Оскорбление чувств верующих

На моей руке красуется с десяток новых синяков, и ты снова тянешь ко мне свои блядские руки. Раны, видите ли, хочешь залечить. Обидно, что мне это нравится. Ты, Петров, блядское создание. Святенький такой, что сводит зубы. Тебя этому научила твоя мамаша, такая же поехавшая, как и ты сам. Я ненавижу это. Ты самый настоящий развратник, скрывающийся за личиной святого. Отец говорил мне, что нельзя любить парня, возможно, я бы хотел его убить. Убить, чтобы он не увидел, как я беру тебя за руку и всё дальше отвожу от тропинки правильности. Мы бы бегали полями вместе, сидели за одной партой, я бы нарыл тебе букет этих конченных подснежников. Таких же конченных, как и ты со своей блаженностью. Еблан. Поразбивал бы все иконы в твоём доме, потушил все церковные свечи, разбилось бы твоё чувство контроля над своей жизнью и судьбой, которое ты ощущаешь, когда веришь. Твой Бог лишь в твоей голове, но ты так этого и не понимаешь. Или просто не хочешь понимать? Я бы плюнул в лицо тому, кто научил тебя быть таким (уверен, напущенно) податливым и мягким. Это не мило, а просто глупо, на крайний — небезопасно. И это тебе не идёт. Но когда ты закрываешь глаза и снова бурчишь себе под нос что-то вроде молитвы, мне так и хочется сочинить "эдакое". Чтоб Боги в твоей голове заметили это, чтоб увидеть твою реакцию. Потому что ты, Антон, не такой, каким хочешь казаться. *** У него определённо был свой мир, тот далёкий отрезок завороженного времени, где Антон живёт с ему подобными. Такая «отдельность» не мешала присутствию и других черт — душеубийственной прелести, которая отличала его от сверстников, привязанных к более простым и бытовым вещам. Этой вульгарности, пленённой внутри него, вполне хватало, чтобы Рома её заметил. Антон был в какой-то степени разноплановым, будто в его личности было миллиард осколков-зеркал, но не все он имел право показывать, а о некоторых и сам не знал. Если попросить обычного человека отметить самого согрешительного из их класса, все взгляды упадут на Смирнову или её подружек, и почти никто не укажет на Антона. Как парадокс, среди них он, святой и чистый, мог быть самым похабным и растлённым. Надо было быть ввыклым фотографом, чтобы заметить это в самых невинных чертах — по слегка кошачьему очерку лица и хитро суженных зрачков глаза, находящихся на светлом полотне-радужке. Мне казалось, что я единственный могу разглядеть в нём рокового парня, который прячет эти черты подальше, так сильно впихивал в себя, что они стали чётче, впитались глубоко под кожей и проявились на лице и теле, делая его каким-то ошалелым, порочным. Словно животным чувством я это понимал, и, обратив своё внимание, копал глубже. Мне Антон нравился. Он был воплощением чего-то противоположного и совершенно нового, отдельного от посёлка и других близлежащих населенных пунктов, в нём выла и шумела чья-то чужая зима, другая, словно он привёз её с собой из города. Немудрено, что Полинка первым же делом именно за него хваталась, ей не доставало труда почувствовать этот флёр другой жизни, исходящий от Петрова. Она же, как в воде, нуждалась в иных людях, посёлочные и простые в ней симпатии не вызывали. Я был с ней солидарен, недаром в моменте, отрывающим между сейчаснейшим и тогдашним три года, я восхищался Полиной. Она с Антоном была чем-то похожа, в своей кокетливости они друг-другу не уступали, и у обоих эта черта демонстрации не подлежала. Как индивидуумы, мы все разные, но скапливаемся в одно, а они как-то никогда не вписывались в общее стадо. Видя такое чёткое, глубокое понятие "чёрного и белого" на них, остальные жители ещё больше тускнели в моих глазах. Палитра цветов внутри человека тут была у каждого своя, но вся грязная, смешанная, нечёткая и расплывчатая. Взять в пример Катю — всем нравилась, но в толпе всегда терялась. Тут её звали блондинкой, но цвет её косы уходил в желтоватый, и это само по себе выглядело уже не так, как смотрелось на Антоне. Он был прям-таки белый, как лист А4, и, как это обычно бывало, цвет его бровей и ресниц не отличались от причёски, всё было такое белое-белое и выделялось, как клякса на аккуратно написанном письмеце. А что с Полиной? Брюнеток ведь было немало. Да, брюнеток да. Но у неё цвет волос казался в тысячу раз глубже, будто зарывшись в её волосы