лето, юности закат

Лето, юности закат Лето, юности закат Юности закат Я так устал вспоминать тебя Лето, юности закат Юности закат

Все было так — прекрасно, наверно.

Ленивые тела в растянутых футболках потягиваются так же лениво, до хруста сжимая ладони, как-то полу-сладко зевают, наблюдая глазами с лопнувшими капиллярами, как по телеку крутят очередную серию сериала, где все как обычно, то плохо, то хорошо. Хорошо, что у них не так. У них просто хо-ро-шо, без всякого «плохо», без всякого «не очень». хо-ро-шо. И им думается, что это «хорошо» будет длиться вечность. Будет лежать рядом с ними на диване с торчащими пружинами, или под диваном, на пыльном полу, пока кому-то из них не приспичит пропылесосить. Они по-глупому наивные, потому что юные. Потому что каждое касание друг к другу заставляет снова поверить в любовь, потому что поцелуи в шею заставляют дрожать и жмурится, приоткрывать рот в немом стоне, но каждый раз его сдерживать, потому что, это, вроде как, стыдно, а вроде «что тут такого?». Им думается, что любовь может спасти мир, а за одно и их убитые течением времени тела, их давно уже не работающие юные сердца, прикрытые прокуренными легкими и хрупкими костями, выпирающими из-под кожи острыми лезвиями. Они каждый раз засыпают на тесном диване с выпирающими пружинами, боясь уколоться. Сережа всегда во сне отбирает одеяло, а Курседу всегда не жалко, не смотря на то, что квартира постоянно холодная, стены холодные, пол холодный. За то Сережа теплый, и напоминает маленького черного котенка, с этими выкрашенными в дешевую черную краску волосами и парой-тройкой торчащих непослушных прядей. Будто котенка кто-то погладил против шерсти. Сережа всегда засыпает ближе к трём, пока Курсед еще несколько часов умудряется ворочаться на узком диване. Засыпает только к пяти утра, а потом дрыхнуть может до пяти вечера и все равно не выспаться. Сережа хрупкий, как ваза, что пылится у них на подоконнике. Она, вроде, хрустальная. В ней стоят свежие цветы. Вроде, ромашки. Сережа их любит. Почему-то, именно они, ассоциируются у него с летом. У Курседа с летом ассоциируются только духота и пиво по акции. А еще, Сережа, с которым они вместе пьют на крыше это пиво по акции и курят одну на двоих, потому что, так, типа, экономнее. Пьяный Сережа забавный. Он мелет постоянно что-то про любовь, про юность, а потом про старость. Он говорит, что ему не страшно стареть, если стареть не в одиночку, и про то, что с удовольствием состарился бы вместе с Курседом. Мол, тот в старости будет таким же «своим в доску», только иногда по пустякам ворчливым и вечно болеющим. В итоге он умрет либо во сне от холода, потому что Сережа снова стащит с него одеяло, либо во сне от остановки сердца, потому что в нем уже ближе к тридцати перестанут крутиться ржавые шестеренки, на которые осел толстый слой табачного дыма. Пьяный Сережа всегда безумно заботливый, пьяный Сережа все тот же котенок, только с приглаженной шерстью. Пьяный Сережа безумно ласковый. Он целует не в губы, не в шею, чтобы оставить очередной засос. Он целует в обе щеки, придерживая ладонями шею напротив. Так по забавному мило и так по детски. Целует в лоб, оставляя на нём мокрый след, и смеется. Громко и заливисто, до слез, чуть не срывая горло. Курсед смеется тоже, потому что он так же не трезв, потому что на лбу, до сих пор, ощущается послевкусие поцелуя теплых родных губ и щекотка на шее от родных холодных пальцев. — Я люблю тебя.

— А я сильнее.

Сережа ложится на холодный бетон. Рядом Курсед пытается сломанной зажигалкой кислотно-зеленого цвета поджечь последнюю сигарету, все так же одну на двоих. Его лицо заливает оранжевым, он щурится, жжет кончик, и передает Сереже. Курить лежа непривычно, но терпимо. Кажется, что табак бьет прямо в мозг и прилипает к извилинам. Разливается по носоглотке, потом попадает в легкие. Сережа передает сигарету обратно. — Я еще выпить хочу! И тост двинуть! Он подскакивает на своих изношенных и убитых временем vans’ах, хватая бутылку за самое горлышко. Там совсем чуть- чуть осталось. Глоток тоже будет одним на двоих. Курсед курит, смотрит, как в небе среди тысячи звезд летит самолет, мигая красной точкой, а потом рассеивается, исчезает за облаками. Он плохо знает созвездия, но, почему-то, умудряется найти малую медведицу — Ты меня слушаешь? Так вот, короче. — он чешет затылок, в попытке придумать что-то не тупое, — пусть пиво будет холодным, а нам будет тепло! И поднимает вверх бутылку. Курсед смеется и кашляет, кашляет и смеется, докуривает одну на двоих. Расплывается по холодной поверхности, утопая в Сережиной толстовке, которая пахнет ромашками, что стоят в хрустальной вазе на облезшем подоконнике. — Если ты упадешь, я тебя спасать не собираюсь.

