая вид на дом напротив, где на окнах перемигивались гирлянды, мелькали чьи-то силуэты и светились телевизоры, как раз закончившие транслировать президентскую речь.       — Для этого нужно было не начинать, — пожал плечами Антон, поднося сигарету к губам. — А я курил с четырнадцати и бросил только… ну… — тлеющий огонек описал дугу, — когда в больницу попал. Запретили. Но сегодня же Новый год.       Арсений молча кивнул, потом протянул руку, забрал из его пальцев сигарету, задев холодный металл колец, и, глубоко затянувшись, вернул обратно.       Так закончился очередной год.       А в новом их ждали сессия, продолжение квеста, пара коммерческих заказов, аномальные морозы до минус двадцати пяти и тогда же — авария на теплосетях, из-за которой Арсений остался без отопления и вынужден был согласиться на настойчивое приглашение Антона провести у него почти трое суток. Это оказалось непростым испытанием для нервов, потому что спать в разных комнатах им не позволяла истеричная кошка, но даже это удалось пережить без последствий для их отношений.       Арсений более-менее успешно отвлекался на посторонние занятия: доучился в автошколе, так ничего и не сказав Антону, вместе с ним дослушал восемьдесят пять часов лекций по философии, которые тот обычно включал фоном. Значительно продвинулся в работе над диссертацией.       С Климовым-Большаковым-старшим он больше не пересекался. Мирон несколько раз появлялся на парах с уже отцветающими синяками, которые вполне убедительно маскировал одеждой, но Арсений знал, куда смотреть, и в конечном итоге вроде бы повлиял на отношение студента к ситуации. Тот все же переехал к родителям своей девушки, которые после непродолжительных споров смирились с тем, что их дочь не собирается отпускать Мирона обратно домой.       Они с Антоном съездили в Рязанскую область, влезли в довоенные катакомбы и сняли там короткое видео, на котором Арсений в строгом костюме и в инфернальной пушистой маске зачитывал зашифрованный текст, вполне похожий на бред шизофреника, а потом рисовал на стене позади себя несколько символов светящейся краской из баллончика. После соответствующей обработки, которая сводила на нет возможность узнать в нем преподавателя из Литцского Аэрокосмического института, Арсений выложил видео со своего аккаунта на «Двух зонтах», вызвав шквал обсуждений и теорий.       Он незаметно прокачался в самых разных областях, участвуя в создании новогоднего сценария сначала в роли нулевого игрока, что было довольно несправедливо, поскольку обычно участники прибегали к коллективному мозговому штурму, а потом как полноценный создатель. Стряхнул пыль с той области памяти, где хранились знания по матанализу и навыки программирования на «Питоне», заново разобрался, что такое анализ Фурье, установил «Линукс» второй операционной системой ради удобного стеганографического инструмента… Растянул лодыжку на тренировке и за три недели, пока не мог посещать скалодром, накропал на заказ несколько курсовых по информационной безопасности, которая не была его профильным предметом, но оказалась довольно занятной областью знаний.       635-с группа за редким исключением закрыла сессию без хвостов, и даже вопрос с философией каким-то чудом решился. Артамонова не то была слишком загружена, не то просто переключилась на кого-то другого, но даже Антону удалось сдать экзамен с первого раза и не на самый низкий балл, который тем не менее все равно не дотягивал до четверки.       Они съездили в частный зоопарк, закрытый на зиму, оставили несколько подсказок на полуразрушенной дамбе за городом, и безлюдное, подсвеченное мощными фарами ЗИЛа, продуваемое морозным ветром пространство оказалось почти таким же сильным впечатлением, как обтягивающее термобелье, в котором ехал туда Антон, оставив пуховик и толстовку в кузове. Или то, как длинные пальцы с поблескивающими кольцами в несколько движений шнуровали высокие ботинки. Или как легко он закидывал на плечо баул с реквизитом. Арсений привык к постоянному волевому усилию, которое требовалось, чтобы не придавать таким мелочам значения, и проделывал его автоматически. И это работало. Работало.       В феврале Сергей затащил его на областной турнир по боулдерингу, и это было бы очередным отличным поводом отвлечься, если бы Антон, которому он вскользь об этом сообщил, не предложил составить компанию под предлогом личного знакомства с Сергеем и Леной, которые были тренерами клуба и несколько раз сотрудничали с Оле-Лукойе в качестве координаторов. Арсений здорово провел время, хоть и предсказуемо не занял призового места, но, проходя трассы, почти физически ощущал на себе взгляд Антона, и это заставляло его подозревать, что у него потихоньку едет крыша.       На четырнадцатое, которое профессиональный праздник амура, Шастун все же подарил ему крылья. Слава всему святому, в том числе Валентину, те помещались на ладони и являлись первым опытом работы Антона на токарном станке, за который его пустил какой-то случайный знакомый.       