легко можно утонуть. Он тоже был "самым чистым чёрным" из всех чёрных. Таким естественным, что аж блестел, выражая полное отсутствие других красок в своём составе. Поэтому, казалось мне, они и общались. Это были другие люди, слепленные из отдельной глины и импортированные нам из далёких краёв, вырванных из стен завода, где были сделаны, на свет, в мир, где всё смешано и переделано под сто раз. Они были как чужеземцы в фильмах про инопланетян, что прилетели на землю и не знали, как находить общий язык с противоположным им. —Полина ненавидела посёлок и яро хотела отсюда выбраться,—Рома скучающе пнул ближайший камешек на дороге, вспоминая всё, что девочка ему когда-то рассказывала,—Интересно, Антон также думает? Он хочет отсюда сбежать? Думает ли, тоскует о Москве, о людях, которые походили под стать ему? Больно ли ему находиться в чужой зиме, нырять в совсем другой, слишком холодный (или наоборот — недостаточно) снег? Как он себя почувствует, если Пятифанов коснётся его голой кожи — неужто как рыба, для которой людская тактильность возвращается ожогом? Мыслительный процесс кипел, давил на череп огромным потоком, падал, как камни на голову Роме. Это было в какой-то мере не совсем удобно и приятно, но он продолжал. А если Морозовой было, как музыканту, мало музыки, то как было Антону? Здешние пейзажи здесь могли оттолкнуть очкарика, или ему было всё равно? Да, конечно, видок был слабенький — уродливо покрученные деревья, грязными и чёрными столпцами один за другим стояли здесь десятилетиями, всё больше заростали и приобретали вид ещё страшнее, их солдатские ряды уводили куда-то в чащу. По сути, даже так нелюбимые Ромой каштаны возле школы были куда безопаснее, но это не отменяло их жалобного вида. Они стояли рядами, как в лесополосе, вокруг них было также пусто и мёртво. Понравилось бы такое Петрову? По его виду, выражению лица и прочим признакам — если не он сам, так его тело выражало активное несогласие с положением, в котором парень находился. Это у него с Полиной общее, даже спустя три года его пребывания здесь, он никак не мог акклиматизироваться и привыкнуть. Внутри него, я понимаю, всё также пульсирует эта непривычность, не умирает его истинная натура под хрустальным образом святого. Но пока что он молчал. Но я знаю, что рано или поздно сорвётся, начнёт сходить с ума, как Морозова, которая на 16-ый год своей жизни начинала подвывать о своей боли через раз, мечтательно устремляя взгляд к небу, наверняка думая о другой жизни, своём истинном доме. До чего-же было странно наблюдать, как посёлок давит на них, как пытается сломать и изменить, как выкручивает их запястья и связывает, как ломает прутья уверенности в их головах и мучает самость, доводя каждый раз до паники и отчаяния. Им было плохо тут на ментальном и физическом уровне вместе, будто тут распространялась радиация или газ, что могли медленно и мучительно их отравлять. Они оба сидят тут не по своей воле, и в руках судьбы, которую не могли изменить, они таяли и рассыпались на крошки. Посёлок жадно поглощал их, буквально ел, пытаясь запятнать чистые белый и чёрный. И как это у него постоянно не получалось, как он оставлял на них лишь маленькие рубцы, которые быстро заживали. *** —Антон, у тебя словно кожа прозрачная, вены видно только так,—сегодня Рома старался прикасаться настолько часто, насколько мог, и наблюдал за реакцией. Хлопал по спине, трепал по волосам, — пытался найти точку которая у парня болит. Одежда мешала и даже, где-то на втором плане, злила. Противно шуршала и не давала понять чужую физическую реакцию на всё здешнее, Петров кутался так, словно защищался от воздействий посёлка. Будто как-то пытался продлить срок до безумия, так, чтобы не сойти с ума раньше времени. А сегодня Петров в тонкой рубашке, словно ему, хоть на миг, перестало быть страшно. Он, закатав рукава, сидел за партой в пустом классе, заполняя список учеников, которые присутствовали сегодня. Оказывал помощь Лилие Павловне, давно свинтившей домой к своей дочке Кате. —А какая должна быть? —Не знаю. Наверное такая-же,—хмыкнул Рома, секундно ощутив себя настолько тупо, будто он только что сорвал какой-то спектакль, ворвавшись на сцену. В мире тысячи и тысячи слов, которые бы подошли сюда лучше, но он зашёл в естественную среду Антона именно с