The Rings

Дженни появилась на работе только через два дня и выглядела такой, какой Вадим увидел ее впервые. Официально дружелюбной, собранно-деловой и в белой блузке с бантом. Ему вообще в какой-то момент показалось, что ничего этого не было. Ни между ними, ни в целом. Когда он спускался покурить, она вежливо предложила ему кофе и сказала что-то о погоде. Он так же вежливо отказался. Никаких попыток говорить о чем-то еще она не предпринимала, не спрашивала о своих вещах, так и оставшихся у Вадима дома, и уж тем более — о Глебе. Исчезли даже короткие цветные сарафаны: на работу она ходила исключительно в классических брюках и юбках. Видимо разъяснительная работа Тимура, а может и Кольцовых, принесла свои плоды. Вадим хотел сам с ней поговорить, но решил отложить это до лучших времен: в конце концов, ко всему этому можно было отнестись как к решению кучи проблем, которые возникали у него не без ее участия. Майского жука отремонтировали. Пленку сняли, и он вновь стал черным. Рината приезжала почти каждый день, но ни о чем, кроме работы, больше с ним не говорила. Вадим перечитал все, что было в синем блокноте с текстами. Переслушал три альбома Крайз от начала до конца. Загуглил переводы. В студии он сидел до самой ночи, уходил только тогда, когда от бесконечных звуков начинала раскалываться голова. Когда после второго неудачного ударника приехал такой же неудачный третий, и Рома просто сказал Вадиму «можешь орать, и если хочешь, всех их отпиздить», дело пошло заметно лучше. За месяц наконец-то были записаны все инструменты — не без проблем и скандалов, тем не менее, никого «со стороны» звать больше было не нужно. Со своими гитарами Рома справлялся на ура, и заниматься гитарами можно было в спокойной обстановке. Частично записали даже клавиши. Не хватало еще одного текста для последней, четырнадцатой песни, но Рината только пожала плечами, сказав, что на эту мелодию так ничего и не приходит в голову. Мелодия была прекрасная, и Вадим сразу определил ее, как свою любимую. Как-то вечером они сели в маленьком темном баре и совместно решили, что не будут ничего отдавать Кейт заранее, как планировали раньше. Результат все равно был известен. «Недостаточно пронзительно». «Надо сделать лучше». «Где мои пятнадцать виолончелей?». Решено было дотянуть до декабря, а там уже не будет выбора. Единогласно они пришли к мнению, что это будет лучше, чем слушать постоянный рев и ор, наполненный придирками на пустом месте, потому что получалось что-то действительно хорошее. Городом безраздельно завладела осень. По стеклам ползли тяжелые холодные капли. Небо казалось таким низким, что можно протянуть руку и схватить серую косматую тучу за хвост. Возвращаясь домой уже за полночь в очередной раз, Вадим поймал себя на мысли, что испытывает что-то похожее на покой. Как будто сошедший с рельсов поезд кто-то сильной рукой водрузил на место. Погрозив предварительно пальцем: «Больше так не делай». Еще через месяц окончательно записали и свели девять песен из четырнадцати. Вадим хоть и не сомневался в правдивости истории Крайз, но когда длинные тонкие пальцы касались клавиш, и клавиши заполняли собой все пространство, он явственно видел перед собой «Звук и темноту». Перепутать это было нельзя ни с чем. Так же, как перепутать голос. У Ринаты был голос Крайз, и несмотря на то, что Вадим был к этому готов, все равно испытал что-то похожее на удивление. Музыка его завораживала. Тексты, голос — все это было дополнением, логичным продолжением, но музыка была первичной. Она играла так, как будто была сейчас не здесь, она не смотрела в нотные листы, хотя они кипами лежали повсюду, каждый звук был пронзительно-точным, вызывающим, в каждом звуке была какая-то история, и тысячи небольших историй сливались в одну — огромную, необъятную. Когда он слушал это, то забывал, что здесь делает. Забывал, что ему надо не просто сидеть с открытым ртом, разглядывая изящные руки и вьющиеся на концах волосы. — Тебе надо играть. Всегда играть, — он не хотел ничего комментировать, ему было достаточно того, что происходило внутри, но все же не удержался, — Может быть, в консерваторию поступить, ты же сейчас можешь… Не поздно ведь. Где ты вообще училась? Но Рината только грустно улыбнулась. — В музыкальной школе. Здесь. А в Америке со мной занимался один из лучших маэстро, солист известного оркестра… — она помолчала, — Кейт очень много в меня вложила. Сил и денег. Я знаю, что ты наверняка думаешь, как так можно… Как можно взять и кому-то все отдать. Чтобы другой человек выдал это за свое. Думаешь ведь? Вадим отрицать не стал. Ему это было непонятно, но смысла копаться в этом он не видел — он в принципе считал, что не будет способен этого понять, даже если кто-то тысячу раз ему объяснит. — Без Кейт не было бы меня. И, знаешь, я никогда не хотела быть звездой. Хотела играть, да. Хотела академическое музыкальное образование. Я только этим и жила всегда, музыкой… Ну, в детстве, с шести лет, — она успела отвести взгляд, но он все равно увидел, как синие глаза заволокло тоской, — Поэтому если ты думаешь, что мне обидно и неприятно, что кто-то хвалит Кейт, а не меня… Это не так. Да и Крайз — совсем не то, не то, чего я хотела в жизни. Так случилось вынужденно. И теперь нет смысла даже рассуждать о том, что что-то можно было сделать по-другому. — Тем не менее. Ты сама все это написала? Для этого нужен талант, талант и огромная работа! Нужно любить это, жить этим… Поэтому я не очень верю, когда ты говоришь, что это просто коммерческий проект. Что Крайз — это просто какая-то работа, которой ты и не хотела вовсе, — он понимал, что она вряд ли согласится с его выводами, но своего мнения решил не скрывать. — Не все я написала. Кое-что Рома. Но в основном да. У Ромы было значительно лучше с английским. Первые песни перевел он. Перевел так, что они вообще стали другими, — она улыбнулась, — Но, как ни странно, не стали хуже. Музыки тоже он много сделал для Крайз. Одна бы я не смогла. — Сыграй что-нибудь еще. Рома уже ушел, они сидели вдвоем. На город опустился вечер, но никто никуда не торопился. Вадиму нравилось быть здесь. И на удивление, он вдруг стал видеть, что не ему одному. Что Рома изменился. Что в нем не осталось ничего от его холодного высокомерия и показного распиздяйства, когда он мог, развалившись в кресле, просто раздавать указания и комментарии в стиле «пиздец» и «херня». Что Рината совсем другая, когда играет. Что между ними больше нет той стены из лжи и недомолвок, — по крайней мере в том, что касается общего дела. Что они здесь все на равных. А самое главное, что сам Вадим теперь не относится к этому, как к чему-то чужому. Что ему самому действительно интересно. Что ему самому очень нравится то, что они делают, и то, что из этого получается. — Давай я тебе спою то, с чего началось мое знакомство с Кейт, именно это я ей спела и сыграла тогда… Когда среди ночи завалилась в Кэпитал и сказала, что она записывает полное дерьмо, — Рината улыбнулась и повернулась обратно к инструменту. Вадиму хотелось еще многое спросить, но первые же звуки снова заставили забыть обо всем. Он узнал практически сразу. Я ехала домой, душа была полна Неясным для самой, каким-то новым счастьем. Казалось мне, что все с таким участьем, С такою ласкою глядели на меня. Я ехала домой… Двурогая луна Смотрела в окна скучного вагона. Далекий благовест заутреннего звона Пел в воздухе, как нежная струна. Раскинув по небу свой розовый вуаль, Красавица заря лениво просыпалась, И ласточка, стремясь куда-то вдаль, В прозрачном воздухе купалась. Я ехала домой, я думала о вас, Тревожно мысль моя и путалась, и рвалась. Дремота сладкая моих коснулась глаз. О, если б никогда я вновь не просыпалась… Он, казалось, ни разу даже не вдохнул, пока не повисла тишина. До этого он не слышал от Ринаты ничего на русском: Крайз на русском не поет. Несмотря на то, что он уже знал наизусть все тексты и их