Ужин

      «12 августа 1833 г.       Дорогой Шопен,       Я так долго думал о ваших прекрасных глазах, играл вашу прекрасную музыку. Не прошло и дня с тех пор, как мы в последний раз встретились тем вечером, мысли мои ни разу не ушли от вас. Мне так хотелось написать вам это письмо, и вот вы стоите с ним в руках.       Я надеюсь, что ваш воскресный вечер не занят, так как жена моя в этот день встречается со своей семьей, и поэтому я хочу пригласить вас отужинать у меня, только вы и я.       Надеюсь, это предложение застанет вас в добром здравии и я увижу вас у своего порога в четверть шестого в воскресенье.       Сообщите мне о своем решении до того же утра.

Ваш

Ференц Лист».

      Я стоял с его относительно недлинным письмом в руках пятничным утром, удивленный, и хлеб мой уже наполовину размяк во рту. Даже подумать только, что этот эгоистичный Лист связался со мной и пригласил на ужин, было довольно странно. Интересно, чего он хочет от меня. Вероятно, большей славы и признания, а не обычной доброй дружбы, (и даже большего), как я. Но будет значительно хуже, если пресса пронюхает, а я не отвечу. Большой переполох будет.       Со вздохом я начал писать письмо.       В воскресенье вечером, в пять часов десять минут, я очутился на улице, вдыхая теплый парижский воздух, и прошел несколько кварталов до его дома. Постоял снаружи и, глубоко вздохнув, постучал. Послышались шаги, и дверь открыла служанка, за которой быстро вошел в прихожую он.       — Мсье С-Шопен, добро пожаловать. — она отошла, чтобы я мог войти и, как только я это сделал, закрыла дверь, снова быстро уйдя на кухню, чтобы заняться своими делами.       — Я оставлю вас.       Лист радостно взглянул на меня, пока спрашивал мое пальто. И, хоть ответ мой был немногословно небрежным, пальто все же досталось ему и вскоре было повешено на вешалку.       Он последовал в столовую и выдвинул мне стул. Я был довольно озадачен, почему у него нет другого слуги, кто бы это делал. Горничная, что впустила меня, должно быть, помогала кухарке.       Ференц сел по другую сторону длинного обеденного стола.       — Ужин скоро будет готов, не беспокойтесь.       А я этого не делал. Но было приятно осознавать, что эта довольно неловкая атмосфера вокруг меня будет прикрыта разговорами о еде. Он слегка расспросил о моей личной жизни и над чем я работаю, и на все я отвечал довольно честно, пока вопрос не дошел до возлюбленных, и наконец не был подан ужин.       — Итак, С-Шопен, есть ли дама, что вам нравится? — спросил он, приступая к еде. Я встречал лишь одну женщину, которой был очарован, но и то видел в ней только друга, не боле.       — Нет, не совсем. — я заколебался и закашлялся. — На самом деле они не в моем вкусе. — медленно начал есть. Да, можно интерпретировать, что я не романтичный человек.       Мы сидели, ели и задавали друг другу вопросы. Воздух вокруг неловко нагнетал, пока на столе не появилось красное вино. О, я был столь ужасно плох в том, чтобы держаться подальше от этого конкретного вина из этого конкретного региона. Всегда пил и пью только это вино. Теперь же я попытался вести себя разумно, но все равно сделал большой, какой только смог, глоток. Лист явно заметил и подавил легкий смешок. Я смущенно задержал бокал у рта и медленно поставил его на стол.       — Извиняюсь. — тихо сказал я, мои руки нервно пошарили под столом.       — О, не стоит. Просто предайтесь своему удовольствию, друг, не о чем беспокоиться. — он улыбнулся мне, и я сделал еще глоток, краснея от смущения.       На этом основное блюдо было закончено, и мы перешли к десерту. Он был действительно очень вкусен и в высшей степени легок, как на мой вкус, так и, видимо, на его.       Остальные подобные вопросы, что продолжали задавать мне через весь стол, теперь стали немного более интимными, поскольку мы оба были слегка навеселе. Когда ужин закончился, а за окном потемнело, наевшись, мы перешли к диванам, неся сигары и еще более великолепное вино.       