этим, нарушив обычный ход вещей там. Это-ли не пример, как губительно действует всё сроднённое с посёлком на таких, как Петров? Пятифанов легонько качнул головой и подошёл к парте ближе, протягивая руку и обхватывая тонкое запястье. Ему впервые удалось потрогать Антона так близко, не ограничиваясь тканью одежды. Продолжил смотреть на запястья и ниточки-вены, поглаживая большим пальцем. —Антон..,—Тихо прошептал себе под нос Рома, будто ощущая это имя на вкус, словно оно было чем-то материальным, тем, что можно взять, потрогать и укусить, обратить внимание на расцветающий вкус на языке. Внутри как-то тянуло и плыло, осознание того, как он близко к Петрову притекало в голову и откатывало назад, разливалось по всему телу. Оно отвечало лёгкой дрожью и волнением, это чувство было огромным, поглощающим его и готовившимся сожрать и Антона разом. Пятифанов не понимал, где оно находится: в груди, в горле или голове? Или он уже давно с ним одно целое, он сам уже давно не хозяин тела, и по школе он таскается в оболочке..любви? Это было нечто схожее с симпатией к Полине, только в 10 раз сильнее. На самом деле, было не до конца понятно, может-ли это чувство отличаться от фанатизма или восхищения. В любом случае, сейчас это не мешало так, как в седьмом классе. Он пробовал "это" на вкус, смотрел свою и чужую реакцию, если поступит по другому: сядет рядом и поближе подвинется, например. —Давай убежим? Тебе ведь тут ужасно просто, я знаю,—выскочило из горла и отбилось от зубов прежде, чем Рома успел поймать эту мысль и переварить. Петров смотрел несколько изумлённо и непонимающе, казалось, будто итак вульгарно узкие зрачки становились ещё меньше. В попытках обдумать он прикрыл глаза. Ромке нравилось, как Антон даже моргает: он делал это медленно, укрывал белыми пучками ресниц чувствительно-голубые радужки. Он делал это всегда, когда сомневался. Тогда Пятифанов мог безнаказанно разглядывать чужое, белое лицо, бегать глазами везде и сколько хочет, в попытках найти, не появилась ли новая родинка где нибудь, как показатель, что от долгого нахождения тут в идельно белом Петрове что то отгнило. Антон сомневался слишком долго. Наверное, опять думает о том, насколько это правильно. —Антон, ты меня прости конечно, у тебя вера и всё такое..,—Рома снял с него очки, положив их на парту,—но я не верю в твою святость. Эта реплика не успела отбиться от стен до конца прежде, чем он качнуться вперед, ближе к белому личику. Вовне он имел плюс-минус какое-то представление о поцелуе. Каким он быть должен, что делать не нужно...но всё это становилось глупостью, стоило лишь вспомнить, кого он целует. Антона. Его губы были холодными и со вкусом ментоловых конфет, наверняка привезённых его отцом из далёких отсюда мест. Они не были податливыми, скорее даже тут ощущалась острота, петрова возвышенность. Ощущалось, будто всё это — сказка, а Ромка целует Снежную Королеву. Осознание било в голову в бешеном ритме, ударяло и звенело внутри, визжало сиреной. ЯцелуюАнтонаяцелуюАнтонаяцелуюАнтона Внутри всё сжигалось в адской печи сосредоточенной похоти, возбуждаемой в нём каждой встречей с Петровым, к которому он до этого, будучи быстрее наблюдателем, не смел подступиться. Ощущалось, как антонов мир был расщеплен, овладевали то страх и стыд, то безрассудный оптимизм. Его душили общественные запреты, ему, наверное могла вспомниться мама или обложка Библии, числившейся в их домашней библиотеке. Пятифану хотелось, чтобы он забыл про всё это. Вытянуть насильно это из головы Антона, чтобы он наконец пробил собственный кокон, чтобы понаблюдать это превращение в бабочку. В свою роковую сущность. Раз ты теперь не сможешь жить с этим под правилами своей маманьки, давай хоть сейчас убежим. А, Антон? Ты слишком развратный для религии, но я думаю наоборот — это она слишком грязная для тебя. Она пятнает твою душу так, как и этот посёлок. Разве должно что-то идти против твоей этой природы? Твоей порочной индивидуальности, в которой ты так уверенно кружишься, аки балерина вытанцовывает на сцене? Прошу, забери меня с собой, в Москву. Давай я увезу тебя обратно, ты покажешь мне свой мир по настоящему, я так хочу хоть раз увидеть, как прекрасна твоя природа, не пробиваясь сквозь чужие правила и традиции. Так что, ты до сих пор веришь в эти глупости?