переводы, это было не совсем так, опосредованно, как будто чужой язык сильно притуплял восприятие. Как будто с сильным насморком нюхаешь цветы. Как будто касаешься какой-то поверхности в перчатке. Как будто смотришь сквозь мутное стекло. Сейчас же не стало ни насморка, ни перчатки, ни стекла. Он вдруг понял, что именно напоминает ему первый альбом Крайз. За последний месяц он переслушал его сотню раз. Напоминает вот этот надрыв, которого так много в русских романсах. Напоминает эту тоску, от которой все дребезжит внутри. Нет, в альбоме Крайз, конечно не было ничего про двурогую луну, далекий благовест и розовый вуаль. Так же, как не было ни одной мелодии, похожей на это. Но это было передано чем-то другим. Чем-то необъяснимо другим. — Расскажи, как это было, — он наконец-то выпутался из сети чистейшего звонкого голоса, который продолжал гулять где-то внутри, даже когда она закончила, — Как вообще все это возможно… — Да что рассказывать, я ей это спела, она сказала, что купит это у меня, — Рината рассмеялась, — Нет, я, конечно, та еще торгашка, собой вполне успешно приторговываю, но продать романсы Марии Пуаре… Это даже для меня слишком. Вадим улыбался. — И что ты ответила? — Что это фэймос рашн ромэнс, конечно. И спиздив его, она точно не добьется своей цели стать звездой. Зато может добиться другим способом, — Ри пожала плечами, — Очевидно же. — Я все равно никогда этого не пойму. Как можно променять свое призвание на… — На деньги? Хочешь, я расскажу тебе историю, как попала в музыкальную школу? Может, это что-то объяснит. Объяснит, что это что-то совсем другое. Я бы не назвала это даже призванием. И она начала рассказывать, а он просто слушал. «Мы с мамой ходили на рынок. Знаешь, такой импровизированный рынок в маленьком захолустном городке, где продают все подряд: начиная от картошки и заканчивая своими старыми книгами и подшивками Роман-газеты. Чего там только ни было: какая-то посуда, иконы, картины неизвестных авторов, варежки, носки и шарфы, которые бабушки вязали прямо там же, сидя в ожидании покупателей. Банки с самодельными соленьями, варенье, копченое сало с чесноком, летом — еще цветы с дачи. Кедровые шишки, грибы, березовые веники. Мне ходить на рынок очень нравилось: я как будто попадала в неизведанный новый мир, наполненный волшебными артефактами. Нет, конечно, банка с солеными огурцами не казалась мне особо волшебной. Но всякие странные старые предметы… Картины. Статуэтки. Разноцветные коробочки для хранения чего-то». Рината улыбнулась, воспоминания все еще были живыми и теплыми. Она будто снова оказалась там. «Мама всегда брала меня с собой, потому что знала, как сильно я это люблю. Она иногда прямо в понедельник говорила: «В субботу на рынок пойдем, мука нужна и сахар». И я с понедельника начинала ждать. Мука и сахар меня не интересовали. Пока мама занималась действительно нужными покупками, я где-то поблизости бродила и разглядывала «артефакты». У кого-то были сколочены целые деревянные прилавки, но чаще все лежало на обычных поддонах, застреленных газетой. Или вообще просто на земле на газете. В один из таких походов я увидела музыкальную шкатулку. Точнее, я не знала тогда, что это музыкальная шкатулка. У меня никогда такого не было, но в моем представлении шкатулка должна быть деревянная, коричневая и обязательно с какой-то резьбой. А это был рояль. Настоящий рояль, только маленький. Белый, с тонкими золотистыми полосками по краям. Видимо я так завороженно смотрела, открыв рот, что дедок, который собственно и продавал рояль, только улыбнулся и спросил, знаю ли я, что это такое. Я ответила, что игрушка. Но он покачал головой. А потом сказал: «Давай я покажу». Он открыл крышку, внутри была балерина, маленькая, в белой пачке. Она стояла прямо на струнах. Оказалось, что сзади был ключ, он повернул его, и балерина начала кружиться внутри рояля. И заиграла музыка. Такой музыки я никогда не слышала. Она длилась всего секунд пятнадцать. Потом затихала, а балерина останавливалась, и снова нужно было провернуть ключ, чтобы все началось сначала. Это произвело на меня такое впечатление, что я даже села на коленки прямо в грязь перед этой удивительной вещью». Рината снова улыбалась, вспоминая, как мама, оббегав весь рынок, наконец-то нашла ее. Прямо так — на коленках в белых колготках. Как всплеснула руками: «Не отстирается же!». Видимо молчание затянулось, потому что Вадим не выдержал, хоть и не собирался перебивать. Рассказывала она так же, как играла: образно, живо, по-настоящему. — А дальше? Мама купила тебе рояль? — он нетерпеливо вклинился в ее мысли. «Мне хоть и было всего шесть лет, но я уже хорошо понимала, что мама не может мне купить такую вещь. Такая вещь в моем представлении просто не могла быть дешевой. А денег у нас не было… Как и у всех тогда. Это было самое начало девяностых… Бешеная инфляция, бешеные цены, зарплаты не платили месяцами… Поэтому я даже не могла ее о таком просить. Я продолжала смотреть, и на глаза наворачивались слезы от понимания того, что это никогда моим не будет. Помню, как дедок тогда сказал: «Купите дочке, ей так понравилось». А мама только невесело улыбнулась. Но он добавил: «За двадцать рублей отдам». Двадцать рублей тогда стоили два килограмма сахара… Я всю ночь под одеялом заводила шкатулку и слушала музыку. Под одеялом — чтобы родители не услышали и не ругались, что я не сплю. Я, конечно, не сильна тогда была в музыкальных произведениях, но почему-то меня с головой захватила мысль, что, наверное, какой-то великий прекрасный композитор написал эту великую прекрасную музыку, а потом он встретил на своем пути злодея, и злодей запер музыку в шкатулке, чтобы никто никогда не мог ее услышать. А я ее открыла, освободила, и теперь она звучит в моей комнате, звучит для меня… А утром музыка играть перестала. Ключ проворачивался, балерина танцевала. А музыки не было. Был слышен лишь тихий механический шелест механизма. Я тогда так рыдала, что мама хотела вызвать скорую помощь, отчаявшись, что я сама не успокоюсь уже. А потом я схватила шкатулку и собралась на рынок: найти того деда и все ему высказать! Что он меня обманул, подсунул мне сломанную вещь. Но папа остановил, сказал, что вещь сломанной не была, и продавец ни в чем не виноват. И что они с Ромкой попробуют починить. Они действительно разобрали механизм, но ничего подозрительного не нашли, — внутри ничего сломано не было. Дня три я сидела в своей комнате, даже гулять не ходила. Объявила голодовку в знак протеста. А потом сказала родителям, что успокоюсь только если они купят мне настоящий рояль». Вадим не сдержал улыбки. История ему определенно нравилась. «Папа сказал тогда, что музыкальный инструмент, любой, нужен не для красоты. И не для того, чтобы пережить поломку очередной игрушки. Музыкальный инструмент нужен, чтобы на нем играть, и это — призвание, а не блажь. А еще огромный труд, ежедневная учеба, постоянное самосовершенствование. И прежде, чем я смогу что-то сыграть, пройдет очень много времени. Если я готова пойти учиться в музыкальную школу, то мне найдут пианино, — не сразу, конечно же. И не новое. А рояль, как он сказал, некуда поставить». Рината встала и подошла к окну. Сгущались совсем плотные тяжелые сумерки, ветер трепал облетающие желтые листья, но дождь так и не начался. «Чтобы придать истории больше мистики, я могла бы рассказать, что стала искать деда-продавца, но он таинственным образом исчез. Но нет. Он никуда не исчез, на рынке я видела его еще множество раз. И несмотря на то, что мама мне запретила подходить к нему с претензиями, я все равно однажды подошла. Подошла и сказала, что музыка в шкатулке замолчала. Что музыка больше не играет. Помню, как пыталась сдержаться, но по щекам все равно предательски поползли слезы. Он узнал меня. Узнал и ответил: «Эта музыка в тебе никогда не замолчит. Эта музыка в тебе никогда не перестанет играть». Тогда я ушла обиженной, решив, что он