Вижу твои веснушки

      Губы сами по себе растягиваются в улыбке, когда Антон переступает порог деревенского дома. Он не приезжал сюда лет… двадцать? Время бежит нещадно быстро, и да, он как раз проводил тут последнее школьное лето, после одиннадцатого класса. А потом универ, новые знакомства, подработка, и как-то жизнь понеслась стремительно вперёд. И эти двадцать лет пролетели как один.       Сейчас Антон снова тут, делает первые шаги по скрипучему деревянному полу, а ощущение такое, словно он прокатился в машине времени. Почти ничего не изменилось — всё тот же сервант со стеклянными дверцами, большой круглый стол с белой вязаной салфеткой, пузатый телевизор, угловой диван. Всё так, как и осталось в Антоновой памяти.       Кроме слоя пыли на всех поверхностях. Солнечный свет льётся через окна, и только вихрь медленно плывущих пылинок выдаёт то, что в доме давно не живут. Но Антон как раз и приехал это исправить.       Он не без усилий открывает большое деревянное окно, с которого местами уже облущилась краска, и подставляет лицо солнцу. Цветёт липа, и Антон на полные лёгкие вдыхает сладковатый воздух, от чего все внутренности скручивает и хочется разныться, как же это прекрасно. Потому что в городе так никогда не пахнет.       Впереди много работы, да и день уже близится к вечеру, но он просто не может не останавливаться на каждом шагу, чтобы позволить давно забытым воспоминаниям вновь ворваться в голову. Антон всё-таки тут каждое лето проводил.       А вот здесь была его комната. Тяжёлое стёганое одеяло до сих пор укрывает небольшую односпальную кровать, на которую его ноги перестали помещаться после класса седьмого. Антон ведёт пальцем по корешкам книг, стоящих ровной линией на полке, и чувствует лёгкий укол совести за то, что так и не прочитал до конца ни одну из них. Но а как ещё, у него ведь каникулы, и пацаны зовут на речку, а тут его заставляют читать то, что задали на лето. Разве можно было с этим мириться?       Вообще в деревне всегда много активностей, и Антон практически дома не бывал. Как, впрочем, и все его деревенские друзья. Кто-то приезжал каждый год, как и сам Антон, кто-то на пару раз, но за три летних месяца со всеми можно было успеть стать лучшими друзьями и обещать увидеться тут же на следующий год. Тогда казалось, что эта дружба навсегда, а сейчас он даже имён тех ребят не вспомнит.       И как-то совсем не горько. Детскую дружбу пронести сквозь всю жизнь редко у кого получается.       А ещё в деревне был Арсений. Тот, чьё имя, наверное, никогда не забудется.       Он тоже приезжал в деревню каждое лето, но причислить его к компании остальных друзей не получалось. Может, потому что он всегда держался особняком и редко когда соглашался гулять со всей толпой. Остальные ребята называли его «странным», «отбитым», «чокнутым», но это и не удивительно, в их-то тогдашнем возрасте. Дай только мишень для насмешек.       Но Арсений никогда в перепалки не вступал, только поджимал губы и сбегал домой, натягивая капюшон. Это, кстати, было одной из его странностей — он всегда ходил в широкой белой рубашке с длинными рукавами и капюшоном и в свободных тёмных брюках, когда все остальные мальчишки гоняли в футболках и шортах. Лето ведь, жара, зачем париться?       — Почему ты всегда во всём закрытом?       Антон на самом деле спросил это со скуки, убивая полуденное время прогулкой по улицам. В тот день почему-то никто не изъявил желания гулять в жгучую жару, а в доме сидеть Антону было неинтересно. А тут Арсений сидел на ступеньках в своем неизменном облачении, бегая глазами по строчкам книги.       — Тебе-то что? — он убрал рукой упавшую на лицо тёмную чёлку и смотрел так колко и пронзительно, что хотелось извиниться и не подходить к нему в радиусе километра.       А ещё у него были невероятные голубые глаза. Холодные, яркие, обжигающие. Неужели Антон раньше не замечал?       — Да ничего. Просто спрашиваю, — попытавшись придать голосу невозмутимость, ответил Антон, засунув руки в карманы шорт.       Арсений продолжал молчать, но взгляд его больше не выражал желание заморозить любого на месте. Но Антон тоже не развлекать его пришёл, поэтому, пожав плечами, он развернулся, чтобы дальше бесцельно топать вдоль заборов, как в спину прилетело тихое:       — У меня много родинок. И мне вредно загорать, могут быть проблемы с кожей.       — О, — глубокомысленно изрёк Антон, так и застыв на полушаге.       — Ну и не хочу, чтобы лицо было, как у тебя, — продолжил Арсений, указательным пальцем водя в воздухе около своих щёк.       — В смысле как у меня?       — Ну, веснушки. Мне с ними некрасиво.       — Да ладно, а мне кажется, красиво. Тебе… пойдёт? — к концу мысли голос чуть не дал петуха, и Антон сам не понял, зачем это сказал. Глупость какая.       Арсений засмеялся тогда громко, заливисто, голову запрокинув. Глаза сощурил, махнув своими чёрными ресницами, обнажил зубы, а потом лицо покрасневшее в ладонях спрятал. А Антон тогда впервые услышал его смех, и, кажется, в тот момент всё и изменилось. Там, стоя посреди улицы под палящим солнцем, он и не осознавал этого, но именно тогда внутри зародилось желание сделать что-нибудь ещё, чтобы Арсений улыбался.       Так давно это было, а кажется, что вот совсем-совсем рядом.       Кухня встречает Антона неизменными голубыми шкафчиками, а на столе стоит тот самый чайник. Красный в белый горошек. Чайник, из которого получался самый ароматный чай. А теперь на кухне не пахнет борщом или пирожками с картошкой, только спёртый пыльный воздух. Антон, конечно, не повар, но руки словно чешутся что-нибудь приготовить. И обязательно налить чаю. Потому что самая вкусная еда была тут.       Из кухни есть выход на небольшую веранду, четыре ступеньки вниз — и Антон уже на заднем дворе, а чуть дальше начинается огород. Конечно, сейчас тут растут только сорняки, но пышные кусты малины раньше занимали почти половину всей площади. Время берёт своё, и от них остались лишь сухие палки, но Антон всё ещё помнит этот сладкий ягодный вкус. Может, не в этом году, но он обязательно посадит пару-тройку новых кустов.       Сетчатый забор покосился от времени, а плющ разросся так, что это скорее напоминает живую изгородь. Антон бредёт вперёд, аккуратно ступая по траве, которая чуть ли не до колена ему достаёт. Вишнёвые деревья вымахали ввысь, раскинув ветки, и шелестят листьями на ветру, а больше ни звука. Протянув ладонь, Антон срывает красную ягоду и сразу же закидывает в рот. Кислая, сочная, яркая. Точь-в-точь, как много лет назад.       Чуть дальше виднеется кованая калитка, и если Антона память не подводит, то она должна быть открыта. Так и есть — замок не висит, но усилие приложить нужно, калитка осела и сейчас при открывании нижним краем зачёрпывает землю.       Впереди просёлочная дорога и одинокий ряд берёзок, за которыми колосится бескрайнее поле, а ветер по нему словно волны пускает, как по настоящему морю. Абсолютно детский восторг переполняет Антона, и он бежит к полю, чтобы прикоснуться к колоскам, как будто не верится, что это всё настоящее. Хочется упасть спиной в это зелёное мягкое море и просто лежать, как в юношестве, щуриться от солнца и жить лучшую жизнь.       