Спастись всем вместе

      В голубых и ярких, как солнечное небо, и чистых, как белые тучи, глазах Нормана отражался труп Конни. Как в зеркале. Кривом, перевёрнутом, треснувшем — не важно. И, даже если это зеркало, отражающее реалии, превратится в блестящий песок, — погибель всё равно будет там. Смотреть в ответ на него широко распахнутыми глазами девочки, мёртвыми, как и она сама. Говорить безмолвно, не двигая синими губами: Нормана ждёт та же участь. И Эмму. И Рэя. Их всех. Норман понял это с первой же секунды, как увидел смерть с лицом Конни в грузовике.       Это было ужасное чувство — осознавать смерть. Даже не близкого человека, а именно ту, что ходит рядом по пятам, дышит в ухо холодно и раскаленно одновременно, толкает в спину и давит на голову. И, о да-а, Норман быстро осознавал, и он впервые пожалел об этом.       Когда Норман понял, что хочет сбежать из фермы под видом приюта, он всё ещё нетвердо ходил на ногах. На ногах, ватно-мягких, и хорошо, что, принимая это решение безоговорочно, наверняка, он сидел. Сидел возле Эммы, смотрел в её глаза, такие, которых он никогда не видел, нет, этих эмоций просто не может быть у Эммы. Он успокаивал её тогда, а она делала это же в ответ. Её уверенность обрела плоть, анатомировалась быстрее его, и Норман вдыхал это, как воздух. Не как кислород. Если его вдохнуть в чистом виде, можно очень сильно пострадать, но от обжигающего упрямства Эммы пострадать невозможно. Никогда.       И Норман мягко улыбался этому. Он вытащит её, он вытащит Рэя и абсолютно всех из пасти смерти. Глаза демонов, какими бы они ни были, увидят лишь их спины.       У Нормана было мало времени и ещё меньше сил на что-то, помимо проработки детального плана с Эммой и частично с Рэем. О некоторых вещах они все-таки ему не рассказали. Однако они должны будут, рано или поздно, но Норман... не хочет этого делать. Норман не хочет рассказывать Рэю о тайне приюта, потому что это непосильно. Только недавно он начал ловить себя на чувствах к нему. Нет, Норман никогда не влюблялся раньше, лишь к Эмме испытывал отблеск симпатии в далеком детстве. Однако сейчас он был уверен, — к Рэю что-то чувствует. Что-то трепещет в Нормане, как живое, при виде Рэя, а при осознании, что он не знает правды, — это что-то обливается кровью. Это сердце.       Исходя из этого интереса, симпатии, влюбленности, любви, чем бы оно ни было, Норман боялся вскрыть истину скальпелем, как будто он был у него вместо языка. Боялся, потому что это больно и ужасно. На Рэя свалятся разом пустота и отчаяние — первое, что чувствует человек, у которого умирает кто-то дорогой. А если таких было десятки...       Норман не хотел делать Рэю больно. И делать это сам тоже желания не испытывал, потому что это — ещё один груз. Эмма... ему нужно отгородить её хотя бы от чего-то в этом жестоком мире.       Но, как оказалось, Рэй знал.       Обо всём.       Очень давно.       Очень долго.       И был единственным, кто был осведомлен. Молчал.       Зачем, почему, какой смысл в его докладах Маме, — не важно, это формальность; как — вот это вопрос. Но у Нормана кристально-чистый ум и огромная сила воли, — вначале формальности. И он не хотел прощать себя за это. Он должен был поддержать Рэя, потому что это... тяжело. Молчать о таком, не выдать себя ни единым словом или взглядом — тяжело, тяжело, тяжело, тяжелее планеты, галактики. И перенять бы немного боли Рэя, но Норман, проклиная свой рот, только выпытывал нужные подробности.       Однако, будь Рэй хоть тысячу, хоть миллион раз ренегатом, Норман все равно его не бросит. Ни за что.       Рэй, хоть и оказался всецело на стороне Эммы и Нормана, на стороне побега, все равно спрятал козырную карту. Увы и ах, но Норман заметил её уголок, показавшийся из-под его рукава, и сложил два плюс два. Точнее, для любого другого человека это было бы целое уравнение из разряда высшей математики, написанное невидимыми чернилами, но Норман ещё ни разу не ошибался и ничего не упускал.       Но даже Норман не абсолютен, поэтому пришлось всё-таки Эмме словить падающую вниз спичку с горящей смертью Рэя на головке.       У Нормана чуть не остановилось сердце в этот миг, хотя Эмма заключила огонь в ладони ещё далеко от пола. Пола в керосине, который, на самом-то деле, стоило заменить на то, что не горит. Воду, если идеально. После просто полить пол слитым керосином, его все равно хоть в телеге кати, словно Рэй боялся, что с первого раза не сгорит со всей кухней к чертям.       Норман, смело шагая по керосину прямо к Рэю, берет его щеки в ладони. Он мило улыбается ему в лицо. В этой улыбке, на этих губах злости и одновременно прощения с поддержкой больше, чем когда-либо Норман испытывал. Открывая свои голубые и яркие, как солнечное небо, и чистые, как белые тучи, глаза, он смотрит в чужое многолетнее безумие. И говорит о том, что покажет кое-что действительное крутое за пределами фермы, и что Рэй ещё успеет умереть. И обнимает его совсем невесомо. Эмма тоже хочет подойти, но Лани и Тома уже стучат в дверь кухни.       Рэй лишь немного расстроен тем, что не сможет спалить Грейс Филд, собственноручно превратив его в пекло, то, которым он является для всех детей. Приют и для Рэя был таковым, но куда, куда больше времени.       Норман оборачивается и ловит Рэя на том, как он с восхищением смотрит на пожар. Улыбается победно, глаза то ли отражают пламя снаружи, то пылают своим собственным изнутри.       Норман бежит впереди и без вопросов держит Рэя за руку, будто тот все ещё может умереть.