просто боится, что я буду требовать назад мамины двадцать рублей… Первого сентября я пошла в первый класс. В обычную школу и в музыкальную. Родители действительно притащили мне «Прелюдию»: нашли у соседей из дома напротив. Она была старая, но целая, и стояла у прежних хозяев как предмет мебели. У меня была такая маленькая комната, что пианино еле влезло, пришлось неудобно переставить кровать, подвинуть шкаф и стол в самый угол, пришлось собрать все игрушки и лишние вещи в коробки и выставить на балкон — ими я пожертвовала, чтобы освободить место. Все свободное от школы время я учила ноты и играла гаммы. Ромка смеялся и говорил, что скоро я стану Аллой Пугачевой. Он брал бутылку из-под молока и «пел» в нее, как в микрофон. Еще говорил, что скоро оглохнет от этой какофонии, а ему через год в Москву учиться ехать, и глухого его никто не возьмет. Но в музыкальной школе меня очень любили. Потому что я была готова заниматься день и ночь. Потому что любила сольфеджио и всегда приходила на хор. А вот в обычной школе родителям постоянно говорили, что я рассеянная, несобранная и «витаю в облаках». Я очень быстро смогла подобрать ту мелодию. Из шкатулки. Все это время она всегда была со мной, играла где-то внутри. Иногда я долго вертела в руках шкатулку, пыталась заводить в надежде, что она вдруг починится сама, но она не починилась. Я боялась, что забуду, что не смогу воспроизвести. И от этого было страшно. Я больше всего на свете хотела ее сыграть. Раз больше не могу услышать — сыграть самой. Когда получилось, я показала Вере Васильевне, своей преподавательнице. Я хотела узнать, что это за музыка, кто ее автор. Какая она целиком, ведь кусочек на пятнадцать секунд — явно не все. Но Вера Васильевна сказала, что не знает. Что это не похоже ни на одно из известных ей произведений. Зато меня очень хвалила. За тягу к знаниям. Все годы учебы я бесконечно таскала домой нотные альбомы, все, какие только могла найти в школе и у знакомых, и играла все подряд, что там было. В итоге я могла сыграть, что угодно, многое — наизусть. Меня не пугала сложность, не пугал размер некоторых произведений. Я играла в надежде найти свою музыку из шкатулки. Потом искала ее в Америке. Когда появился общедоступный интернет, — в интернете. На российских и иностранных музыкальных форумах. Я, наверное, перечитала всю мировую историю шкатулок: как их делают, какая в них играет музыка. Но там все было стандартно: «К Элизе», «Где-то над радугой», «Канон ре мажор»… И много еще. Очень много разной музыки, информацию об использовании которой в шкатулках мне удалось найти». — Но той музыки из рояля нигде не было? — картинка относительно сложилась и ему показалось, что он понимает, к чему она ведет. — Не было. И ни один человек, ни один музыкант, ни здесь, ни в Америке — из всех, кого я спрашивала, — так и не узнал ее, — Рината вздохнула. — И интернет не узнал. Я потом дописала ее сама. Потому что так и не смогла об этом забыть. Мне казалось, что она продолжает играть. И что я должна ее найти. Когда я стала постарше, у меня были, конечно, мысли, что со мной что-то не так, — она забавно показала двумя пальцами на свой висок, — Что крыша поехала. Но потом смирилась, что, возможно, это просто моя судьба. Тем более, что потом со мной произошли еще более странные вещи. — А какая она, эта музыка? И где сейчас шкатулка? — Вадиму действительно было интересно. История, даже если она где-то и приврала, казалась необычной. А еще красивой. И гармоничной. Он смотрел на Ринату и внутренне вдруг понял, что у такой девушки и должна быть такая история. Не история в духе «мама взяла меня за руку и привела в музыкалку, всучив скрипку / гитару / баян». Именно такая. — Шкатулка там, здесь ее нет. Когда я уезжала, я не смогла ее взять… Она у меня на тот момент уже десять лет была, со временем слегка пожелтела, не была уже такой белоснежной. А «золотые» полоски потерлись и позеленели — окислились. А музыка… Необычная. Грустная. Она словно вибрирует. Знаешь, сложно это описать, но как будто в небе застыли сотни колокольчиков, на них дует ветер, но язычки не бьются о стенки, а мелко дрожат. Это звук тишины, как бы странно это ни звучало. Не думай только, что я сумасшедшая. Но когда я слышу эту музыку, когда я ее играю, мне кажется, что я играю тишину. Как будто я делаю последний шаг к тишине, за которым уже ничего нет, — у нее было такое лицо, словно она сожалеет о том, что сказала это, и что на понимание точно не рассчитывает, но Вадим вдруг понял. По одному этому описанию понял. — Нет. Ты не можешь этого сделать, — он смотрел на нее чуть ли не с ужасом, — Напиши ей другое, что угодно другое. Не смей ей это отдавать! — он сразу вспомнил четырнадцатую песню с альбома Крайз. Точнее, не песню, — текста по-прежнему не было, и теперь он ясно понимал, почему. Эта музыка действительно выбивалась из общего настроения. И она действительно была такой, как описала ее Рината. Рината удивленно на него посмотрела. — Как ты понял? — она явно заинтересовалась, — Я ничего не говорила об этом. — Понял по описанию. И считаю, что это ошибка. С такой-то историей. Да и вообще… Вообще это слишком хорошо, я не знаю, как это объяснить. Я не в том плане, что все остальное плохо, просто это… оно другое! И это точно не для Крайз, обойдется твоя Крайз чем попроще, к тому же она все равно нихера не поймет! — он почему-то даже разозлился. — Я понимаю. Но, может быть, это моя единственная возможность. Кейт популярна, песни ее тоже. Может быть, кто-то услышит… — Кто-то услышит и обвинит ее в плагиате, а она — тебя? Хороший план, ты явно стратег! — он не удержался от усмешки. — Я дописала ее с пятнадцати секунд до пяти минут. Мы сделаем аранжировки. Это называется «не спиздил, а вдохновился», — Ри улыбалась, — Но я не верю, что кто-то ее узнает. Мне бы хотелось, чтобы узнал, но… — она снова задумалась и долго не продолжала, он уже решил, что она ничего больше не скажет, но она снова вернулась на землю, — Оказалось, что моя судьба не в том, чтобы найти, а в том, чтобы отдать. Что это значит, он до конца не понял. А она довольно быстро встала с кресла, на котором почти неподвижно сидела всю последнюю часть своего рассказа, и вышла. Все это вызывало в нем какую-то смутную ассоциацию. Как будто он уже слышал это, слышал, но иначе. Нет, у него не было историй со шкатулками. Не было историй со странной, неизвестной музыкой, которая звучала лишь одну ночь. Он еще несколько минут посидел молча, пытаясь сопоставить внутри то, что услышал, и то, что почувствовал. Но ответ так и не пришел. — На следующий день с утра Рината долго слушала то, что получилось. Те самые девять песен. А потом долго молчала. Вадим вспомнил тот разговор, когда она сказала, что он сделал полную хуйню, и посоветовала двадцать раз перечитать слова. Рома тоже был рядом. Естественно, на этом этапе их осталось только трое, больше никто не приходил, даже штатные техники Рингс, — всех, кто еще появлялся здесь последние пару месяцев, отправили, как выразился Рома, «на другие проекты». Была еще Джен, но наверх ей подниматься, как он понял, запретили. Рината молчала, он следил за ее лицом, за тонкими мимическими морщинками в уголке глаза, за глубоким синим взглядом, за подрагивающими ресницами, снова не к месту подумав, насколько она красива. И что в принципе он готов к тому, что ей снова не понравится. Ей не понравится, и они переделают. Но она только подперла лицо ладонью, облокотившись локтем на стол, и продолжала смотреть куда-то мимо. А потом перевела глаза на Вадима. «Я вижу, что ты воспользовался моим советом про двадцать раз… Мне очень нравится. Мы в этом ничего больше не будем переделывать. Теперь это так и о том. Спасибо». Про себя он только улыбнулся. Оставалось пять недоделанных песен. А еще не было названия. Обложки. Рома сказал, что название и обложку должна была придумать Кейт, но в очередной ссоре по телефону она сказала, что