Остаться в живых

— А с отцом почему больше не общаешься? — как будто невзначай спрашивает Евгений, словно не понимает ничего. Издалека, чтобы не спугнуть, а тихонечко подвести — с Володей и так уже всё понятно, Евгений же не тупой и всё прекрасно видит. Володя всё равно пугается. Не кричит, не бросает чашки с недолитой заваркой, а Евгения — одного в пустой квартире, с саднящей от порезов головой и разбитым сердцем. Нет, конечно, просто замирает и ёжится. Значит, скорее всего, Евгений всё правильно понял. — Он, ну… — Володя выходит из ступора, медленно разливает заварку по чашкам, доливает кипяток. Хватает висящее над раковиной полотенце для рук, поворачивается, мнёт полотенце и мнётся сам. Нервничает. Евгений не торопит. — У меня с родителями всегда были сложные отношения, ну, я рассказывал… Когда я повредил голову, когда узнал, что море… что в море мне больше нельзя… Во мне было столько злости, ты не представляешь! Володя продолжает мять несчастное полотенце, а взгляд у него настолько пустой, что Евгению становится жутковато. Он почти жалеет, что спросил, но… господи если не сейчас, то когда ещё? — Родители поначалу поддерживали меня, впервые в жизни, наверное… Но я был ужасно обижен на весь мир и всё ждал, когда они начнут своё «а вот мы говорили, мы предупреждали», я тогда вообще любые утешения воспринимал в штыки… Ну, может, и не зря — им в какой-то момент окончательно надоело моё состояние, и они, наконец, завели своё привычное «ты же мужик, возьми себя в руки, найди нормальную работу, заведи жену и детишек, пора уже»… — Володя запинается, а потом выдыхает и улыбается — без прежней пустоты, только с каким-то сожалением. — Ну, я и вспылил тогда, наорал на них и сказал, что внуков они не дождутся, потому что женщины меня вообще не интересуют. Что всегда… эм… как-то парни больше нравились. Отец молча выслушал, сказал, что у него больше нет сына, и положил трубку. Руки у Володи немного дрожат, и движения получаются неловкими, когда он ставит чашки чая на стол, садится напротив Евгения и обхватывает ладонями свою чашку, будто пытаясь согреться. Всё ещё нервничает. — Спасибо, — негромко говорит Евгений, вдыхает горячий пар с ароматом дешёвого эрл грея и смотрит на Володю. — А мама что? — Ну, она после этого звонила ещё пару раз… теперь ходит в церковь постоянно, ставит свечки, ну, знаешь… чтобы я встал на путь истинный, стал нормальным и всё такое… — Володя смеётся, смотрит в сторону и продолжает нервно держаться за чашку. Не говорит — «кстати, а как ты относишься к тому, что я ненормальный». — И ты… стесняешься этого? — прямо спрашивает Евгений. «Стесняешься себя?» — Ну, я… уже попроще, чем раньше, как-то… После травмы вообще стало как-то всё равно, что обо мне думают. Не все, конечно. — Володя коротко смотрит на Евгения и тут же отводит взгляд. — Только, пожалуйста, не подумай, что если я, ну… — Хочешь встречаться со мной? — перебивает Евгений и поражается тому, как ровно прозвучал вопрос, голос даже не сорвался. Как будто репетировал, как будто прокручивал диалог десятки, сотни раз в голове, и вот сейчас не залажал, и только сердце бьётся так бешено, что Евгений боится не услышать ответ. — Я не… слушай, если ты вдруг подумал, что я… — Володя отпускает чашку, нервно складывает руки в замок и не знает, куда деть взгляд. — Я здесь не для того, чтобы… — Ладно, сочту это за отказ. Забей, — тихо хмыкает Евгений. Володя обрабатывает услышанное, хмурится и наконец смотрит в глаза. Во взгляде — смятение и растерянность. — Чт… погоди, а это было… предложение? То есть, я думал, ты просто боишься, что я… Погоди! А ты… «Я боюсь. Боюсь, что совершаю ошибку и снова