Уровень моего опьянения стал так высок, что я, забыв о всяком приличии, налил вина по край бокала и запил большими глотками. Ференц нашел это настолько забавным, что решил коснуться этой темы, теперь уже более шутливо и весело. — Скажите, отчего же у вас такая любовь к вину, дорогой С-Шопен? — даже будучи в таком состоянии, я мог распознать его опьянение.       — О, э-э-э, просто… Горе от разбитого сердца, из-за красивого chłopiec, красивого chłopiec… Раньше я принимал вино как единственное средство для существования, и теперь, уверен, мои сердечные приступы прошли…. Jestem все еще зависим.       Вспомнив былые времена, я только сейчас осознал свое крайне сложное душевное состояние и то, что оно испортило мои запреты: когда, о чем и с кем что обсуждать.       — Меня, кстати, зовут Ш-о-п-е-н.       Так неловко. Тем не менее, он ответил.       — О, понял-понял. И, если я не ошибаюсь, chłopiec по-польски — мальчик, верно? — он распластался, как змея, по спинке дивана, ухмыляясь. Подловил меня.       — Верно, вы… Ой, подождите, я не… Чер-… — и в этот момент я осознал свою ошибку, но было слишком поздно.       — О, не забивайте этими мыслями свою чудесную голову. Я не сделаю и не скажу ничего, что могло бы навредить вашей репутации. — сказал он, положив руку в опасной близости к моему бедру и ухмыльнувшись, как кошка, поймавшая мышь. Дружелюбно опасно. Я пытался не обращать на это внимания и продолжать разговор, но, казалось, потерял контроль над собой, потому что продолжал смотреть на руку. Как бы я хотел, чтобы он приблизился ко мне хотя бы на несколько дюймов…       — Но если то, что вы сказали, правда… — он наклонился ко мне ближе, и я почувствовал его дыхание вперемешку с вином у своих губ и носа. — Вы не будете иметь ничего против… Этого? — он коснулся губами моей щеки с ухмылкой и поцеловал щетину. Это сработало как заклинание, мое лицо вспыхнуло румянцем, а руки стали совершенно бессильны делать что-либо, кроме как держать бутылку в руках. Лист, однако, продолжал целовать со своей обычной ухмылкой и начал гладить мою вторую щеку и волосы.       — О, мой Шопен, вы так прекрасны. — пробормотал мне на ухо он. Теперь я чувствовал другую его ладонь, поглаживающую и ощупывающую мое бедро. Мне было так хорошо и так странно чувствовать на себе эти большие руки. Он был столь напористым и вскоре начал исцеловывать уголок моего рта, и не знаю, было ли то из-за моего затуманенного разума, но мне было так приятно целоваться и обжиматься вот так. Долгие дни в комнате за сочинениями не давали ни на секунду проскользнуть воображению и похоти, я даже не знал, что жажду прикосновения другого человеческого существа. Другого человека. Тем не менее, он был у меня на уме в те долгие дни, за сочинениями и кашлем. В последнее время кашель стал сильнее. Его рука потянулась и взяла мою с бóльшей похотью и дикостью, против чего я, как ни странно, ничего не имел. Я просто позволял ему это делать. Целовать, щупать и держать. Пока мне ничего не нужно было делать, и он даже не жаловался. Ференц наклонился и медленно отодвинул мой воротник и галстук, чтобы поцеловать кожу на шее своими красивыми тонкими губами. Я издал тихий стон, совершенно непреднамеренным, но Лист, казалось, воспринял это как знак удовольствия (так и было) и продолжил целовать и ласкать, как мне нравилось. Я пытался дать отпор, но мое тело все еще было совершенно бездейственным. Все, что я мог делать, это находиться в экстазе и возбуждении, пока Лист брал-брал-брал, а я издавал стоны в благодарность за то, что доставил мне это удовольствие. Все вокруг нагревалось и нагревалось до тех пор, пока жилеты, брюки и тому подобное не валялись на полу, а теплая румяная кожа не прижималась друг к другу, и короткие, жесткие, темные, курчавые волосы не обнажились и не трепетали, немного света и трения, и о, этого было слишком… Я таял в его объятиях, рвано дыша.       — Лист, Лист, Лист, Лист, Лист, о Лист, Ференц, защити меня, да, о, это так… — лишь некоторые из вещей, которые я помню. Все было слишком жарко, мягко и приятно, пока вдруг не раздался стук в дверь, шорох ботинок и громкий вздох.       Ночь была «убита» очень быстро и закончилась очень плохо.