заниматься этим больше не собирается, и хочет получить «готовый альбом». Рома в своем стиле даже провел для них мини-презентацию возможных вариантов названий и обложек: на одной на красном фоне было написано огромными буквами The Rings и изображен логотип студии; на второй была обложка книги «Симулякры и симуляция» Бодрийяра; на третьей — мемы с орущими котами и цитата Кейт «мне нужен готовый альбом немедленно!». Кейт, конечно, орала про сроки, про то, что ей нужно предварительно и заранее все услышать и оценить, тыкала условиями контракта, но Кольцовы, казалось, были слишком закалены, чтобы поддаваться на ее истерику. В контракте был срок: 31 декабря. И до 31 декабря можно было еще немножечко пожить. Глеб не звонил и не приходил. После истории с Дженни он как будто залег на дно, никак не проявляя себя. Это не было удивительным. Сам Вадим называл такие периоды «передышкой» и знал, что перед смертью не надышишься все равно, но отдохнуть бывает весьма полезно. Он не звонил ему и не приходил, но как-то вечером Вадим увидел в окно, как Рината садится в такси. В такси к Глебу. Он был уверен, что не ошибся, но спрашивать ничего не стал. Несколько раз он слышал в Рингс обрывки ее разговоров по телефону, где она обращалась к собеседнику по имени, и вряд ли у нее было много знакомых с таким именем. Его это беспокоило, но природа беспокойства не была до конца ясна. Он с трудом мог представить себе какие-то отношения между ними. С трудом мог представить, что вообще они могут делать вместе. Шататься по притонам? Жрать водку? Наслаждаться андеграундом в каком-нибудь подвальном клубе? Все эти мысли не давали покоя. В очередной раз услышав в холле, как она говорит в трубку: «Глеб, я приеду за тобой вечером», он не выдержал. Рома сидел к нему спиной и перетягивал струны. Очередное обсуждение очередной песни зашло в тупик, поэтому все расползлись по разным углам, чтобы отдохнуть. — Не отдыхается? — Рома повернулся, продолжая свое занятие, — «эликсиры» поставить решил, и что-то мне не нравится все равно. Правильно говорят, что у хуевого музыканта виновато что угодно, только не он сам… — А Рината общается с Глебом? — Вадим решил не медлить и не поддерживать разговор о струнах. Если Рома и удивился, то вида не подал. — Ой блять, они там вместе прыгают вокруг своего чувака с дороги! Ну которого сбили. Вадим об этом совершенно забыл и теперь вдруг стало ясно, какие у них могут быть общие дела, но «допрос» он решил продолжить. — А как он? Что вообще нового? — Да как… Вот, пролежал два месяца в больничке, его выписывать должны скоро. А ни имени, ни места жительства так и нет у него, прикинь. — Как это? — Вадим присел рядом. — Ну вот так. Он же без документов был. В розыске не значится, по крайней мере, здесь. По регионам искать надо, хотя база вроде и общая, но не вышло пока. Тимур уже все ближайшие области прошерстил — ничего. Видимо проще признать, что он бомж-сирота. Ну или что инопланетяне его подбросили нам. — А сам он что? Не знает, где живет? — Не знает. Память у него отшибло, все как в плохом фильме. Ретроградная амнезия. Еще и речевые центры мозга повреждены, он говорить-то начал вот только недавно, и то с трудом, толком не понятно ничего. Его еще какое-то время полечат, конечно, но потом надо решать, что с ним делать. Идти ему некуда, судя по всему. А восстановление еще долгое предстоит. Это все было, конечно, интересно, но Вадим больше переживал за другое и мучительно соображал, как к этому подойти. — Слушай… А Глеб… А они просто общаются по поводу потерпевшего и все? — звучало странно, но лучше он ничего не придумал. — В каком смысле? — Рома иронично ухмыльнулся, — Переживаешь, что Ринатка брата твоего совратит и плохому научит? — он рассмеялся и отложил гитару в сторону, — Тут, скорее, мне надо переживать, никак не тебе. — И ты переживаешь? Рома вдруг стал серьезным, улыбка пропала. Какое-то время он ничего не отвечал. — Да как сказать. Он хоть и сидит там у нее дома день — через день, я как ни приеду, он там. Он безработный у тебя что ли? Но выглядит все прилично. Все трезвые. Даже братан твой не бухает, прикинь. Никто не грустный. Сидят там че-то смотрят, сестра даже крышку своего пианино открыла. Ну и сам видишь, — из четырех недостающих песен три уже полностью готовы, к четвертой только текста нет. А до этого она несколько месяцев к пианино даже не подходила. Как и ко всему остальному — к краскам своим, например. И к холодильнику. А сейчас там даже есть какая-то жратва у нее дома. И краски валяются в гостиной, — он вздохнул, — Мне все это не нравится, конечно, Вадим. Я имею в виду твоего брата, без обид. Это полнейший пиздец, хуже сложно представить… Но уж лучше так, чем лежать часами на диване, скрючившись, и смотреть в стену. Это ведь ее основной досуг, помимо работы. Уже год почти. — И насколько это все серьезно? — Вадим продолжал думать о чем-то своем. — Что «все»? Я вообще не считаю, что там что-то есть. Из того, что ты имеешь в виду, — он тоже выбрал тактику не называть вещи своими именами, — Ну просто вот что-то странное. Я лезть не буду. По крайней мере, пока не увижу, что мне надо лезть. Не, ну я ему сказал, конечно, что если он какую-то хуйню задумал, то пусть сто раз подумает, потому что я церемониться не стану… Вадим весь оставшийся день обдумывал услышанное. Услышанное ему не нравилось. И он почти понимал, почему. Дженни подошла к нему уже вечером. Формально они столкнулись лицом к лицу на лестнице, но почему-то ему показалось, что она специально его караулила. — Привет, ты уже домой? — она улыбалась своей фирменной азартной улыбочкой, — Как день прошел? — Здоровались уже, — настроения на любезности у него не было, — Обычно все. Домой. — Слушай, я там у тебя вещи свои оставила… «Ну самое, блять, время». Вещи ее он давно собрал в сумку, а сумку поставил в углу в коридоре. Хотел даже закинуть в багажник, чтобы при случае отдать, и сейчас сильно пожалел, что поленился это сделать. — Да, они тебя ждут, — ничего не оставалось делать, — Я могу завтра привезти сюда. — А можно я сегодня заберу? — она все так же улыбалась. Он хотел сказать нет. Наверное, так и надо было сделать: сказать нет. Но внутри что-то неприятно укололо. Почему он должен отказываться? Почему вообще он должен избегать Джен? Он снова прошелся взглядом по длинным стройным ногам. Несмотря на то, что юбки теперь всегда были «приличной» длины, красоту это не портило. «Пока Глеб там налаживает свои душевные связи с Кольцовой… Пока Кольцова ему там играет на пианино. Пока они там что-то вместе смотрят…» Если бы Глеб налаживал не душевные, а половые связи — с кем угодно, это бы вряд ли задело его. Рассказ Ромы не понравился ему именно тем, что всем, судя по всему, было хорошо. Впрочем признаться в этом даже самому себе было крайне сложно. — Можно и сегодня, ты уже освободилась? Она кивнула и жестом пригласила его на выход. От предложения выпить она отказалась, как ему показалось, слишком быстро и с испугом. Сам он тоже пить не планировал, но подъебнуть шанса не упустил. — А что, боишься, что я Поле экспериментов в твоем исполнении не вывезу? Ты не переживай, это Глеб слабенький, я и не такое слышал. Она покраснела и смущенно пожала плечиками. — Давай не будем об этом, пожалуйста. Мне стыдно. И я вообще ничего толком не помню, да и времени столько прошло… Настаивать он не стал. Разговоры интересовали меньше всего. Она сама сюда напросилась и явно не для того, чтобы разговаривать. Оставалось только порадоваться, что ее не нужно уговаривать, да и вообще ничего не нужно, потому что через минуту она уже аккуратно села ему на колени и обвила одной рукой за шею, второй расстегивая пуговки на своей блузке. Ему нравилось, когда она была такой — трезвой и милой. Когда делала все, что ей скажешь, да и говорить почти не приходилось. Идеальная любовница — та, которая знает свое дело, прекрасно выглядит и ничего не говорит, кроме того, что