Но Антон просто трогает пальцами колоски, улыбаясь, и идет вдоль поля к сеновалу. Широкое здание с массивной деревянной дверью ничуть не изменилось. Сбоку в тени по-прежнему стоит лавочка из древесного сруба, на которой Антон любил лежать в ленивые летние деньки, когда делать было совершенно нечего. Ну а что, тут всегда тень и ветер, а ещё он любил наблюдать за закатами, когда оранжевое солнце утопает в окружающей зелени.       Помнится, тогда и хотелось запечатлеть эти мгновения, уж больно красиво было. Антон однажды выпросил у родителей в подарок на День рождения «мыльницу» и аж две плёнки по двадцать кадров. Конечно, первую плёнку он потратил в первый же день обладания фотоаппаратом, а вот вторую бережно хранил до лета. Он сфотографировал деревенский закат у поля, когда только приехал сюда, и как будто миссия была выполнена. Но… закаты ведь бывают разные.       Как-то Антон предложил Арсению пойти с ним смотреть закат у сеновала. А тот согласился, и ходил каждый вечер. Они сидели рядом на лавке и даже ни о чём не говорили.       Антон тогда стал смотреть на Арсения чаще, чем на алеющее небо.       У Антона что-то внутри защемило, когда он заметил на озарённом оранжевым светом лице россыпь веснушек.       Антон пожалел, что не взял с собой фотоаппарат, когда Арсений, раскинув руки, вышел в поле, ловя собой западный ветер, и издал восторженный возглас, а потом позвал присоединиться.       Колоски шелестели громко, но гораздо громче в ушах стучало собственное сердце, когда Арсений подхватил его мизинец своим.       Конечно же, Антон Арсения сфотографировал. Сначала украдкой, словно тот будет против, но оказалось, что он очень даже за. В свете закатного солнца широкая рубашка совершенно не скрывала стройную фигуру и замудрёные изгибы, когда Арсений позировал. Лица его видно не было, потому что Антон снимал против солнца, но красоты кадра это не уменьшало. Остаток второй плёнки был потрачен за один вечер.       Антон пообещал проявить фотографии, когда вернётся к осени в город, и обязательно привезти их Арсению на следующее лето. Арсений улыбался ярче солнца. А глаза его светились тёплой синевой.       Теперь Антон снова сидит на той самой лавке из прошлого и смотрит на тот самый закат, а перед глазами образ Арсения. Кажется, что вот только протяни руку — и её обхватит прохладная ладонь, крепко сожмёт и больше не отпустит.       Но тогда между ними были тысячи километров, новый учебный год только начинался, а в ящике стола стопка фотографий дожидалась следующего лета.       Стоит ли говорить, что Антон их пересматривал так часто, что уголки успели немного потрепаться?       Стоит ли говорить, что Арсению на это было глубоко всё равно, когда он с трепетом взял в руки фотографии, словно это самое дорогое в мире сокровище?       — Смотри, Большая медведица! — воскликнул Антон, указывая пальцем в ночное небо. — И Малая!       — А вот левее Кассиопея, — рука Арсения точно также поднялась вверх.       — Где?       — Ну вот же, — Арсений придвинулся ближе, и его отросшие волосы касались Антонового уха. — Видишь такой зигзаг?       — Не вижу.       — Анто-о-он, — он мягко обхватил его руку и сам отвёл её влево. — Вот тут.       — И правда, — сдавленно ответил Антон, так и не увидев Кассиопею, ведь в голове отчаянно билась мысль, что Арсений прикасается к нему. Почему, зачем, и как так получилось — неважно, но явно этот факт волновал его гораздо сильнее, чем поиск созвездий.       Млечный путь ярко рассекал ночное небо, а в груди Антона заполошно билось сердечко. Они лежали в высокой траве совсем рядом, соприкасаясь макушками, а стрекотание сверчков как будто убаюкивало, словно напоминая, что всё в порядке.       — Холодно, — пробормотал Арсений и передвинулся, прижавшись к Антоновому боку.       Кажется, было вообще ничего не в порядке.       