Сожжённые

Казалось, что этот бесполезный, отражающийся от полок с книгами и возвращающийся обратно в уши судорожным шёпотом разговор будет продолжаться вечность. Чем больше Лололошка спрашивал, говорил и лепетал без особого раздумья, угнетая желание жадно промолчать, бездумно вслушавшись в чужой хрипловатый голос, тем сильнее внутри что-то приковывало его к этим смеющимся устам, что почти в полнейшей темноте, размываемой лишь трепетным огнём красных лампадок, ведали о чём-то потустороннем и забытом. С каждым новым словом и воспоминанием Лололошка видел в чужих глазах окрашенное в красный отражение произошедшего: будто всё, что полубог так долго хранил у себя в скованном рёбрами сердце, было замызгано засохшей кровью, без конца льющейся из открытых ран, ещё не готовых зажить. Иногда голос Люциуса срывался на мелкую дрожь, пробивающуюся из-под напускного спокойствия; он правда всеми силами старался не выдавать того, как сильно затоплены его внутренности этой кровавой желчью, пожирающей любое светлое начало, которое было бы способно пробудить в нём что-то, помимо убийственного гнева ко всему сущему (к себе особенно). И Лололошка, сидя в кресле, так любезно поставленном в нескольких метрах напротив, чтобы можно было абсолютно беспрепятственно впитывать в себя каждую черту чужого лица, намеренно пытался проникнуть в эти таинства, скрытые под саднящей Люциуса оболочкой. Хотелось закопаться в него поглубже, проникнуть в самое нутро, вцепиться своими сильными руками в зачатки его разрастающейся постепенно души, чтобы тот не смел больше убегать и скрываться за нестерпимой жестокостью. — То есть ты, как только увидел меня в первый раз, посчитал уродливым? — несмотря на то, как сильно, превозмогая своё желание взорваться от стыда, постепенно заполняющего всё тело, Люциус хмурился, Лололошка не переставал задавать странные, но меткие вопросы, которые постоянно приводили пламя полубога в действие, заставляя магические огоньки в красном стекле угрожающе покачиваться и подниматься всё выше к потолку пляшущими искрами. — Нет! Я не это имел в виду! — пылко возразил полубог, вцепившись когтями в обивку подлокотников и готовясь уже подскочить на ноги от смущения. — Я... Я просто сказал, что ты выглядел слишком необычно и совсем не напоминал тех демонов, которых я видел в Аду! — он пытался торопливо оправдаться, бегая по своими блестящими и напрочь выдающими ложь глазами по всей комнате — лишь бы они не ловили на себе смешливый взгляд Лололошки. — Ты секунду назад сказал прямым текстом, что я... — Лололошка попытался поставить Люциуса в ещё более уязвимое положение, но тот его резко прервал своим восклицанием: — Нет! Забудь! — Люциус уж было намеревался протянуть свою руку через эти пару метров, еле разделяющих их лица друг от друга, и приложиться ладонью к губам смертного, чтобы тот не смел уличать его в этой сказанной неосознанно грубости, но застыл в воздухе, так же внезапно отдёрнув эту руку от нахального лица. Лололошка будто специально провоцировал Люциуса на импульсивные поступки своей тупостью и твердолобостью. — Проехали! Просто вы, люди, выглядите максимально странно. У вас... Другая кожа, другие черты лица, другие... Волосы? — перечислил он, прилипчиво скользя любопытными глазами по облику Лололошки и остановившись на его взлохмаченной макушке. — Такое гнездо, как у тебя на голове, я, честно, ни у кого другого никогда не видел! Даже у Воланда, когда он в лесу за животными охотился, не было такого беспорядка на башке, а ты уж поверь, Лололошка, он залез в такие дебри, что потом от боли вопил на всю библиотеку, пока пытался вытащить из своих волос... Как его там... Репейник? — Лололошка уже представил массивного, мощного краснокожего демона, который сидит на полу и, будто собака подзаборная, выдирает из своих волос колючки, и чуть не расхохотался на всю комнату. — А ты... То, что у тебя на голове, даже на волосы не похоже. Почему они такие? Что это, вообще? Похоже на мех животных! — данные вопросы для обычного человека звучали бы странновато, но Лололошка давным-давно привык к тому, что Люциус, вопреки своему возрасту, не знал про окружающие его вещи почти ничего. И иногда это даже выбивало из колеи, ставя перед фактом, что Люциус — по сути ребёнок, которого ничему не научили своевременно, а теперь он от этого страдает. — Это называется кудри, Люциус. Волосы просто растут волнами, и это норма, — Лололошка, еле сдерживая смех от своей гениальной фантазии, пожал плечами и внезапно предложил: — Хочешь, можешь потрогать. Они, вроде бы, чуть мягче, чем мех, — и Лололошка аккуратно склонил голову вперёд, как бы и не предполагая того варианта, что Люциус откажет ему. — Только не сжигай, пожалуйста, — со всей свойственной себе вежливостью добавил в конце Лололошка, слегка прокашлявшись. Вообще, он и так ставил себя под риск получить ожог на всю голову и облысеть, поскольку руки полубога всё ещё были невероятно горячими, даже несмотря на то, что за последнее время значительно похолодели (да что уж там: просто находясь в непосредственной близости с Люциусом в настоящий момент, Лололошка чувствовал себя так, словно у растопленной печки уселся). Но, конечно же, его не особо волновали последствия чужих прикосновений. В давящей тишине застыло краткое замешательство, но уже спустя пару секунд