говорить допустимо. Принимать же все прочее — чьи-то проблемы, печали, дурные поступки… Это уже не про «легко и приятно». Это означает принимать не просто стройное, загорелое тело с гладкой кожей и манящими изгибами, а то, что стоит за этим телом. И этого ему было не нужно. Ничего не нужно от нее, кроме того, чтобы она опустилась ниже, расстегнула ширинку и взяла в свой горячий рот его член — как можно глубже. Он довольно осторожно прихватил ее за волосы, собранные в хвост, и потянул вниз. Она не успела раздеться, но решила оставить это на потом, и через секунду уже сидела на полу между его ног. Он прикрыл глаза, пока горячий язык скользил по стволу, пока пухлые губы двигались вверх-вниз, и уже через несколько минут поднял ее и повел за собой в комнату. Сам он делать ничего не собирался, а кухонный стул был явно не удобен для того, чтобы исполнять на нем чудеса эквилибристики. Дженни быстро разделась и села сверху, как только он опустился на диван. Он крепко обхватил пальцами ее бедра. Настаивать на том, чтобы она ушла, он не стал. Вещи остались стоять в коридоре. Уже засыпая, она спросила, заедет ли он к ней завтра после работы, и он ответил «да». — Когда он следующим вечером вышел из Рингс, Рината стояла на парковке и курила. Капот майского жука был поднят. — Что случилось? — он подошел и тоже закурил. — После ремонта постоянно глючит. То чеки мигают, то трясется что-то. А сейчас вообще не заводится. На такси поеду. Можно было бы продать ее и другую купить, но сейчас явно не время для покупок… — она выбросила окурок в урну и закрыла капот. На улице начинался мелкий осенний дождь. — Я тебя отвезу, мне все равно некуда торопиться, — он, конечно, вспомнил, что обещал Дженни заехать за ней, но почему-то выбор сейчас был очевиден. Она хотела возразить, но он взял ее за локоть, — Живешь ты недалеко, считай мне по пути. Уже в машине он снова решил продолжить вчерашний разговор. — Я все думаю про твою историю. Про шкатулку… Может, я смогу ее починить. Может, можно поменять механизм, сейчас в интернете все доступно. Можно поискать запчасти или вообще целиком все. Давай попробуем? — Шкатулка далеко. И… Я даже не знаю, есть ли она до сих пор. Я двенадцать лет там не была. Он понял, что «там» она называет свой родной дом. Дом, где прошло ее детство. А еще понимал, что история про шкатулку… Далеко не единственная история, которая на нее так сильно повлияла. Она, скорее, выбивалась из других историй, — почему он так решил, было сложно объяснить, но в этом он не сомневался. Кое-что он знал от Джен. Кое-что говорил Рома. Но сама она никогда не говорила о прошлом. Как будто прошлого у нее не было. Поэтому вчерашние откровения произвели на него большое впечатление. — Почему не была? Можно съездить… — Нельзя, — она сказала это спокойно, но твердо. Вообще лучше забудь. Забывать он не хотел, но понял, что настаивать лучше не стоит, и решил сменить тему. — А расскажи про Рингс? Почему вообще, живя в Америке, ты решила заниматься этим здесь, а не там, например? Она долго молчала. Так долго, что они почти доехали до ее дома. Он не понимал, что такого в этом простом вопросе, но когда она заговорила, то быстро осознал, что попал в самую цель. Хоть и тыкал наугад. — Я всегда чувствовала себя виноватой, потому что не дала ему прожить ту жизнь, которую он должен был прожить. Потому что не дала ему уехать, когда его приглашали, потому что он расстался со своей девушкой из-за меня. У него была девушка. Долго. Много лет. Нина. Она была хореографом, они должны были уехать вместе, — она ни разу не назвала брата по имени, но все и так было ясно, — И когда всё случилось, она сказала, что не готова, что у них будет ещё и его сестра. То есть я. Сказала, что их семья — это они двое. Он её бросил, хотя бросать не должен был. Бросил, несмотря на то, что они долго были вместе, хотели пожениться, хотели уехать, работать, у них были общие планы и общие цели, — было видно, что ей тяжело это говорить, но она не останавливалась, говорила быстро, как будто боялась передумать, — Все эти годы, 12 лет, он так ни с кем и не встречался, нет, конечно у него были бабы, он где-то гулял, с кем-то веселился, куча интрижек и краткосрочных романов. Но мне кажется, что именно её, Нину, он любил, а больше не любил никого. И сейчас не любит. У него давно могла была быть семья, у меня были бы племянники, хотя теперь я не верю в то, что все это когда-нибудь будет. Нина уехала тогда. А он остался. И знаешь, когда мы тоже уже были в Америке, когда уже работали с Крайз, Нина нашла его, позвонила, предложила встретиться. А он отказался. Сказал, что не пойдёт, что не хочет её знать, не хочет её видеть. Хотя я знаю, что он хотел. Хотел, но так и не смог ее простить из-за меня. Если бы не я, все сложилось бы иначе, — говорить она стала медленнее, как будто вот-вот остановится, а когда замолчала, то быстро отвела глаза и смотрела в темноту за окном, — Я пыталась этим… Рингс… Компенсировать свою вину. Такого ответа он не ожидал. Ожидал чего-нибудь о любви к родине, о тоске по дому, о том, что в Америке они так и не смогли стать своими. В крайнем случае о том, что «так сложились обстоятельства» — самый простой эвфемизм к «иди нахуй». — Рината, ну это же… — он не мог подобрать слов, но знал, что не может ничего не сказать, — Если бы, да кабы. Если бы я пошел на завод работать, а не стал музыкантом… Это из той же оперы. Нет никаких сослагательных наклонений. И быть не может! Все случается так, как случается! — А чувство вины никуда не уходит. Я понимаю, что ты хочешь сказать, — она так и не поворачивала головы, — Понимаю. — Сколько лет ему было тогда? 25? 27? Он уже был взрослым человеком, который принимает самостоятельные решения. Это было его решение. И девушку бросить, и остаться с тобой, не поехать, пока ты сможешь поехать. Ты сама мне говорила, там, на дороге, — он не удержался, чтобы не вспомнить об этом, — Говорила, что не хочешь и не будешь нести ответственность за чужие решения! — Говорила, но здесь это не работает. У меня каким-то чудом получилось избавиться от груза ответственности за его сегодняшние решения. Даже за то, что когда мы вернулись, он выбрал бухать и лазить по всяким притонам вместо того, чтобы работать. Это сейчас он относительно нормальный. Это сейчас он сидит с тобой в студии сутками, и вы увлеченно сретесь над каждым звуком и каждой нотой. Он даже не обижается, когда ты называешь его долбоебом, хотя любому другому он бы давно рожу разбил за такое. И в этом больше твоей заслуги, твоей, Вадим — никак не моей. Ему с тобой стало интересно, он с тобой заново всем этим увлекся. Поверил, что он еще может что-то сделать. А когда мы вернулись, он вообще сказал, что Кейт в Америке, да и пошла она нахуй, делать ничего не буду. И я… Я тебе очень благодарна, — она повернулась, и он снова утонул в этих глазах. — Мы как-то с Дженни и Глебом сидели у меня. Пили. Это в самом начале было, когда мы только познакомились. Она напилась тогда и рассказывала немного про ваших родителей… — наверное, он понимал, что другой возможности не будет. Что спрашивать надо сейчас. Несмотря на то, что вряд ли существует тема хуже, — Расскажи мне. Я знаю, что это сложно. Но иногда необходимо кому-то взять и рассказать. Вообще все. Она посмотрела на него с недоверием. — Ну, что Дженни напилась — в этом нет ничего удивительного, — она сохранила самообладание, почти ничем не выдав своего состояния, но он видел, как дернулось хрупкое плечико, — Я не думаю, что смогу тебе рассказать. Не потому, что не доверяю, не потому, что считаю тебя неспособным понять. Я просто не смогу. — А ты пробовала? Хоть кому-то рассказать, — идти он решил до конца. — Нет, — она перебила, — Не пробовала. Всё — нет. — Ну вот. Есть отличная возможность. Со своей стороны я могу пообещать, что никогда никому об этом не буду говорить. Что бы я ни услышал. Не знаю, важно ли это… Что-то же случилось. С тобой, с