Он не понимал, почему начинает паниковать, когда Арсений к нему прикасался, а кожа его словно обжигала, но ни за что на свете он бы не отодвинулся.       — А ты тёплый, — шёпотом сказал он, утыкаясь носом в грудь Антона.       — Так может… — Антон повернулся к нему, и, поймав взгляд напротив, не смог договорить. В ночном свете звёзд Арсеньевы голубые глаза стали почти прозрачными, а смотрел он выжидающе, приоткрыв рот. А потом он скользнул взглядом чуть ниже, приподнялся на локте и брови заломал. Всем собой безмолвно просил о чём-то. А Антон дураком не был.       Губы Арсения были с привкусом отчаянной влюблённости.       Остро, до покалывающих кончиков пальцев. Антон забыл, как дышать, когда Арсений всхлипнул и всё же ответил на поцелуй, приоткрыв рот. Это было влажно и немного неловко, но так правильно и нужно, что хотелось остановить весь мир в этом мгновении. Оставить это в памяти самым счастливым воспоминанием.       Как же Антон тогда ошибался. Ведь счастливых воспоминаний о том последнем лете осталось гораздо больше.       Антон с усилием толкает массивную дверь, несмазанные петли которой жалобно скрипят, и входит внутрь сеновала. Тут по-прежнему пахнет деревом и травой, а пол почти полностью устлан тонким слоем сена. У стен стоят несколько стогов, уложенных в рулоны, и Антону снова кажется, что время будто не тронуло это место. Кажется, что сделай он ещё шаг, и из-за стога выглянет Арсений, улыбнётся так, что всё внутри треснет от нежности, руку протянет, а Антон обязательно протянет свою в ответ.       Но тут лишь гуляет сквозняк.       Сено на ощупь такое же мягкое, и хочется упасть в него всем телом, и пофиг, что колется. Антон знает, Антон пробовал. И даже заботливо подстеленый плед не спасал. Но как же было плевать, когда рядом был Арсений.       Руки скользили по изгибу талии, а пальцы жгло от прикосновений к обнажённой коже. Рубашка слетела на пол, и жар чужого тела ощущался так явно, так хорошо и так правильно. Россыпь родинок притягивала, их было так много, словно звёзд на небе, и Антон не смог бы отвести взгляд, даже если бы захотел. Движения его рук были хоть и робкие, неуверенные, но нужные в моменте, Антон уверен, им обоим.       Потому что внутри взрывались сверхновые, опаляя крылья бабочек, порхающих в животе.       Всё внимание было приковано только к Арсению. Его хотелось трогать, гладить, ласкать, слушать глубокое дыхание и попробовать сорвать с его губ первый приглушённый стон.       Арсений весь был плавным, гибким, последовательным — отзывался на прикосновения, подаваясь вперёд, голову запрокидывал, когда влажные Антоновы ладошки прошлись по его груди и задели соски, смотрел так проникновенно, что всё внутри поджималось, а в животе скручивалось возбуждение.       Гормональный ураган в крови и недавнее осознание собственных чувств руководили всем происходящим, и пальцы будто сами по себе расстёгивали ширинку на широких арсеньевских штанах. Даже в полумраке был виден румянец, расползающийся по чужим щекам, а сам Арсений закрыл глаза и прикусил губу. Его ресницы дрожали, и дышал он через раз, пока Антон насмотреться не мог на него — такого открытого, обнажённого, красивого.       Пальцы путались в коротких паховых волосках, а потом Арсений ахнул, глаза свои невозможные распахнув, и смотрел, смотрел на Антона, брови заламывал, вздрагивал на каждом движении. А выдерживать это невозможно было, и только оставалось, что целовать его, впиваясь губами в арсеньевский рот и языком врываясь внутрь, и тоже стонать несдержанно, разделяя удовольствие на двоих.       