послышался неуверенный, дрожащий шелест красных рукавов, что своими выглаженными манжетами потянулись к спутанным, во многих местах превратившимся буквально в огромные грязные колтуны локонам (кажется, Лололошка совсем не заботился о них, как и о своей постоянно рваной и запачканной одежде). Один из чёрных острых когтей заинтересованно просунулся сквозь толщу закрученных в неуправляемый вихрь волосинок и легонько прикоснулся к коже головы, заставляя Лололошку непроизвольно вздрогнуть от непривычки: теперь жар был настолько близко, что потенциальная возможность сгореть дотла внезапно стала намного более потенциальной, чем казалась изначально. За смелым пальцем робко поспешили и остальные; они все схватили себе по пряди, стараясь врезаться своим жгучим прикосновением в самую черепушку. — Жёстче, чем у кроликов, — бросил под нос Люциус и резко сжал фаланги, с силой зажав между ними кудри. — Когда мне приходилось ловить кроликов, у них была шерсть шелковистая, а у тебя будто трава на голове, — Люциус усмехнулся, слабо проведя тонкими кончиками когтей по голове Лололошки; тот в ответ приподнял подбородок, разогнув согнутую шею, и пару раз подводил им из стороны в сторону, постаравшись бережно сбросить чужую руку, что словно нечаянно начала приносить дискомфорт своим острым (чем-то даже напоминающим прикосновение к коже лезвия ножа, которое вот-вот проберётся под неё, разорвав сосуды) касанием. Вот только длинные, элегантные пальцы Люциуса как назло удобно уселись во взъерошенном гнезде, не собираясь его покидать даже тогда, когда Лололошка бросил на Люциуса свой вопрошающий многозначительный взгляд. — Быть может, мне и правда показалось сначала, что ты выглядишь уродливо, — вдруг признался без толики сожаления Люциус, оттянув бесформенную кучу волос в сторону и заставив тем самым голову Лололошки сдвинуться на пару сантиметров вслед за его рукой, — но ты скорее выглядишь смешно, чем уродливо, — в этот раз его пальцы натянули волосы будто струнки, из-за чего Лололошка невольно ощутил болезненное ощущение и обжигающе близкое прикосновение костяшек Люциуса к своей височной кости. От долгого соприкосновения с неконтролируем теплом, от головы Лололошки донёсся слабый запах кожного сала, смешавшийся с ароматом трав, что всё ещё витал в воздухе библиотеки, создавая спокойную, медитативную атмосферу. — Ну всё, хватит, Люциус, — Лололошка снова потряс черепушкой, но когти полубога вцепились лишь сильнее, явно не собираясь отлипать так просто и неприятно скобля отмершую кожу на голове, словно царапая. Горячо. Горячо, чёрт возьми! — И уши у тебя смешные, — внезапно вымолвил Люциус, плотно прикоснувшись основанием сухой, до этого висевшей в воздухе ладони до закруглённого кончика уха. Лололошку словно молнией пробило: он дёрнулся в противоположную от руки Люциуса сторону, чуточку, но всё же с громким, пробивающим нутро и резко меняющим настроение сцены скрипом сдвинув кресло. — Пусти, пожалуйста, — проговорил громко и членораздельно Лололошка, не прекращая своих попыток вырваться из адской хватки, и поднял одну из своих рук, чтобы толкнуть Люциуса в нахальное предплечье, которое рукавом своей красной рубашки будто смеялось над ним. Тепло начало проникать под кожу, пронизывая тонкие капилляры, скрывающиеся под испуганной, мечущейся и желающей жить себе спокойно кожей. — Не хочу, — произнёс он открыто, но при этом обиженно и нагло, словно дитё малое, не привыкшее, что всё вокруг зависит не от него одного. Его атакованная рука не отпрыгнула от того, как начал давить на неё Лололошка, а лишь чуть изогнулась в локте, сопротивляясь стремлению оттолкнуть её куда подальше. Лицо Люциуса заняли полные любопытствующего блеска глаза, раскрытые до невозможности со своими длинными, неподвижными ресницами, буквально прикованнные к грязной макушке. — Ты сам сказал, что, если хочу, могу потрогать, — выпалил Люциус, будто пытаясь этим непрерывным, тяжёлым взглядом сожрать голову извивающегося Лололошки, что совсем не желал применять физическую силу, дабы освободиться. Он смотрел так, как обычно смотрят на уходящего навечно друга в последний раз: бегал чёрными, полными неверия зрачками по тому, что раньше не замечал в чужом лике из-за мимолётности и поверхностности своих наблюдений; пытался втолкнуть внутрь себя каждую неровность смятой пальцами раскрасневшейся от жара влажной кожи, иногда сокращая шейный мышцы так, как при питье; оставлял на Лололошке невидимые, пощипывающие пути от своего пристального разглядывания. — Я всегда хотел потрогать твоё лицо, — внезапно признался он, будто находясь в трансе, и торопливо уложил свою вторую руку ладонью на щёку Лололошки. — Чёрт, Люциус, горячо! — дикая раскалённая стрела касания, что даже могло бы быть приятным, пущенная в его не ожидавшую такого расклада щёку, пронзила Лололошку по самое горло, заставив моментально вцепиться побелевшими от сильного сжатия пальцами в чужие локтевые суставы и постараться отнять их от себя хоть на секунду. Люциусу, видимо, такое рвение пришлось не по душе, потому он до дрожи напряг запястья, возвращая себе контроль и собираясь руками заграбастать лицо Лололошки целиком и полностью. — Нет, Люциус! Не делай этого! Нет! — вскричал истошно испугавшийся за своё прекрасное, ещё слишком молодое для ожогов лицо Лололошка, сместив свои руки ближе