Ромой, — он вдруг замолчал, — Что значит «ключ от всех дверей»? Рината удивленно подняла бровь, она была готова к расспросам и даже уговорам. «Расскажи, станет легче», «поделись своей болью» и к прочей хуйне, которую искренне ненавидела. Но… — Что ты имеешь в виду? Откуда ты это взял? Вадиму не хотелось говорить, что взял он это снова от Дженни, но врать хотелось еще меньше. — Джен сказала. Сказала «не стоит связываться с человеком, у которого есть ключ от всех дверей». Я это посчитал метафорой. Потом Рома еще рассказал, что когда вы уезжали, когда Кейт не хотела вас отпускать, но отпустила, потому что… — Понятно, — она перебила, — Какого ты ждешь ответа? Что я сейчас достану из сумочки волшебную палочку и золотой ключик, который подойдет к любой двери. Например, вот в этом доме, — она махнула головой в сторону элитной многоэтажки, они уже доехали и стояли во дворе, — Выберем квартиру побогаче, войдем, что-нибудь можно вынести, да? Без следов взлома, — она усмехнулась, — Я не знаю, что там несет твоя вечно пьющая подружка, но это полный бред. Вадим заметно удивился. Даже вопрос о родителях не вызвал такой бурной реакции. — Нет, грабить мы никого не будем. Хотя теоретически, если бы такой ключ существовал… — Если бы такой ключ существовал, то его владелец очень быстро бы понял, что мало просто открыть дверь. Если за этой дверью ты все равно ничего не можешь сделать. Это здорово, что дожив до таких лет, ты продолжаешь верить в сказки. Но сказки только в книжках, — по ее тону он понял, что тема закрыта. Она сидела молча, и он чувствовал. Чувствовал, как внутри у нее что-то отчаянно бьется. Чувствовал, что ей нужно только начать говорить, начать — и она все расскажет. И почему-то ему тоже это было нужно. Может быть, для того, чтобы тоже ей рассказать. — Давай мы сейчас сходим в магазин, купим какой-нибудь еды, я не знаю. И пойдем к тебе. И все-таки поговорим, — он потянулся и взял ее за руку. Рука была холодной, несмотря на включенную в машине печку, — Пожалуйста. Он был готов к отказу. Наверное, отказ был бы логичным. Но она внезапно крепко сжала его руку, а потом отпустила и вышла из машины. — Пойдем. — — Зачем ты меня об этом спрашиваешь? — Рината сидела на диване и разглядывала свои пальцы, — Это ведь совсем не о работе. И даже не о личном. Том личном, которое существует в настоящем времени. Какое личное существовало у нее в настоящем времени, он знать не хотел, вспомнив разговор с Ромой о Глебе. Нутро отчаянно протестовало, отвергало возможность узнать подробности, которые, как он считал, могли оказаться еще хуже, чем он предполагал. И прошлое в этом плане было куда безопаснее для него самого, — ее прошлое не было с ним связано, даже опосредованно. — А почему нет? Прошлое сильно влияет на настоящее. Все настоящее родом из прошлого. Ты не против, если я сам всем этим займусь? — он жестом показал на пакет с покупками и чайник. — Я только за, — она улыбнулась, — Там в холодильнике еще куча всего, доставай, что хочешь. Чай в шкафчике слева. Посуда — справа, — она задумчиво наблюдала какое-то время за его действиями. — Я ведь даже не знаю, откуда ты. Где ты жила раньше. Что делала. Чем занимались твои родители… В смысле ваши с Ромой родители, — Вадим ловко управился с нарезкой какого-то пирога, который нашелся в холодильнике и выглядел весьма аппетитно. — Это очень долго… — Да я и не тороплюсь, — он уже наливал в заварочный чайник закипевшую воду, — И я прекрасно знаю, что всего, может быть, рассказать невозможно. Но что-то можно точно. Когда меня просят о чем-то рассказать, то часто говорят, что после этого станет легче. Что свою боль можно разделить, тем самым уменьшив ее. Если честно, я не особо в это верю, хотя толком и не пробовал. И ты не пробовала. Предлагаю проверить эту теорию. Только начнем с тебя. Ну и еще раз повторю, я никогда никому не буду этого пересказывать… — Она только вздохнула, но уговоров ей не хотелось. Она знала: либо говоришь, либо нет. У нее тоже была своя «безопасная история» — про все. Обо всем, что происходило когда-либо в ее жизни она могла рассказать «просто, понятно и прилично». Так, что собеседник быстро начал бы зевать, поняв, что копаться там и не в чем. Но она чувствовала, что Вадим намерен копаться. Он не дурак. И пришел сюда не для того, чтобы выслушать о том, как все было хорошо и гладко. «Мы жили в небольшом городе, до областного центра двадцать километров. Я не буду говорить никаких названий, ладно? Родители каждый день ездили туда на работу, мама была преподавателем в вузе, папа — хирург-офтальмолог в городской больнице, — она говорила это ровным голосом, глядя куда-то в сторону, — Он Ромой всегда гордился, говорил, что он растет настоящим мужиком, потому что у того в комнате вечно были тонны каких-то проводов, железяк, микросхем, запчастей, — все это он паял своим вонючим паяльником, переделывал и перекручивал на тысячу раз. А еще у соседа машина была, старая «копейка», и Ромка уже лет в 12 с другом могли ее полностью разобрать и собрать. Так, что она даже ездила. Вообще Рома родился, когда маме 19 было, а папе 21. Я себе это с трудом представить могу: не было ничего ведь. В квартиру нашу переехали только когда я родилась. Роме было уже 9. Получили ее, как молодая семья и молодые специалисты. До этого — по общежитиям. И Ромка — сын полка. Всей общагой его и воспитывали там. Мама закончила учебу, пошла в аспирантуру, потом стала преподавать. Ромка всегда подмышкой или на задних партах где-то. Папа закончил медицинский институт, сразу пошел в больницу городскую работать. Он был единственным хирургом-офтальмологом на весь город, да что там на город, — во всей области врачей не хватало так, что он работал сутками, практически без выходных и отдыха. Вообще, мне кажется, это было какое-то совершено страшное время, время отчаяния. Но я ни разу не слышала, чтобы родители жаловались. Или чтобы орали. Они друг друга очень любили, всю жизнь, до последней секунды. Друг друга любили и нас. А любить нас, наверное, было не так просто. Один постоянно захламлял квартиру всякими «находками» со свалки, которые перепаивал своей вонючкой, дрался на улице и ходил с фингалами; я с утра до ночи долбила гаммы и тащила в дом бездомных котов. Это позже, конечно. Сначала я просто была маленькой и вечно орущей, висящей на маминой юбке и совершающей в детском саду разные диверсии, типа утопления в унитазе сухих листьев для гербария. Ну и характеры у нас обоих… Все это на фоне Перестройки. Когда работали без выходных, но вместо денег получали обещания когда-нибудь заплатить. Союз развалился. Отец снял свой белый халат и начал с приятелем продавать автозапчасти. В области не осталось ни одного оперирующего детского глазного врача. Мама так и работала преподавателем. Пыталась брать учеников на частные занятия за деньги, но денег тогда не было ни у кого. Рома закончил школу и уехал учиться в Москву. Я только во втором классе была. Деньги ему отец дал на переезд, и он же настоял на том, что обязательно нужно учиться. Тот не очень хотел сначала. У него уже были гитары, самодельные усилители, был гараж родителей друга с вечно сломанной машиной, он вообще много чем занимался, всем подряд. Но папа сказал, что нужно стать профессионалом и специалистом в своем деле, каком-то определенном, и чтобы он сам выбирал, чем хочет заниматься в жизни». Рината замолчала. Вадим протянул ей большую чашку с чаем. На столике появилась еда. «Рома поступил в Бауманку, сам. Он хоть и был не самым прилежным учеником в школе, это мягко говоря, но все экзамены сдал на отлично. Переехал. Ему комнату в общежитии дали. Переехал вместе с Ниной и Пашей Хвостовым, своим лучшим другом. С тем, с которым на гитаре играл и «копейку» разбирал. Они все в одном классе учились, а до этого в одну группу в детском саду ходили. И Рома, и Нина, и Паша. Нина поступила в хореографическое училище. Паша с Ромой — на радиоэлектронику. Почти