Звонки Шастуна-старшего больше не вызывали раздражения. Как и злорадства, хотя теперь, когда Арсений в полной мере представлял, как Антон устроил свою жизнь, поводов для этого стало больше. Но Арсений просто отчитывался ему в стандартной форме, не тратя на разговор ни секунды больше, чем того требовали приличия, и не испытывая вообще никаких эмоций, как и следовало бы изначально. Не взбеси его тогда отец Антона, возможно, все сложилось бы совсем иначе. Намного менее захватывающе, да, но зато сейчас ему бы не приходилось справляться с влечением к собственному студенту. И сон был бы крепче, и уважения к себе было бы побольше. И его бы, возможно, не бросило в краску, когда в ответ на просьбу помочь с поисками новой квартиры Позов не ляпнул: «Так переезжайте к Шасту насовсем, а то что вы туда-сюда мотаетесь?» Ляпнул без подкола, а так, будто предлагал рациональное решение. Арсений тогда ответил, пожалуй, чересчур жестко, что-то о личном пространстве и перебоях с отоплением, но, судя по выражению лица Димы, тот так и не понял, в чем его проблема. Арсений тогда от всего сердца понадеялся, что тот не перескажет их разговор Шастуну, для которого словосочетание «личное пространство» имело очень своеобразное значение, и обреченно подумал, что дальше так продолжаться не может.       Он устал. Оказалось очень утомительным практически каждый день находиться в непосредственной близости от Антона и ежеминутно напоминать себе о дистанции и приличиях. То, что он поначалу считал больной реакцией психики на доброе отношение, не проходило и только усугублялось. Ему не просто хотелось быть рядом. Не просто хотелось чувствовать его. Это было настолько больше и вожделения, и привязанности, что он затруднялся сформулировать свои желания. Просто… все было не то. Их взаимопонимание, дружба, поддержка, десятки дебильных шуток, понятных только двоим, полуночные откровения, ирония, с которой они говорили о самых важных и самых тревожащих вещах, уютное молчание, комфорт, который не могли разрушить даже тягостные переживания Арсения, — это было невыразимо ценно, но это было не то. Точнее, это было не все. И мысли о том, чтобы однажды притянуть к себе эту шпалу, зарыться носом в одежду, пропитавшуюся запахами из мастерской, прижаться крепко, очень осторожно, бережно поцеловать и не отпускать никогда-никогда, уже не представлялись такими дикими. И с каждым днем казалось все более неправильным молчать.       Потому что, черт возьми, это касалось и Антона тоже. Едва ли для кого-то стало бы приятным открытием, что долгие месяцы близкий друг смотрел на тебя в том самом смысле.       Когда-то Антон перешагнул через свою неуверенность и признался Арсению, что общался с ним под именем Оле-Лукойе. Признался потому, что их разговоры становились слишком личными и он не хотел пользоваться доверием своего куратора. Очень смелый и правильный поступок, на который этот самый куратор оказался неспособен, потому что знал, что на этом все закончится.       Антон, безусловно, мог понять очень многое. И Арсений даже мог предположить его реакцию — растерянность, сочувствие, попытку как-то смягчить чужие переживания. И самым логичным способом было свести общение к минимуму.       То и дело размышляя о том, что ему делать, он временами выпадал из реальности, и это становилось довольно заметным. Антон пару раз прямо задавал вопрос о том, не нужна ли ему помощь, и это был вполне удачный случай все объяснить, но… Арсений не мог. Он не мог поднять эту тему, даже максимально смягчив ситуацию, приуменьшив раздрай, который творился в душе. Не упоминая, что временами практически не спит, и иногда его не слушаются руки, и что это становится настолько странным, что, даже будь на месте Антона девушка, от союза с которой его бы ничего не удерживало, он бы постарался оградить ее от этих ненормальных чувств, потому что ничем хорошим это закончиться не могло.       Во всех своих прошлых отношениях он сохранял холодный рассудок. Он мог отказаться от них в любой момент, найдись на то причины, и остался бы вполне спокоен и дееспособен после расставания. Теперь же… нет, он был способен воспринять отказ, безусловно. Он не превратился бы в одержимого, не стал бы убивать себя, или шантажировать, или следить за каждым шагом… Просто из ниоткуда взялось всепоглощающе сильное ощущение, что он очень многое теряет. Какая-то его часть была уверена, что он дебил и упускает нечто прекрасное, и это был такой абсурд… Это точно не могло быть мыслью здравого человека, но ощущение было настолько сильным и убедительным, что Арсений опасался однажды ему поверить и повести себя не так, будто это он вследствие проблем с головой оказался повернут на собственном студенте, а как будто… у этого всего есть шанс.       Он с таким трудом заставлял себя удерживаться в рамках объективной реальности, что, когда во время очередного звонка Шастун-старший заговорил о свадьбе, Арсений решил, что он заработал слуховые галлюцинации на почве недосыпа или переживаний.       — Мне сказали, он собирается на неделю в Москву, чтобы расписаться здесь с… не знаю, с какой-то девушкой. Собственно, я только хотел уточнить, не будет ли у него проблем в институте, — продолжил Андрей Батькович, и по его деланно размеренному тону можно было сделать вывод, что он по меньшей мере в шоке и куратору сына звонит от растерянности.       Который, надо сказать, разделял его чувства.       — Он у вас не отпрашивался? — насторожился Шастун-старший из-за молчания, и Арсению пришлось в секунду собраться, чтобы не подставить этого жулика.       — Я не знал причины, — как ни в чем не бывало ответил он, едва не добавил, что его сын — взрослый человек, но вспомнил, что вообще-то числится его нянькой и прикусил язык. — Мы как раз собирались сегодня это обсудить. Но проблем с учебой у него не будет, семестр только начался.