впускаю в свою жизнь того, кто может меня уничтожить», — думает Евгений, но невыносимо сильно хочет дать шанс тому, кто остался приглядеть за ним с его разбитой головой этим вечером, тому, кто всю весну приходил за книгами в их библиотеку, тому, кто каждую секунду смотрит на него самыми влюблёнными глазами в мире и искренне думает, что не выдаёт себя с головой. И хочет дать ещё один шанс себе. — Давай встречаться, если ты не против, — на выдохе говорит Володя и улыбается. И Евгений улыбается в ответ, негромко отвечая: — Да, давай. И запирает в самый дальний ящик сознания мысли о том, что сбросится с крыши, если больше не сможет видеть эту улыбку. — Спасибо, я… На самом деле, ты мне понравился сразу же, как я тебя впервые увидел, ещё тогда, ну, когда я уснул в библиотеке у вас, — говорит Володя и смеётся, а Евгений не говорит «я знаю». — А сегодня, когда ты стоял на краю крыши… и потом, когда этот долбанутый мужик ударил тебя, я просто… Я очень испугался, и, знаешь, так захотелось защитить тебя… от всего. Ты меня как будто с того света вытащил всеми этими книгами, стихами, прогулками, кофе в «подписных», и мне тоже хочется… помочь тебе. — Ты помогал с самого начала, — тихо смеётся Евгений. — Своими впечатлениями от книг, восторгом от стихов, прогулками и кофе в «подписных». И своим желанием защитить меня. Спасибо. Володя тихо хмыкает, делает глоток чая и останавливает взгляд на часах. — Чай допьём и надо лечь спать, поздно уже. Как твоя голова? Не гудит? — Всё в порядке, не гудит, только порезы немного болят, — отвечает Евгений, допивает чай и с ударами сердца считает секунды, когда до Володи дойдёт. Володя кивает, забирает обе чашки, встаёт из-за стола, говорит: — Хорошо, тогда надо ло— И замирает на полуслове. Евгений пытается не рассмеяться. — У тебя, может, есть какая-нибудь… раскладушка… И Евгений с улыбкой качает головой: — Нет. Никакой раскладушки, никакого дивана, никакого матраса или спальника, чтобы постелить на полу, даже дурацкие раскладные икеевские стулья не сложишь в спальное место. Только одна двуспальная кровать на всю квартиру. Володя снова кивает, несёт чашки до раковины, моет их; выкидывает остатки заварки из чайничка, моет и его тоже; молчит. — Ляжешь со мной? — тихо спрашивает Евгений, как только стихает шум воды, пока Володя не сказал, что лучше ему уйти, или что он будет спать на стуле сидя, или не будет спать вообще, или что там ему в голову ещё могло прийти. — Если… если ты не против, — так же тихо отвечает Володя и поворачивается к нему, а Евгений думает о том, что никогда в жизни раньше к нему не относились настолько бережно. Он встаёт из-за стола, и Володя моментально оказывается рядом — поддерживает за руку, смотрит с беспокойством, и Евгений, глядя в эти бесконечно заботливые глаза, говорит: — Ты тоже мне очень нравишься. И затыкает внутренний голос, который кричит о том, что никому — никому никому никому — нельзя доверять, ни на кого нельзя полагаться, никто во всём мире не сможет помочь, никто— Лицо Володи оказывается слишком близко, и в глазах, наверное, всё ещё беспокойство, но в них Евгений уже не смотрит — не может оторвать взгляда от губ, и поэтому просто закрывает глаза, чтобы не позориться. Так, вслепую, медленно касается своим носом чужого, чувствует, как сбивается дыхание Володи и как напрягаются пальцы на руке, всё ещё придерживающей Евгения, слегка наклоняет голову, подаётся вперёд и, наконец, ощущает чужие губы на своих. И все внутренние голоса разом замолкают. Володя отвечает на поцелуй — осторожно и бесконечно бережно; касается щеки тёплой ладонью, приоткрывает губы, и Евгений проводит по ним языком, вызывая мурашки