сразу начали работать: сначала в мастерской по ремонту радиооборудования, потом Хвостов попал техником в одну большую студию звукозаписи, очень известную здесь. Туда же и Рому привел. Там познакомились с разными людьми. Занимались всем подряд, без исключения, всем, на чем можно было заработать денег. Начиная от погрузки-разгрузки оборудования до полного технического сопровождения. В клубах работали много, на концертах, в театрах, цирке даже. Звук ставили, свет. Занимались декорациями. Может, он и на твоих концертах работал, — Ри улыбнулась, но невесело, — Съехали из общаги, снимали квартиру. Потом какие-то дальние родственники Пашки эмигрировали в Европу, оставили ему квартиру в Москве. Не в смысле подарили, а разрешили жить. В общем это и неважно…» Она тяжело вздохнула и отпила чай. Вадим решил, что не будет перебивать. И спрашивать ни о чем не будет. По крайней мере, пока. Да и спрашивать было особо не о чем. История была более, чем типичной: развалившаяся страна, в которой каждый крутился, как мог. «Они с Пашей уже тогда решили обязательно открыть свою студию и работать на себя. Здесь, в Москве. Но потом познакомились с каким-то забугорным коллегой на одном из мероприятий, где работали, задружили, показали, что делают и что умеют. На тот момент опыта уже было достаточно. Знаешь, я думаю, у них все получалось, потому что они ничего не боялись. Не боялись никаких смелых решений и экспериментов. Звукозапись была не единственным занятием, точнее, это вообще не было основным. Но то, что они записывали… Здесь это никому не надо тогда было. Это только лет через десять стало востребованно. А американцу понравилось сразу. Он увез это с собой и через какое-то время предложил Роме и Пашке уехать в Америку работать в его студии. Я до сих пор помню, как он приехал домой и даже разуваться не стал, пока все не рассказал родителям прямо на пороге. Я его таким счастливым никогда не видела, наверное. Это был самый конец девяностых, в стране была полная жопа, это даже я уже успела прочувствовать на себе. Но знаешь… Мы все всегда друг друга любили. Несмотря на то, что не было денег. Что не было дорогих шмоток. Да вообще ничего не было, если так посмотреть… Будущее казалось сомнительным, никто никому не был нужен. Папа всегда старался нас всех обеспечить, работал иногда сутками, в прямом смысле слова. Они с приятелем постепенно открыли небольшой автосервис. Маме пришлось уволиться, — зарплату не платили, преподавателей сокращали. Какое-то время она дома сидела. Наверное, для меня это было самое счастливое время. Вот так вот странно. Мама жарила по утрам оладьи, мы ходили гулять после моей школы, она часами слушала, как я играю. У меня была Прелюдия и куча планов на жизнь. Я пошла в одиннадцатый класс, оставался всего год до консерватории». В голове у нее было множество мыслей. Она уложила огромный кусок жизни в совсем недлинный рассказ. Но подробностей не хотелось. Наверное, в этой части действительно все было «как у всех» тогда. «К переезду естественно готовились долго, больше года, собирали все документы, копили деньги, Ромка учил язык, у него в ушах постоянно были наушники с английской речью. Нина подала документы через какой-то культурный фонд и получила приглашение в хореографическую труппу. Он мне сказал как-то, что это было ощущение полного счастья. Огромной радости, предвосхищения какой-то невероятной новой жизни. Что вот еще чуть-чуть и начнется что-то совсем другое, неведомое. А потом родители погибли в ДТП. У камаза отказали тормоза, и он вылетел на встречку на трассе. Верх нашей легковушки просто срезало. Сказали, что умерли они мгновенно. Это было 31 мая, в день, когда я сдавала последний школьный экзамен. У меня в комнате календарь висел, я там зачеркивала дни до первого сентября. Мы с мамой собирались ехать в Москву, поступать в консерваторию Чайковского. Я была уверена, что поступлю. Она тогда зашла ко мне и сказала, что до первого сентября осталось всего 92 дня. Оставалось 92 дня, а прошло больше одиннадцати лет. Мое первое сентября так и не наступило. И не наступит. Когда они не вернулись вечером, я сразу поняла, что что-то случилось. У нас так не принято было. Хоть и не было мобильных телефонов, точнее, тогда они только-только появлялись и распространялись, родители всегда находили, откуда позвонить и предупредить меня. У нас был домашний телефон… Экзамен я тогда сдала на отлично и купила торт на сэкономленные карманные деньги. Думала, что родители очень обрадуются. Я теперь совсем взрослая. Скоро получу аттестат. Но никто не позвонил, и никто не пришел. Позвонили поздно, из милиции. Спросили, здесь ли живут Маргарита и Роман Кольцовы, и кто я им, сколько мне лет. Звонила женщина… Видимо такие новости всегда отправляют сообщать женщин, потому что они более эмпатичны. Голос у нее был ласковым, но твердым, она сказала: «Деточка, я вынуждена тебе сообщить, послушай, пожалуйста, спокойно. Постарайся меня услышать. Машина твоих родителей разбилась на трассе, они погибли, я очень тебе сочувствую, но нам необходимо провести опознание, есть ли у вас совершеннолетние родственники?». Я тогда пошла к соседям, они дружили с родителями… А нам с братом были как бабушка и дедушка, родных не было… Дальше я ничего не помню. Они сами Роме сообщили. Рома приехал на следующий день, прилетел. Забрал меня от соседей, они оставили меня у себя ночевать. Но никто не спал. Мы сидели на кухне, Мария Петровна приготовила мне поесть и все время повторяла: «Господи, какое горе». Я тоже хотела пойти на опознание, но Рома категорически отказал мне. В телефонной трубке, когда он говорил с сотрудником милиции, я слышала, как тот сказал, что «опознать будет сложно». Несмотря на то, что у них были с собой документы, да и машина была зарегистрирована на папу, это было обязательно. Когда он вернулся, то принес с собой мамины сережки, папину цепочку серебряную и обручальные кольца. Это в морге отдали. Кольца были не золотые… Когда родители женились, то на них денег не было, и папа купил в какой-то лавке два простых керамических белых колечка. Одно с узором маме, а себе — без. Я иногда ношу его, может, ты видел… Потом они нормальные кольца купили, конечно, как принято у всех. Но носили эти, первые. Сережки… — она тронула себя за мочку уха, в которой был неизменный простенький гвоздик, — Тоже мамины. Я редко их снимаю, почти никогда. Потом Рома занимался похоронами. И на эти похороны ходил. А я — нет. Я ни разу не видела могилы своих родителей и не могу, потому что если я увижу, то буду должна окончательно признать то, что это случилось. Когда появились деньги, уже в Америке, мы с Ромой попросили соседей поставить памятник. Иван Петрович с женой до сих пор живы, хоть и пожилые уже. Каждый последний день месяца они приносят на кладбище 92 белые розы, прибираются, следят за могилами. Каждый месяц мы им отправляли и отправляем деньги…». Теперь ее голос казался Вадиму механическим. В нем не было ни одной эмоции. Но говорить он ничего не стал. Просто сел рядом. Она отвернулась, но он ловко ухватил ее за подбородок и повернул обратно. «Я не сумасшедшая. Я не живу в иллюзии, что мои родители просто куда-то уехали, что мы просто не общаемся, что они где-то есть. Они умерли. Я не была на похоронах, я не видела могил, я даже ни разу не заплакала. Вот именно тогда, с того момента я ни разу в жизни не плакала. И если ты сейчас ждешь, что я буду реветь, то напрасно. Не потому, что не хочу… Рома все же протащил меня по всем возможным психиатрам, как только появилась возможность. Не помню, как это называется. Вроде диссоциация. Психика блокирует реакции на травмирующие события. События начинают казаться далекими и невнятными. Это вроде даже нормально, если временно. Но мои реакции заблокировались навсегда. Хотя до этого слёз было очень много: я падала с велосипеда, я сильно прищемила палец дверью, мне нравился мальчик в девятом классе, который