к плечам полубога и с силой толкнув того от себя. В физической силе у Лололошки было явное преимущество, потому Люциус отлетел обратно в своё кресло, с глухим ударом стукнувшись головой о мягкую спинку. Но даже это его не остановило. Лишь только Лололошка заметил, как в красных, поблёскивающих в полудрёме глазах начал закипать очевидный, разрастающийся множеством желаний азарт, он максимально быстро встал со своего места, принимая оборонительную позу. Пытаться сбежать и скрыться от полубога было бесполезно как минимум потому, что тот, в отличие от горе-мироходца, умел вполне контролируемо отслеживать чужую магию и следовать за ней, а потому единственным способом отделаться от люциусовских нападок было хитрое сопротивление. Вот только хитрости в Лололошке было... Мало, так сказать. — Стой! — вновь вскрикнул он, заметив движение Люциуса, но тот его не послушал и резво поднялся с кресла, всем своим видом давая понять, что оборона Лололошки в виде раздвинутых в стороны рук и расставленных так же ног, ничем ему не поможет: Люциус набросится на него в любом случае, как бы его ни вразумляли. Лололошка опасливо сделал пару шагов назад, случайно задев щиколоткой кресло и тихо зашипев от боли, из-за чего его пристально наблюдающий за застывшим в воздухе Люциусом взгляд буквально на миг отвлёкся. Это дало Люциусу повод действовать: он проворно, в пару больших шагов своими длинными ногами, сократил расстояние, заранее вытянув руки на высоте плеч Лололошки. В этот раз, чтобы полубог не вывернулся, пришлось схватить его за запястья, от которых ладони Лололошки отделял буквально один слой ткани. Плотные, совсем белые, с подвижными хрящами, впивающимися своим жаром в нервные окончания. Казалось, что такое парирование — выход из положения, но Люциус, на удивление, не остановил своё наступление, а, наоборот, сделал выпад вперёд, проталкивая обескураженного Лололошку своей грудной клеткой к одному из стеллажей и заставляя того с размаху врезаться в него спиной. Стеллаж закачался и затрещал от удара крепких спинных мышц, натянутых в данный момент как по ниточке, и с заполняющим всю обострённую тишину громогласным шелестом с самых дальних полок посыпались на пол старинные книги в твёрдых кожаных обложках, которыми и убить кого-нибудь можно было (к счастью, книг на самом деле было не так много, так как полки были заставлены не полностью). Лололошка ещё больше отвлёкся, поскольку ему пришлось поднять взгляд, дабы уследить за тем, чтобы ни одна книга не пришлась смертельным шлепком ему по макушке, но все они пролетели мимо, задев, кажется, только плечи Люциуса, который совсем не уворачивался. Стоп. Не уворачивался? — Дай мне тебя потрогать! — фанатично сквозь зубы выпалил он, воспользовавшись секундным замешательством Лололошки, и пропустил свои руки вперёд, успев лишь зацепиться за клетчатую бандану и сорвать её с чужой шеи, отбросив её куда-то на пол, ведь Лололошка быстро собрался с мыслями и дал отпор. Если всего пару минут назад это противостояние напоминало игру между товарищами, которые со смехом спорят друг с другом о чём-то незначительном, то теперь это было похоже на реальную борьбу. Люциус, вновь ощутив прежнюю хватку, которой не мог ничего противопоставить своими руками (помимо использования магии), неожиданно согнул ногу в колене, ударив им исподтишка по одной из тазовых костей Лололошки. Тот от боли чуть подобрал ногу под себя и развёл скованные руки Люциуса в стороны, стараясь отодвинуть его, но Люциус, чьи суставы захрустели от того, как сильно вывернули его верхние конечности за спину, лишь сильнее потянулся вперёд, почти что вжимаясь носом в грудину напротив и заставляя и свои, и руки Лололошки дрожать от прилагаемой к местам их соприкосновения мощи. Люциус попытался наступить своей ногой на ногу Лололошки, что у него успешно получилось провернуть, и Лололошка, еле придержав болезненный выдох, скрипя зубами прошептал: — Люциус! Успокойся! — будто бы эти слова могли на что-то повлиять. Люциус был вовлечён так сильно, что, кажется, решил просто-напросто проигнорировать этот пустой призыв, попытавшись вновь ударить Лололошку по той же тазовой кости. Люциус вёл себя подобно животному: тянулся к лицу Лололошки своим лицом, стараясь напряжёнными, сомкнутыми до мелкого треска челюстями захватить его нос и глаза, отгрызть часть мягкой, чувствительной кожи, обезоружить, лишить самого важного, чтобы потом насладиться добычей. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Это правда сейчас Люциус перед ним? Правда тот самый Люциус, который стал проявлять эмпатию даже к незнакомцам? Просто не верилось, что одного небольшого прикосновения хватило для того, чтобы превратить его в зверя, готового повалить и растерзать усиленного сопротивляющегося Лололошку прямо здесь и сейчас. Хотя... Кажется, в его глазах это всё ещё выглядело игрой, ведь, если бы Люциус серьёзно хотел убить, он бы просто взял и воспользовался своей божественной магией. — Люциус, опомнись, — слова, промямленные сквозь сжатые в тонкую полоску страха губы, смешанного с будоражащим кровь увлечением, вызванным адреналином, заполонившим бурлящую кровь, не действовали. В животе сильно кололо от такого напора, от которого приходилось отбиваться всеми возможными способами; воинственному и постоянно влипающему во всякого рода