— Верно, ты сиганешь за мной.

Сережа как всегда прав.

Теплая ночь

Я бы искал тебя где то

И не думал ни о чем

Мне было так легко

Отпустить все мысли прочь.

Лето оставляет после себя сладкое послевкусие, оставляет за собой загоревшие спины, руки, щеки, худые ноги. Весна пролетает незаметно, надоедая грибным дождем и глубокими лужами. Зима приносит с собой большие счета за отопление, вечную мерзлоту, покупку обогревателя, колючий снег, что остается на ресницах, волосах и шапках. Приходится чаще закупаться дешевым чаем в пакетиках, чаще греть воду в чайнике, пока тот не начнет истошно свистеть. По вечерам они сидят на белой кухне с занавешенными шторами, Сережа болтает ногами в воздухе, бросая за щеку мятный леденец. Курсед ищет что-нибудь съедобное в небольшом пожелтевшем холодильнике, гудящем с поводом и без. — Слетаем летом куда-нибудь? — предлагает Сережа, изучая зелеными глазами черные глаза напротив. — До лета еще дожить надо. — Курсед ставит на стол коробку прохладного сока «Добрый» с яблочным вкусом. — Пива нет? — Нет. Сережа грустно вздыхает, а Курсед садится за стол, стукая по дереву, покрытому скатертью в цветочек, пальцами. — А куда ты хочешь? — Не знаю. Куда угодно. Главное, с тобой. Может, на море рванем, а? — Может. Сережа мечтательно улыбается, раскусывая скользкую конфетку, чуть не ломая зубы. Они пьют сок, разговаривают о том, о сём, целуются, потому что это, вроде бы, согревает. Если не снаружи, то хотя бы внутри. Сережа послушно сидит на худых коленях, перебирает родные пряди, плетет маленькие косички и смеется, потому что Курсед выглядит мило и по-детски, в запачканной футболке бело-серого цвета, размера, приблизительно xxl, в семейниках в клетку и забавных девчачьих носках с неровно вышитыми буквами: «время молодых». Курсед греет его худую талию своими руками, слушает, прислонившись ухом к родной груди, как сердце стучит. Тук-тук-тук. Он насчитал восемьдесят ударов в минуту.

Я помню смешался

Весь год, избегать суету

И искать то место, где меня ждут

Вот было бы проще стареть

Вот было бы проще стареть

Вот было бы проще стареть.

Перед сном, лежа на скрипучем диване, они разговаривают про море, и про то, что до лета совсем недолго осталось. Сережа мечтает, как они снова до утра будут зависать на крыше и пить до потери сознания, просыпаться от лучей солнца, которые так по-настойчивому лезут в глаза, оставляют ожоги на роговице, залезают под футболку, согревают не хуже всякого домашнего чая из старенького чайника. Курсед перебирает пряди на родной макушке, массажирует черепушку, заставляет покрываться мурашками от каждого приятного прикосновения. Курсед хо-ро-ший, очень. Его хочется обнимать, прижимать к себе, тискать, целовать, щекотать, говорить приятности, бодаться ему в грудь, когда становится скучно и хочется «подраться», залезать холодными руками под футболку, гладить, смотреть, как у него глаза закатываются от наслаждения. Сережа его лю-би-т. Очень. И он знает, что это взаимно. Взаимность греет сердце, поцелуи греют душу, не хуже всякого домашнего чая. Февраль выдался холодным, замораживал окна, ветки деревьев, потому они ярко сверкали на февральских лучах. Кажется, мороз пробрался в квартиру, спрятался где-то в уголке и сидел тихо, чего-то выжидая. Вместе с квартирой он забрался под футболку xxl размера, чудом пробравшись в прокуренные легкие, а там уже и в сердце, с плохо работающими шестерёнками. Его тело больше не было теплым, когда Сережа приобнимал за тонкую талию. А руки перестали казаться такими нежными, и Сережа пугался, каждый раз прижимаясь к родному ( родному ли? ) сердцу, которое, как-будто, не стучало. Но он молчал об этом, молчал до последнего, потому что боялся такого Курседа, боялся сильнее пауков, непонятно откуда появлявшихся в ванной иногда. Ночью они больше не мечтали. Ни о пиве на крыше, ни о море. Засыпали молча, просыпались молча. Сережа узнал, что тишина бывает громкой. Он бы хотел об этом не знать. – Ты любишь меня? А в ответ молчание, неуверенный кивок и взгляд карих глаз, отведенный куда-то в пустоту. Курсед начинает чаще курить. Он курит круглые сутки, выкуривает по несколько сигарет, стоя на балконе в заляпанной футболке и шортах. Сережа смотрит на него печально, вдыхая дым, которым пропитывается постепенно вся квартира, стены и ромашки, стоящие на подоконнике. Они больше не кажутся красивыми, а Курсед больше не кажется хо-ро-шим. Их жизнь все больше походит на сериал, только тот, в котором на протяжении всего сюжета присутствует полнейшее "не очень", и хочется переключить канал, желательно на тот, где идут советские мультики. Сережа всегда боялся только двух вещей: тишины и того, что Курсед когда-нибудь уйдет. Ну, и пауков в ванной еще. И было бы намного лучше, если бы Курсед "ушел", потому что Сережа одной морозной ночью во сне забрал у него одеяло, или потому что, от сильнейшей любви задушил его до смерти. Так было бы намного лучше, чем если бы он ушел по собственному желанию. И Курсед действительно ушел, потому что в одну морозную ночь Сережа проснулся от громкого хлопка двери. Рядом больше не было чужого тела. Утром он обнаружил, что ромашки стали терять лепестки, усыпав ими пыльный паркет.