у обоих. Ноги становятся ватными; Володя делает шаг к стене, перехватывает затылок Евгения, чтобы он не ударился, второй рукой придерживает за талию, прижимается всем телом, проникает горячим языком в рот, и Евгений, закинув руки ему на плечи, отвечает тем же. Оба, кажется, хотели этого слишком долго. «К чёрту всё, — думает Евгений. — Я имею право быть счастливым, мы оба имеем право быть счастливыми. Достаточно того дерьма, что мы оба пережили. Теперь всё будет хорошо.» — Володь, пошли… в комнату… в кровать, — шепчет Евгений сквозь поцелуй, и Володя, с трудом отрываясь и медленно дыша, спрашивает: — А твоя… голова?.. — Всё хорошо, не болит уже, пожалуйста, пойдём, Володь, пожалуйста… Матрас продавливается под общим весом; Евгений смотрит снизу вверх на нависающего над ним Володю, а потом — в зеркало, висящее напротив кровати. Как же красиво. Володя наклоняется; Евгений чувствует горячий влажный язык на своей шее и тяжело дышит, пропуская через себя волну мурашек. Пальцы, дрожа, забираются под худи, задирают ткань, ощупывают твердый рельеф пресса, тянутся выше, касаются гладкой кожи на груди и останавливаются на шее, оглаживая кадык. Евгений чувствует осторожные поцелуи на ключицах — Володя успел расстегнуть половину пуговиц на его рубашке, — и вздрагивает, когда чужие губы нежно касаются чувствительного соска. — Как ты… хочешь? — едва слышно спрашивает Володя, поднимая взгляд. — Ты… ты вообще хочешь?.. А то я тут… — Я… боже, Володь, конечно, хочу, я… мне без разницы как, честно… главное, что с тобой. — Евгений тихо смеётся, выходит немного нервно; Володя улыбается в ответ. — Тогда отдыхай, я всё сделаю. Постараюсь, чтоб было не больно. — Там в ящике стола есть… всё, что нужно, — бормочет Евгений, и Володя кивает. Пружинит матрас; Евгений тоже встаёт, чтобы снять и дрожащими руками сложить кошмарно мятые рубашку и брюки; Володя возвращается спустя мгновение с тюбиком смазки и пачкой презервативов, кладёт их на кровать и стягивает своё худи, оставаясь в одних джинсах. — Ты такой красивый, — негромко говорит Володя с нескрываемым восхищением, и Евгений задыхается и невольно кидает взгляд на зеркало у кровати, а потом смотрит на очерченный торс Володи, его смуглую кожу, россыпь веснушек на плечах и думает — господи, нет, это ты, ты безумно красивый, — а вслух говорит: — Иди ко мне, — и Володя послушно идёт. Они возвращаются в кровать, медленно, горячо и мокро целуются, тяжело дышат и невыносимо хотят друг друга. Володя касается Евгения через ткань боксёров, и тот невольно выгибается, трётся и отчаянно хочет больше. — Я… осторожно, — бормочет Володя, поддевает резинку трусов, стягивает их, и Евгений зажмуривается, плавясь от ощущения чужой обжигающей ладони на своём члене. Тихо щёлкает крышка тюбика смазки; холодный палец касается входа, и Евгений дёргается. Горячие губы Володи шепчут «тише, тише», целуют шею, ключицы, плечи, закрытые глаза и напряжённые брови. Палец трогает медленно, осторожно, не глубоко, и Евгений закусывает губу, сдерживаясь, чтобы не начать умолять о большем. Терпеливо ждёт, принимает палец за пальцем, на всю длину, отвечая только дрожью в теле и судорожными вдохами. Пальцы Володи в нём ощущаются абсолютно не так, как собственные — у Володи руки крупнее, грубее и очень, очень горячие, в отличие от тонких и всегда холодных рук Евгения. Пальцы Володи в нём ощущаются абсолютно так, как Евгению хочется их ощущать — а пустота внутри, возникающая, когда Володя полностью вынимает уже два пальца, чтобы добавить третий, кажется абсолютно невыносимой. На три пальца Евгений насаживается уже сам, выгибается, двигается, безмолвно требуя ускориться; рвано