неприятности Лололошке давно не приходилось, помимо своего боевого чутья, использовать в битве ещё и мозг. Обычно всё выходило как-то само собой. А тут... Тут пришлось столкнуться со смертельной жаждой добиться желаемого не просто у монстра или врага, которых не жаль разре́зать мечом на части, попутно пожертвовав какой-нибудь из своих костей, а у друга, с которым подобные трюки не пройдут. Хотелось бы не только принести ему как можно меньше вреда, но и самому в горящем плене болезненных прикосновений не оказаться. Тогда оставалось занять в этом поединке выгодную позицию и уже тогда попробовать вразумить заигравшегося полубога. Вот только отвлечь его не представлялось возможным: одно лишнее движение, одна секунда ослабления хвата, и Люциус (явно увлёкшийся не по-детски) набросится и, судя по его убийственному выражению лица, с радостью распотрошит бренное тельце Лололошки своими острыми когтями. Лололошка стал сосредоточенным до предела взглядом разыскивать любые пути отступления или вещи, что могли быть в этой битве полезными, но ничего в окружении не выглядело достаточно действенным. Тогда он снова вернулся глазами к искромётному, побелевшему от рвения обхватить Лололошку руками лицу Люциуса. Его шея дрожала от того, как уверенно он тянулся наверх, пытаясь преодолеть трясущееся, почти что сломленное давление на свои запястья: его мягкая, бархатная кожа, кажется, до треска ввалилась в яремную впадину, натягиваясь на закостеневшие мышцы и готовясь в любой момент порваться, расплескавшись злобой по помещению. Тонкие губы облепили передние зубы, обнажая сверкающие злобной ровностью клыки и резцы, что угрожали Лололошке своей остротой. Люциус снова стал брыкаться, ударяя Лололошку своим коленом по бедру и пытаясь удачно извернуться. Что-нибудь, что отвлечёт его. Что-нибудь очень неожиданное. Прямо сейчас. Надо было сделать хоть что-нибудь прямо сейчас. В голове даже, как обычно, не появилось сразу несколько вариантов, чтобы выбрать из них наиболее подходящий — там было только одно решение. Глупое, несуразное и смехотворное. Чёрт. Лололошка будто пытался оправдать эту идею тем, что ситуация была патовой. Но надо было действовать. Всё равно, как. Вместо того, чтобы сильнее вжаться в стеллаж и попытаться раскачать его, сбросив книги с нижних полок, Лололошка, наоборот, когда виляющее лицо Люциуса вернулось в одну линию с его лицом, наклонился вперёд и, слегка сомкнув свои собственные губы, прислонился ими к горячему рту Люциуса. Взял и прислонился. Просто взял и прислонился. Настойчиво и тяжело, будто пытался именно этим отвлекающим касанием привести Люциуса в чувства. Поцелуй даже на поцелуй был не похож. Твёрдый, обжигающий, статичный: подбородок Лололошки с глухим, неприятным отзвуком ударился о подбородок Люциуса, смяв своей грубостью его нежную, застывшую от испуга кожу; оба носа неприветливо вонзились друг в друга хрящами, испустив рваные, раскалённые выдохи, а в складках пары настороженных губ, соприкасающихся с усердным, цепляющимся за рецепторы трением, почти сразу начал накапливаться плавящий Лололошку адский жар. Это было отвратительным решением, однако же оно сработало: Лололошка замечательно знал, как Люциус откровенно теряется, когда встречается с чем-то доселе неизведанным, и сыграл на этом. Хотя... Кому он врал? Об этом Лололошка изначально не задумался — он сделал первое, что пришло в голову, когда заметил, как свирепо и упрямо поджались чужие губы. Захотелось унять их и расслабить. Лололошка собрал в своих кипящих суставах всю силу, что имел, и, протолкнув застанного врасплох Люциуса вперёд, полностью оторвался спиной от стеллажа. Дело оставалось за малым: ноги, которыми он с усилием отталкивался от пола, разительно и неловко запутались с ногами Люциуса в упавших книгах, развернувших свои затхлые страницы — оба тела накренились, с пробивающим барабанные перепонки грохотом свалившись в шелестящую, острую кучу корешков. Люциусу сильно досталось. Почти весь импульс от этого удара пришёлся на его хребет и предплечья, что были моментально вжаты в пол Лололошкой, из-за чего он надломленно выгнулся и страдальчески зашипел, заставляя губы Лололошки скатиться к себе на скулу неосознанным поворотом головы. От боли, пронзившей его искажённое тело, Люциус сощурился и сжался, согнув чуть раздвинутые ноги, между которыми умещался Лололошка, в коленях и сжав ими чужой таз. Его ноги, превратившиеся в одно большее скопление спазмов, скрывающихся под мягкой, обросшей складками тканью чёрных брюк, были такими же горячими, как и руки. Жгло. Так сильно жгло. В глазах Лололошки всё размылось: чужое лицо превратилось в одно смазанное, дрожащее розовое пятно, покрывающееся жёлто-красной крапинкой ещё не прошедшей тряски падения. Внезапно на белых, поджатых очертаниях губ показалась разрастающаяся бордовыми нитями клякса, почти сразу разнесённая от уголка к уголку кончиком высунутого языка. Люциус слизал выступившую кровь с прикусанной губы, смутно прохрипев и вонзив свой уязвлённо-напуганный взгляд прямо в Лололошку. — Прости, — выдавил из себя Лололошка, сглотнув застрявшую комом в горле слюну. — Ты просто... Ты... Понимаешь? Лучше не трогай меня: это чертовски больно, Люциус, — произнёс он мягко и неуверенно, глядя на постепенно становящееся более различимым лицо Люциуса. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Бляха-муха! Почему он просто смотрел? Почему так впивался в Лололошку своим заострённым взглядом? Почему смотрел так, словно чего-то ждал? Мучительно оседал своим разрушительным ожиданием на покрывшейся нервным по́том коже Лололошки. — Ты, я надеюсь, пришёл в себя? — постарался зайти издалека Лололошка, глупо усмехнувшись. Внутри всё кричало и разрывалось: хватка чужих ног не ослаблялась. Люциус буквально зажимал его меж своих костлявых, подрагивающих коленей. Его светлые, искрящиеся, растрепавшиеся локоны небрежно расползлись по книгам, смявшимся под его головой, и осели торчащими во все стороны прядками на полуоткрытом, хмуро сконфузившемуся лбу. — Не будешь стараться наброситься на меня? — Лололошка игнорировал витающий в воздухе немой вопрос, следя глазами за всё ещё слизываемой с нижней губы светлой, будто бы огненной, блестящей рыжими искрами кровью. Жарко. Боже, как жарко было просто-напросто находиться так близко. — Ещё, — вымолвил, будто он сейчас и не слышал Лололошку, Люциус. — Сделай так ещё раз, Лололошка, — твёрдо, напрямую скомандовал он, и только сейчас Лололошка заметил, как сильно закручивается в безостановочном вихре пламя в красных, едких глазах. — Я... Я не буду на тебя набрасываться. Просто ещё раз. Ещё раз... — продолжил он, смягчив приказной тон. — Хотя бы немного. Я хочу ещё, — он говорил жадно, расползаясь своим знойным полушёпотом по освобождённой от банданы шее. Его руки, до этого обмякшие и охваченные в районе запястий, слегка тронулись, как бы проверяя чужую хватку на прочность и усердие. Плен оказался непоколебим. Лололошку пробрала лёгкая дрожь: по спине пробежалась холодная капелька пота. То, как Люциус в лоб молил об ещё одном поцелуе после своего поражения в битве, несомненно, будоражило кровь. Настоящий полубог, побеждённый, спёрто дышащий, не имеющий возможности дать отпор... И просит поцеловать его. Почему. Почему всё обернулось именно так? Да, между ними уже проскакивали горячие искры при любых излишне затянувшихся прикосновениях, да, Лололошка буквально впитывал каждое изящное движение Люциуса своим неприкрытым взглядом, да, иногда хотел оказаться чуть ближе дозволенного, но не так. Не так же... Не так! Чёрт! Внутренности сводило от этих пронзительных, откровенно нагретых глаз, находящихся теперь разительно близко и пытающихся проникнуть ещё глубже. А ведь Люциус, возможно, и представления не имел о том, что сейчас происходило, но всё-таки жаждал продолжения. Ему серьёзно понравилось это жёсткое, давящее соприкосновение? Не так. Нет. Всё не должно было быть так! Почему так жгло? Он не должен был целовать Люциуса! Лололошка сгорал от этой интимной просьбы, теряя сознание от взрывающихся в голове неконтролируемых желаний вновь впиться в такого Люциуса. Открытого, просящего, всего красного от неизведанных ощущений, молнией пронзающих без конца подпрыгивающую поясницу. В груди слышался треск рёбер: сердце готово было взорваться. — Люциус... Ты серьёзно? — слова Люциуса в горящей голове сочлись за глупую шутку. Собственные обсохшие губы жгло от нетерпения, и Лололошка еле противостоял буре, поднимающей его грудину. Было больно. Так больно. — Да! — грубо и злобно выпалил он, вновь дёрнув своими руками и в этот раз почти вырвавшись. Пальцы Лололошки неосознанно сжали его сопротивляющиеся руки ещё сильнее. — Как ты, вообще, мог подумать, что я сейчас несерьёзен?! — он буквально метался из стороны в сторону под Лололошкой, агрессивно врезаясь своим телом в чужое. — Я хочу ещё! Чего в этом непонятного?! — бестактно и прямолинейно. Так умел только Люциус, совсем не способный угомонить вовремя своё всеобъемлющее недовольство. — Что бы это ни было... Ещё, Лололошка! Мне нужно ещё! — он попытался оторвать затылок от шумящей книги, но у него не получилось. Боже. Это совсем не то, чего Лололошка ожидал от Люциуса. Даже не вникая в концепцию поцелуя, имеющего особое, сакральное, значение для людей, он всё равно требовал ещё. Значит, правда понравилось. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Нет. Почему Лололошка не подумал перед тем, как завладеть чужими губами? Уж лучше бы Люциус просто сжёг его заживо! Резко возникшее, неукротимое влечение к полубогу пугало Лололошку до смерти. Как вся та нежность и лёгкость, с которыми он относился к запутавшемуся и потерянному Люциусу, могли обернуться в подобные давящие и требовательные чувства, заставляющие вновь рывком сблизить их лица? Лололошка, устав сопротивляться слабому голосу разума, уговаривающему его тысячу раз всё переосмыслить перед тем, как идти на это обжигающее безумство, прикрыл глаза и жадно приложился своим ртом ко рту Люциуса. Почти сразу лицо объял жар чужого тела, а кожа полностью прониклась им, словно Лололошка приблизился к разгоревшемуся костру. Вместо того, чтобы замереть, еле дыша от такой плотной близости, Лололошка стал с отчаянным от боли и вожделения мычанием втираться своими то приоткрывающимися, то сжимающимися губами в Люциуса. Он захватывал его нижнюю губу, сминая её и оттягивая, дабы почувствовать кипящий жар дёсен, сдвигался чуть к уголку, пытаясь сквозь горячее бурление прощупать под влажной мягкостью острый клык, развозил торопливыми движениями ещё не застывшую кровь, не давая успокоиться недавно открытой ране и ощущая, как