Попытаться осознать В разговорах до утра Зачем все это?

Я бежал в новый день Я бежал в новый день Я бежал в новый день Вот новый день настал

Без него не было смысла существовать, так казалось. Засыпать одному на диване с торчащими пружинами, раня ноги, засыпать под одеялом, которое даже никто больше не попытается отобрать. Курсед словно домашний кот перед смертью, те тоже уходят тихо, загибаясь где-нибудь на улице в одиночестве. Диван каждую ночь впитывает в себя соленые слезы, всхлипы ударяются о стены, гудят в ушах эхом. Сережа думал, что скоро сойдет с ума, а потом пойдет в хозяйственный магазин, покупать мыло с веревкой.

Я бежал в новый день Я бежал в новый день Я бежал в новый день Вот новый день настал

Месяцы пролетают как недели, недели как дни, а дни как секунды. Лето. Теплое, светлое, пахнущее свежестью и апельсиновым льдом на палочке. Сережа покупает билет в местном аэропорту. На нем черные шорты по колено, кроссовки с развязанными шнурками, бейсболка, и длинная белая футболка с карманчиком, из которого торчит сорванная ромашка. Рядом стоит небольшая черная сумка. Вокруг снуют люди, молодые и постарше. Внутри все сжимается, когда он сидит в зале ожидания, нервно дергая ногой, видит красно-черное окрашивание где-то среди толпы. Подрывается, хватая сумку и бежит, расталкивая людей, скрипя кроссовками с развязанными шнурками. Ромашка выпадает из карманчика, он давит её кроссовком, не замечая. Хорошо, что пол не намытый, он бы точно ободрал себе коленки. – Кир! Кир, подожди! Он врезается в его спину случайно, ловит запах странных духов.

– Чего?

"Курсед" вытаскивает из уха наушник, поворачиваясь и изгибая бровь. Это не он. Волосы так похожи, что с ума сводит. – Простите… Девяносто пять, сто, сто один. Его сердце слишком хрупкое. Хочется закурить.

Лето, юности закат Юности закат Я так устал вспоминать тебя

Перед тем как сесть на самолет, он покупает самые дорогие сигареты, выкуривает сразу две и ни сколько об этом не жалеет.

Лето, юности закат Юности закат Все было так - прекрасно, наверно

Он прилетает ранним утром, когда экран телефона показывает ровно шесть утра. Сережа не ищет таксистов, которые "за недорого" подвезут его до ближайшего отеля. Он по навигатору, пешком, с тяжелой сумкой, идет к морю. Хочет успеть до того, как туда придут люди. Ноги ноют. Наконец-то дошел. Море всего в нескольких метрах. Оставляет сумку, снимает с себя кроссовки и пускается в бег, на ходу снимая с себя футболку, чувствуя, как ветер бежит ему навстречу, обдувает кожу, песок вот вот затянет, словно болото. Он ранит ногу валяющейся в песке ракушкой. Ближе к морю, застывает, раскрывая руки, будто хочет обнять ветер, обнять воздух, обнять весь этот мир, как-будто он последний раз его видит, как-будто прощается. Навсегда. Море холодное. Сережа заходит сначала по щиколотки, через несколько секунд уже по пояс, потом по горло. Потом его макушку накрывают волны. Сто один, сто два, сто три, сто четыре. Секунда, две, три. Минута, две, три, четыре, пять. Пять, четыре, три, два, один удар в секунду. Море пенится, бьется о берег, мочит песок и черную сумку. Лето. Теплое, светлое, пахнущее апельсиновым льдом на палочке.

Лето, юности закат Юности закат Все было так - прекрасно, наверно