дышит, когда Володя не ведётся и продолжает неторопливо и осторожно двигать, растягивать, вводить до основания — то целуя шею, то проникая горячим языком в рот, то нежно прикусывая мочку уха едва не теряющего сознание от желания Евгения. — Готов? — тихо спрашивает Володя; Евгений готов только заскулить. Он коротко кивает, не полагаясь на голос и всё так же не открывая глаз. В тишине, нарушаемой только неровным дыханием, звук расстёгиваемой молнии на джинсах звучит почти оглушающе; Володя копошится, раздеваясь полностью, устраиваясь между широко раздвинутых ног Евгения. Тихо шуршит картонная коробка с презервативами, шелестит рвущаяся фольга; с негромким, тянущимся звуком раскатывается резинка, снова хлюпает тюбик смазки; Евгений медленно сходит с ума. И, когда чувствует, как Володя медленно начинает входить — открывает глаза. И тонет. В глазах Володи — бескрайняя, глубокая, абсолютно беспроглядная тьма, пугающая и чарующая, высасывающая душу и накрывающая с головой, и эта безумная тьма, это нечто внутри — оно абсолютно точно чужое и очень, очень опасное. — Не бойся, — шепчет тьма, и Евгений боится ещё больше. — Я никогда не сделаю тебе больно, — шепчет Володя, и Евгений не верит, ни капли не верит, но кивает, шумно вдыхает и целует, пока Володя медленно входит на всю длину, замирает, а потом начинает двигаться. Евгений больше не закрывает глаза; кидает взгляд на зеркало, отражающее их сплетённые тела, такие разные, такие красивые; зарывается пальцами в короткие волосы Володи, выгибается в такт толчкам, тяжело дышит и невыносимо хочет застонать в голос — не может, потому что годы, проведенные в приютских спальнях, в общаге педа, в старой квартире с тонкими стенами, научили быть тихим. Володя держит крепко и двигается плавно, именно так, как надо, задевая внутри, доставляя удовольствие, до шума в ушах, до ярких пятен перед глазами, до тихих, совсем тихих стонов Евгения; громко дышит, мокро целует, впивается сильными пальцами в бёдра, ускоряется. Евгений под ним жмётся членом плотнее к животу, дрожит, сжимается и заливает грудь собственным семенем — абсолютно безмолвно. И сквозь громкое сердцебиение, как сквозь толщу воды, слышит, как Володя рычит. Как огромный, дикий, опасный, бесконечно опасный зверь. Не человек. Евгений перестаёт дышать. Володя затихает, замирает, поднимает взгляд и рассеянно смотрит. В глазах плещутся отголоски тьмы, и Евгений не может перестать думать о том, как это жутко и как это бесконечно, невозможно красиво. — Ты как? — тихо спрашивает Володя. — Восхитительно, — шепчет Евгений, не в силах оторвать взгляд от глаз Володи. И ему хочется ещё раз прикоснуться к этой пугающей тьме. И ему хочется всю оставшуюся жизнь прикасаться к этому невероятному человеку, не выпускающему тьму дальше собственных глаз. *** — …и я подумал — был бы я супергероем, взял бы себе супергеройское имя — Кризалис. Голос Володи — совсем рядом, заглушает гул кофейни, и Евгений смотрит в смеющиеся глаза с морщинками от искренней улыбки — и сам не может удержаться от смеха. С Володей вообще больше не получается сдерживаться. — Кризалис? — с улыбкой повторяет Евгений. — Ну, я в прошлый раз пока ждал, услышал краем уха, как дети из твоей группы что-то своё там говорили про персонажа по имени Кризалис, я в переводчике посмотрел — означает «кокон», по-моему, очень классное имя! Евгений считает классным вообще всё, что связано с Володей, но ничего не говорит — только улыбается и делает глоток любимого латте со сладкой молочной пенкой. Теперь всё будет хорошо. ***

Сам за себя здесь каждый, Но далеко так не уйти, У двоих вдвое больше шансов, Если нам важно Остаться в живых.