тошнотворный металлический вкус постепенно сворачиващейся от пекла красной жидкости проникает в его собственную ротовую полость. Лололошка уже давно обжёгся, но, чем дольше он притирался к чужим губам, стараясь буквально проникнуть в Люциуса этим нетерпеливым поцелуем, тем сильнее его собственные губы немели. Прекращать не хотелось, несмотря на то, какими томными и тяжёлыми становились редкие выдохи спёртых и едва работающих лёгких, застывших от огня, в котором утопал Лололошка. Тяжело и жарко. Быстро. Люциус слабо и беспомощно двинул своими собственными губами под чужим напором и чуть приоткрыл их, смягчая это свирепое натирание, из-за которого он, кажется, позабыл, как дышать, своей слюной. Лололошка был готов вскрикнуть от едкой боли и обратиться пеплом. Внутри Люциус был подобен жгучей лаве, и слюна его обжигала не хуже только что закипевшей воды, однако Лололошка собрался с силами и, вжав до хруста костей чужие запястья в пол, приблизился максимально близко, натянув кончиком своего носа чужую мягкую щёку. Язык Лололошки стремительно пробежался по нижней губе Люциуса, собирая остатки размазанной крови и давая тому секундную передышку, которой тот не успел воспользоваться, и сразу же проник внутрь ротовой полости, неумело проскальзывая под скользкими, гладкими резцами и сталкиваясь с чужим огненным языком. Перед глазами мерцали тёмные пятна от нехватки воздуха и раздирающей глотки боли. Лололошка этим подвижным и вязким поцелуем в прямом смысле этого слова душил и себя, и Люциуса, не давая ни на миг отвлечься от их смертельной близости и полностью вбирая всего полубога в себя. Они были так близки, что у Лололошки, кажется, лопались все хрупкие, тонкие сосуды, лишь бы его собственная, безумствующая кровь могла дотянуться до разъедающей кожу крови Люциуса. Смешаться, стереть границы, превратиться в одно огромное, бордовое море чувств, пульсаций и сладостной боли. При прерывистых движениях языка, утопающего в растекающихся щеках и нёбе, Лололошка, уже чувствуя запах нагревающейся плоти и плавящегося кожного сала, продолжал смыкать и размыкать губы на губах Люциуса с чмокающими отзвуками, всё больше с каждой секундой становящимися влажными. Люциус отвечал. Кончик его языка с лёгкой дрожью проскальзывал под напористый язык Лололошки, будто специально стремясь нащупать синеватые венки и нервные окончания и заставить смертного ещё сильнее мычать от этой пытки, выбивая последний оставшийся в дыхательных путях кислород и опоясывая своей мокрой жгучестью всё то, что ещё было к ней чувствительно. Эйфорическая агония продолжалась пару минут, пока задыхающийся Люциус не начал выталкивать потерявшего голову Лололошку, по щекам которого рефлекторно потекли слёзы, старающиеся спасти слизистые глаз от запекания. Люциус закинул голову назад, поднимая свой элегантный подбородок, по которому вперемешку с кровью стекала слюна, в потолок и пытаясь хоть как-то отдышаться. Он весь дрожал под непозволительно жёсткими прикосновениями Лололошки и дико захватывал накалённый до предела воздух освободившимся ртом и расширенными ноздрями. — Дай же ты подышать!.. — прошептал раздражённо он, резко повернув голову вбок (будто от этого стало бы легче). Глазам Лололошки открылась розовая шея, притягательно выглядывающая из-под красного, стоячего воротника, глядя на которую, он судорожно поджал онемевшие губы. От духоты и потерявшейся где-то способности дышать любые мысли метались в черепе как птицы в клетке, стремясь покинуть тяжёлую, ватную голову и оставить всё действие на сердце, которое, безостановочно кровоточа, желало затянуться в Люциуса ещё глубже. Так, чтобы Лололошка по-настоящему сгорел. — Лололошка... — он сощурился, сминая свои веки в розовые, готовые к любым нападкам складочки. Колени Люциуса, что всё это время пережимали кровоток в пояснице Лололошки, трепетно, желанно огладили его бока. Из-за этих движений стопы Люциуса, запертые в блестящие мужские туфли, приподнялись и в итоге тесно оплели торс Лололошки, с увлечением вдавливая невысокие, твёрдые по сравнению с его размягчившимся телом каблуки в напряжённые ягодицы Лололошки. Люциус поёрзал по полу, как по сковороде, и внезапно низко расхохотался, посмотрев из-под опущенных на бегающие, полные чего-то тёмного глаза ресниц на застывшего в недоумении Лололошку. — Я не знаю, что со мной и как это объяснить! Но мне так хочется ещё, Лололошка... Ещё больше тебя. Отдай мне себя, Лололошка, — Лололошка был готов поклясться, что он сквозь бесконечный стук глупого сердца и постоянный шелест трущейся друг о друга одежды услышал эти слова и на миг потерялся в красном, крадущемся по его влажному и солёному от слёз и пота лицу взгляде. Люциус смотрел ненасытно, пожирая каждую черту Лололошки. — Будь моим, Лололошка. — Что это значит, Люциус? — спросил, не слыша своего голоса, Лололошка, превратившийся в одну большую красную судорогу. Он уже давно утонул в будоражащем жаре, дыша пламенным, оставившим повсюду свой красный, ожоговый след Люциусом: его алой, наполненной магией кровью и пенящейся от температуры слюной, его сияющим идеальным телом и поднимающим чёлку мощным дыханием, его нежной, упругой кожей и пропитанной ароматом пепла красной рубашкой. — Ты... Будешь принадлежать мне, а я буду распоряжаться тобой, — многозначительно и неожиданно робко выдал полубог, вновь подняв подбородок и обнажая плавную шею от исступлённого прикосновения своего разогретого, ноющего паха к животу Лололошки. — Я всё равно не понимаю, о чём ты говоришь, прости, — истерически усмехнувшись, произнёс еле держащий себя в узде, чтобы снова не заставить Люциуса и себя задыхаться, Лололошка. Он хорошо ощутил, как в его живот упёрся стояк Люциуса. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Люциус говорил про это. Люциус хотел этого. Голова разрывалась на части, горящие внутренности перемешивались, кипели, булькали, готовы были вылиться наружу в громком, непрерывном, кровавом крике. Люциус заставлял Лололошку сходить с ума. Они... А что будет, если они... Им можно? А разве это... Нет. Нет-нет-нет. Почему всё вылилось в эту чёртову пожирающую и заглушающую все остальные ощущения похоть? Почему Лололошка чувствует себя таким диким, когда до синяков сжимает белые запястья и душит Люциуса своими губами? Почему они ведут себя как кровожадные животные? Почему... Ему так хочется присвоить Люциуса? Обладать Люциусом. Внутри жгло похлеще, чем снаружи. Всё чрево жгла и распаляла боль, которую невольно причинял ему Люциус. В этой боли было что-то необъяснимо горькое, но при этом пламенно-благодарное, что-то, что выразить по-другому Люциус не мог. — Я тоже... Уже ничего не понимаю, Лололошка. Даже того, что делаю и говорю. Пожалуйста... Просто трогай меня. Не переставай, — Люциус признался в своём сокровенном желании и попытался двинуть пахом так, чтобы ощутить более сильное давление замершего тела Лололошки на свой член сквозь плотную ткань смявшихся между ног брюк. Безумие. Настоящее безумие, которое Лололошка был не в силах контролировать. Голова кружилась, а происходящее всё больше расщеплялось на попеременно вонзающиеся в сухую глотку отстрой тошнотой от яркости и чувственности пятна. Белые, красные, розовые, оранжевые, чёрные. Мягкие, не имеющие границ, расползающиеся по всей поверхности, что могла только стоять или лежать перед глазами Лололошки. — Мне становится так необъяснимо хорошо, когда ты трогаешь и сжимаешь меня... — промолвил он задумчиво и обворожительно улыбнулся одними только красными, натёртыми поцелуями губами, распадаясь на множество цветных пятен, еле собирающихся в глазах Лололошки в полноценный образ. Но даже так Люциус заставлял сердце работать подобно мотору, постоянно заедающему и ломающемуся от любого жеста внимания в свою сторону. Любое его слово, любое прикосновение — всё это заставляло Лололошку с головой окунаться в пучину похоти и возбуждения. — Сделай хоть что-нибудь. Перестань на меня так усердно пялиться, Лололошка, — он застенчиво отвернул свои пятна, будто совсем недавно не врезался ими целенаправленно в объятые страхом от собственного животного желания глаза Лололошки. Пробуждало страсть, будоражило, заставляло закаменевшую под толстовкой спину покрываться мурашками. Волосы на предплечьях встали дыбом, и Лололошка суматошно двинул своим кадыком, пытаясь смочить разодранную кипятком глотку слюной. Не получилось — першило. Люциус не понимал, что происходило. Точно не понимал. Но, боже, как растягивалось и потиралось его размягчённое тело о Лололошку. Лололошка был готов утонуть в этом жаре, томящем разрывающееся на кратко бьющиеся мышцы сердце. Казалось, словно весь мир вокруг остановился в этой бесконечной, желанной контузии. — Хорошо, как хочешь, — мог лишь бросить под нос, раздвинув трясущиеся уголки губ в умильной ухмылке, Лололошка. Он сначала ослабил свою хватку на чужих запястьях, ласково пробежавшись красными от ожогов мозолистыми пальцами по плоти, на которой остались следы в виде похожих на его фаланги вмятин, а после и вовсе отпустил руки Люциуса, давая тому полную свободу воли. Одной влажной от пота ладонью он упёрся в пол над чужим дёрнувшимся плечом, чтобы удержать равновесие, ещё больше сминая и без этого растрёпанные и порванные книги, а второй, обозначая среди розового пятна острую, гладкую нижнюю челюсть Люциуса, поспешил вниз, надавив на чужой живот и заставляя полубога отлепить свой приставучий пах от белой толстовки. Люциус с безмятежным стуком ударился крестцом о пол, всеми силами стараясь удержать свои ноги на пояснице Лололошки и явно заражаясь пылким недовольством от такой резкой потери своей опоры. — Чёрт! — шёпотом вскрикнул Лололошка, когда Люциус так же резко нашёл проблеме решение: освобождённые, кипящие, пронизанные пульсирующими и взрывающимися ве́нками пальцы своевольно и дерзко вмялись в раздвинутые лопатки Лололошки, которые, кажется, были единственным местом на всём пылающем теле, которым будоражащий жар Люциуса ещё не успел завладеть окончательно. Нет. Лололошка просто не мог уже упорно, с горячей тревогой, бьющей по гортани зарядами молний, заставлять себя следовать хоть каким-либо правилам и отговаривать от совершения ошибок. Всё было слишком беспорядочно и сумбурно. Люциус слишком увлекал своим игривым, жестоким зноем, чтобы не отбросить к чертям любые соображения разума. Лололошка суетливо задвигал рукой по чужому животу в попытках нащупать металлическую бляшку ремня, и, как только она с шипением вонзилась в кожу, ловко расстегнул её, чуть ли не вырывая бегунок ширинки, вокруг которой собрались натянутые, шершавые складки возбуждения. Люциус, судя по своему