Его Тино

Смеркалось. Хотелось хавать. Не так сильно, как это бывало раньше, конечно — всё-таки не самые голодные времена, но поход до шведового дома после вечерней рыбалки — время года очень уж рыбное, Тино не мог оставить рыбех просто так, хотя, честно говоря, в той местности он практически ничего и не поймал; похож до шведового дома очень уж утомил его, так как ходил он далеко, и, как понял, практически зря. Финн сразу подумал о том, что завтра же с утра пойдёт к ближайшему водоёму, ведь там он точно что-то да поймает. Тино казалось, что это всё слащаво спокойно, хотя с другой стороны, финн наслаждался этой спокойной скоротечностью времени — живёт в лесу вместе со Швецией, ведёт семейную жизнь, с третьей стороны он чувствовал, что ещё не оправился полностью после советско-финской — даже вспоминать её неприятно. Мерным шагом шёл финн до их дома. Дверь пришлось отпереть, чтобы попасть внутрь, а там, внутри, его ждал Шве. Такой же, как всегда Шве — спокойный, страшный, милый Шве. *** - Да практически и ничего, perkele, — вякал Тино за чашкой чая после трапезы. На столике возле дивана стояли очередные бервальдовы печенья, — Вон только пару этих... Как их, saatana... Да ты понял, Шве, не дурак ведь! Швеция и правда всё понял. Особое чувство окутывало его сегодня — финн казался ему до безумия красивым. И нежным. И самым приятным человеком на свете, единственным, кто его понимает. Что уж сказать — Бервальд проникся любовью чистой и искренней, его хрупкое сердце сегодня было ей переполнено настолько, что он, глядя на своё отражение в чае, замечал сам, что невольно краснеет лишь от того, что засматривается на своего прекрасного Тино; и ещё хуже ему становилось от того, что он, кажется, эту любовь совершенно никак не может выразить, потому что он не знал, совершенно не знал, как бы он мог это сделать. А Тино сидел и матерился как сапожник; думал, что точно, что совершенно точно завтрашним утром он пойдёт к этой-реке-куда-мы-с-тобой-камни-кидали. В шведовы особенно преданные и влюблённые сегодня глаза он старался не заглядывать слишком часто, оттого и не видел всего его проникновения в светлые чувства любви и лишь продолжал что-то говорить про рыбалку, про места, где, оказывается, рыбу лучше ловить, всякие народные байки, которые Шве точно не слышал, ведь он не из его народа — он его семья, но народ — это он сам, это он — Тино, поэтому его народные байки Бервальд точно никак не знал; и рассказывал он так долго. Пока не оказался прижатым крепко-крепко к телу Швеции. Бервальд тихо выдыхал в его макушку и нежно целовал её. Сердце его забилось сильнее, он понял, что терять уже нечего, и нежной цепочкой небольших поцелуев спустился до виска Тино, до его щёк, до его губ; финн придвинулся ближе ко Шве, и чувствуя его биение сердце своей грудью, он завёл свои пухлые руки за его шею и удивительно для себя самого, углубил поцелуй. *** Такой расклад событий не был Бервальдом рассмотрен, но всё ещё устраивал его; устраивал больше, чем когда либо. Тино не пытался пройтись по его телу нежно, так как он, хоть и не признаваясь себе в этом, но желал этого прекрасного бледного шведского тела. Он проходился по его телу своим языком и зубами, своими пальцами и руками, своим телом полностью, неаккуратно, но быстро входя в него. Шведово мычание и лёгкое постанывание лишь заставляло его двигаться быстрее. Сам Тино не сдерживался на звуки, хотя большинство из них являлось откровенными финскими ругательствами. Бервальд лишь пытался поймать побольше воздуха своим ртом, невольно выдавая мычание. Глаза его были закрыты, щеки красны, сердце колотилось, как сумасшедшее. Возбуждено схватившись за спину Тино, он позволил ему кончить в себя, слушая шквал из придыханий и разнообразных матерных слов. Швед нежно целовал его тушку, целовал его бока, лоб и щеки, целовал его всего. Обнимал и понимал — такого как он не будет больше никогда. Как же ему повезло, что он сейчас с ним. Как же ему повезло, что он, непокорный, соглашается быть его Тино.