Ладонью чувствовалась влажная твёрдость, да и собственное возбуждение требовало сделать хоть что-нибудь, но Антон мог лишь потираться о бедро Арсения сквозь слои ткани. Неудобно, но остановиться не было сил, потому что казалось, что момент будет разрушен, а Антон эти тихие всхлипы и закатывающиеся глаза ни на что на свете не отдал бы. Тогда это всё было только для него.       У Арсения взгляд совсем поплыл, он напрягся весь, рот приоткрыл и Антону казалось, что тот момент оргазма будет переживать с его именем на губах. Он почти видел перед собой, как запрокидывается голова, обнажая тонкую шею, дрожит напряжённый живот, в руку выплёскивается горячее, вязкое, а сам Арсений протяжно тянет на выдохе его имя…       — Антон!       Приглушённый стенами голос вырывает из воспоминаний всё равно резко, что приходится встряхнуть головой и проморгаться, чтобы образы перед глазами перестали быть такими чёткими.       — Антон, ёб твою мать, ты где?       Он выходит из сеновала и видит высокую фигуру, резвым шагом приближающуюся к нему. Антон машет рукой, чтоб его заметили, и через полминуты Арсений равняется с ним. Как и двадцать лет назад, он по-прежнему невозможно красив, время лишь заострило его скулы и добавило тонких морщинок в уголках глаз. И даже веснушки на своём месте. И смотрит он на Антона с не меньшей любовью, чем тогда.       Возможно, не прям сейчас, когда он возмущённо пыхтит, сложив руки на груди, но во всех остальных ситуациях точно смотрит.       — Ну и чё ты трубку не берешь?       — Да я телефон в доме оставил…       — Заебись тебе. А я приехал полчаса назад и уже охуеть успел, сначала пока искал, где припарковаться, а потом пока все банки в одно лицо из багажника на кухню перетаскал, вспотел весь, пока ты тут прохлаждаешься.       Он действительно весь красный, волосы свои рукой назад зачёсывает, и рубашку от груди отлепляет. И правда устал.       — Да не прохлаждаюсь я!       — Ага, ну да, конечно. Нафиг нам вообще столько банок? И почему их вёз я? Фу, пиздец, хочу в душ и кофе. Я так понимаю, что на лавандовый раф я могу даже не надеяться?       — Ну-у-у, — тянет Антон, почёсывая затылок. — Воду для душа так-то тоже греть надо.       — И зачем я только согласился, — бубнит он себе под нос, закатывая глаза. — Пошли, прогульщик.       — Арсень!       — Ну чего? — спрашивает он скорее устало, чем раздражённо.       — Я так тебя люблю, — шепчет Антон, притягивая Арсения к себе для крепких объятий. Деревня и прогулка по знакомым с юношества местам чересчур растрогали Антона, и теперь его сентиментальная душа просит нежностей.       — Эй, ну я грязный. И воняю, — возмущается Арсений куда-то в плечо, но не вырывается, смиряясь со своей участью.       — Одно другому не мешает, — Антон тянется к Арсеньевым губам и легонько чмокает. — Просто рад, что мы однажды встретились.       — Да-да, и я уже столько лет терплю тебя в общей жилплощади, — продолжает бухтеть Арсений. — А теперь ещё и тут торчать чуть ли не до зимы.       — Ну ты ведь хотел сменить обстановку.       — Вообще-то, я имел в виду побережье какого-нибудь океана, ну или моря, в конце концов… А тут что делать? Комаров кормить? — с каждой фразой становится всё меньше возмущения в его голосе, а улыбка Антона всё шире.       Чтоб Арсений и не мандел? Смешной панч.       — Всё сказал?       — Всё, — смиренно отвечает Арсений и прикрывает глаза.       — Молодец. Поэтому заткнись и наслаждайся моментом.       — Угу.       Они просто стоят перед сеновалом и обнимаются. Ветер по-прежнему шелестит колосками, а внутри Антона разливается умиротворение. В груди тепло и хорошо, он обнимает самого восхитительного человека во всей вселенной, вдыхает его запах, а больше ничего и не надо.       — Антон?       — Да?       — Я тоже тебя люблю.