неровному, напоминающему стон выдоху, не ожидал такого поворота событий. И вправду. Чего мог ожидать Люциус, что наверняка до этого даже и не задумывался о какой-то там низкой похоти смертных? Что не знал, как поступают в таких случаях, и просто следовал инстинктам и голосу своего неизведанного, произведённого на свет идеальным тела? А ведь если у него есть член... Он может зачать детей, да? У полубогов может быть потомство? — Не двигайся. Я всё сделаю, потерпи, — прошептал Лололошка, склонившись над разрастающимися, кружащимися в безудержном нетерпении пятнами, и прижался своим липким, съёжившимся лбом к одной из жёлтых, рыхлых страниц, что занимали пространство над плечом Люциуса. Выстраданные слёзы, всё ещё скатывающиеся по растянутым в стороны щекам, размыли печатный текст. Люциус раздосадованно застыл, повинуясь словам Лололошки и еле сдерживая тряску своего подвижного таза. Пальцы Лололошки оттянули резинку трусов Люциуса, проникая в самое пекло. Горячо. До ужаса. Мучительно. Подушечки пальцев без сомнения обхватили крайнюю плоть у основания, ощущая только её массу и форму. Рецепторы почти отказали, в полной мере передавая в данный миг лишь обгладывающую кости руки́ ядовитую боль. Неосознанно изначально лёгкое прикосновение обратилось неистовым, притеревшимся к сухой коже сжатием: кольцо, собранное мертвенной хваткой грубой ладони, сдвинулось вверх, будто выжимая исполненного мелкой дрожью Люциуса. Полубог напряжённо прогнулся в зудящей спине, бездумно толкнувшись в руку Лололошки и возвращая пальцы к гибкому основанию. Кажется, стало мокро. — Ещё! Лололошка, ещё! — он стал ненасытно брыкаться, желая увеличить площадь прикосновений и заставить Лололошку давить себя. Лололошка уже не думал. Его локоть с большой амплитудой поднялся. И опустился. Опять поднялся. И опустился. И снова поднялся... Люциус бесконечно ёрзал своими ягодицами по полу, не находя себе под Лололошкой места и порывами напрягая мышцы обхватывающих чужой торс бедёр, и настороженно боролся со звуками, что влажно и дико расплёскивались по комнате, вырываясь из его глотки. В один момент от своей неспособности прекратить отпускать смущающие вздохи со своих блестящих губ Люциус разозлился настолько, что с грозным, ударяющим в нутро рёвом вонзился в скользящие под кожей мускулы в изгибе шеи Лололошки, что соединяли спину с двигающейся рукой, своими острыми зубами. Он вгрызался в шею Лололошки как животное: до крови; до появления перед голубыми глазами чёрных, распадающихся желтоватыми тошнотворными искрами проплешин в еле транслируемой в голове картине реальности; так, будто пытался откусить часть Лололошки, испить его, превратить человеческую плоть своими сокрушительными челюстями в кровавое месиво из кожи, жира и всё ещё сокращающихся в страсти мышц. Лололошка не сопротивлялся. Он шипел, глаза его неустанно слезились, а из носа прямо около вытянутого уха Люциуса валился пар, но пальцы двигались по наитию, не останавливаясь даже тогда, когда его состояние было невероятно близко к смерти. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз по горящей массе. Больше, быстрее, мощнее. Ещё. Ещё. Ещё. Безостановочно. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Без единой мысли, без понимания, в полуобморочном состоянии. Люциус продержался под таким напором недолго. Он вновь свирепо толкнулся в шероховатую ладонь и, перемкнув своими зубами какой-то большой сосуд около запачканной бурой кровью лопатки Лололошки, с громким, нескрываемо блаженным стоном, срывающимся на тонкий вопль, заткнутый мягкими, влажными мускулами и хрящами, излился. Обжигающе, текуче, тяжко. Так неуклюже, что семя заляпало не только давно промокшую мягкую ткань натягиваемых на кисть Лололошки трусов, но и постепенно разлагающиеся от оставляющего вокруг себя один лишь пепел огня костяшки. Бесстыдно липкая, полная вожделения и плотского желания жидкость объяла спрятанные под постепенно истончающейся кожей кости. Всё притягательное тело Люциуса, которое Лололошка никогда не ощущал настолько близким к себе (а оно было так близко, что словно сливалось с самим Лололошкой, давая поглотить и управлять собой), завибрировало, затряслось как в лихорадке, мелодично хрустя суставами. Выпустив обмякший, ускользающий член из своей ладони и упёршись ею в дрожащий лобок Люциуса, Лололошка оторвал прилипший к разодранной странице из-за кожного сала и пота лоб от пола. Пахло пережаренным мясом, свернувшейся кровью, испариной и склизким возбуждением. Кажется, что-то совсем недавно загорелось. Быть может, это была исчерченная когтями через ткань спина Лололошки или ходящие ходуном рёбра, что чуть не оторвались от грудины, но... Плевать. Уже на всё было плевать. Лололошка ничего не чувствовал и ничего не видел, кроме занятого экстазом лица напротив. В блестящих, смотрящих прямо красных разводах засело, цепляясь за розовое, будто совсем невинное и неожиданное по-детски благодарное, томное выражение, что-то чёрное и вязкое, влекущее, утягивающее в свой мучительный, чудовищный и беспощадный плен. Что-то, кажущееся таким чуждым и презираемым человеком, но являющееся его частью. Тёмной и звериной, раскрывшейся безудержным желанием забрать, присвоить и сжечь. Лололошка издал утробный вой и, не разбирая как и куда, вжался своим ртом в Люциуса. Он тоже не хотел отпускать.