не ответил мне взаимностью, про сломавшуюся шкатулку ты уже знаешь… от всего этого я плакала, и это было нормально и естественно, но когда умерли родители, была поставлена как будто огромная точка. Во всём, во всех моих чувствах. Рома пришел с похорон, мне тогда показалось что он лет на двадцать постарел. Рассказывал что-то про закрытые гробы, про то, как плакали друзья… Не знаю, не помню. Я сидела дома, я ничего не делала и не могла сказать ни одного слова. Он о чем-то спрашивал, я молчала. Потом сказал: «Если не начнешь говорить, то тебя просто увезут в психушку». И говорить пришлось. Уже на следующий день пришли две тетки из опеки. И сказали, что раз я теперь сиротка… Сиротка…» Он видел, как сложно ей держать себя в руках, как исказилось ее красивое лицо, будто ее сейчас стошнит, но она выдохнула и продолжила. «Что мне нужно собрать свои вещи и поехать с ними. В детский дом. Потому что я несовершеннолетняя. Потому что оба моих родителя в могиле. А то, что у меня есть взрослый брат, так ему выдадут километровый список документов, которые необходимо собрать для того, чтобы ему комиссия позволила меня забрать. Мне было 16. Через два месяца должно было исполниться 17. На сбор этих документов ушло бы сто лет. Да он бы и не смог. Нужно было доказать, что у него есть хорошая квартира, стабильный постоянный официальный доход, что он может содержать меня и выполнять необходимые функции. А у него ничего этого не было. Нет, он работал и хорошо зарабатывал уже на тот момент, но все это было в основном неофициально, а справки должны были быть установленной формы, подтверждающие доход и уплату налогов… Нужна была квартира, чтобы там у меня была своя комната определенной площади. Она усмехнулась. Наверное, вот такая, — она провела рукой в воздухе, — Сто сорок квадратов в Замоскворечье… Рома их выгнал, буквально вытолкал взашей. На тот момент я никогда его не видела настолько злым. Это была даже не злость, ярость. Потом мы уехали в Москву, этой же ночью. Точнее, я уехала. У Пашки оставалась сестра в нашем родном городе. Ей было 19 лет тогда. Она дала мне свой паспорт. С этим паспортом мы купили билет на поезд. Почти сразу, как выгнали теток из опеки. Рома сказал, что ждать нельзя, что они побегут в милицию, и меня заставят поехать с ними. Он позвонил Паше, тот позвонил сестре, через полчаса она принесла свой паспорт… На самолете всегда был серьезный досмотр и контроль, сверяли лица с фото. С поездами в то время было намного проще, сейчас не знаю… Сонная проводница ночью просто посмотрела, что у меня есть какой-то оригинал паспорта и пропустила в вагон. Рома улетел на самолете на следующий день. Так Дарья Хвостова за трое суток добралась до Москвы, практически не высовываясь со своей верхней полки. Рома встретил меня и сначала поселил у бабушки своего друга. Больше года я просто пряталась: мне нельзя было никуда ходить, я не могла ничего делать, я просто сидела по разным съемным комнатам, квартирам, а летом — на даче у другой бабушки тоже какого-то Ромкиного друга. Помогала ей собирать ягоды и полоть грядки. Рома давал мне деньги, покупал мне продукты, оплачивал жильё, приезжал ко мне, но это была не жизнь. Как ты уже знаешь, он никуда не поехал. И Паша не поехал. Они каким-то чудом договорились о том, что приедут еще через год. В родном городе органы опеки сразу же написали заявление в милицию, меня подали в розыск. Сначала в местный, потом в общероссийский. Потому что знали, что Рома живет в Москве и что я, скорее всего, с ним. Его несколько раз вызывали в отдел, спрашивали, где я, пугали сроками за похищение, незаконное ограничение свободы несовершеннолетней, еще какими-то наказаниями. Но найти меня они так и не смогли. Конечно, вряд ли сильно искали, но… Мое фото действительно висело на досках объявлений. «Помогите найти человека» и все такое. И у Ромы была настоящая паранойя. Как в шпионских фильмах: он не давал мне даже в магазин нормально сходить самой, только в какие-то павильоны «на районе». Заставлял переезжать каждые полтора-два месяца, чтобы не светиться. Запрещал с кем-либо знакомиться, даже называть посторонним свое имя. Волосы сказал покрасить, но я не стала… Когда он оставался со мной ночевать, то приезжал всегда поздно ночью и уезжал в 4-5 утра. Чтобы никто не видел, как он заходит в квартиру. Это был его посттравматический синдром. Сейчас я это понимаю, а тогда даже злилась. Я ненавидела свое заточение, мне казалось, что он специально надо мной издевается, что никому нет до меня дела. В конце концов меня искали не за преступление. Достаточно было не попадать в милицию. Но он говорил: «Тебя заберут, и у меня никого не останется, никого не останется». Мог повторять это много раз подряд. Я иногда даже боялась его… У меня тогда не хватало ума чтобы просто понять, что с ним происходит, не говоря уже о какой-то поддержке… Потом я поняла, намного позже. Потому что со мной случилось то же самое. Когда мне исполнилось 18, пришлось пойти в милицию, потому что естественно никуда уехать, находясь в розыске, я не могла. Там я сказала, что жива, здорова, все со мной хорошо, ничего не случилось, я совершеннолетняя и дееспособная. Меня долго расспрашивали, где я была, что со мной было, кто помогал мне прятаться, кто и что со мной делал. Не знаю, может быть, им нужно было раскрыть какие-то преступления. Сразу же вызвали Рому, снова допрашивали его — и так много раз. Потом арестовали на двое суток. Естественно предъявить ничего не смогли и выпустили. Я тысячу раз написала везде, что скрывалась добровольно, что не хотела в детдом, что брат ничего не знал об этом. Никто меня не похищал. Нигде не удерживал. Не бил, не пытал и не насиловал. Потом он долго пытался сделать мне загранпаспорт и визу, хотя это казалось невозможным: я была никем, и никто меня там не ждал. Просила его оставить меня здесь, в Москве: я еще надеялась, что смогу пойти учиться в консерваторию, хотя и не играла больше года. Учиться и где-то работать, хоть где. Но он сказал, что уедем мы только вместе. Так прошел еще почти год. Естественно его оффер аннулировали. Ждать больше не стали. Но ему удалось добиться, чтобы тот человек, который хотел взять его на работу в Америке, порекомендовал его кому-то еще. Он вообще всегда был пробивной. Со всеми общался, со многими дружил. У него всевозможных приятелей, как мне казалось, было тогда пол-Москвы… Но главное, он всегда знал, чего хочет. Наверное, знание четкой цели дает уверенность… Я совершенно не помню того дня, когда мы уезжали, поэтому ничего не могу о нем рассказать… Уезжали вдвоем. Нина уехала за два года до этого, как я уже сказала… А Паша…» Вадим не понял, что отразилось на ее лице. Она снова отвернулась. А потом совершено неожиданно поставила свою чашку на стол и встала. — Поздно уже. Спать пора, — она толкнула балконную дверь и вышла. Он последовал за ней. — Не похоже, что ты хочешь спать, — он протянул ей свою сигарету, — Ну сбежишь ты от меня на балкон… Ничего не поменяется. — А когда все поменяется? Никогда. Мне очень сложно говорить о каких-то вещах, потому что у меня не получается адекватно выразить свои эмоции. Ты же наверняка, глядя на меня, думал что-то такое? Что я холодная, что высокомерная? Что у меня слишком спокойный вид, когда в общем-то ситуация не самая спокойная? Кейт всегда была в восторге от таких моих качеств. Восхищалась, говорила, что я настолько крута, что победила все свои страсти. Что я могу с совершенно невозмутимым лицом разрешить любую ситуацию. Что я не впадаю в истерики. Не наматываю на кулак сопли. Но для меня быть такой — это единственный способ хоть как-то жить. Вряд ли ты поймешь. — Пойму, — он неожиданно даже для себя притянул ее к себе, обнял и провел носом по волосам на виске, на что до этого никогда не решался. — Я все это спрашиваю у тебя именно поэтому. Потому что хочу знать. И потому что знаю, что смогу понять. Она его не оттолкнула. Когда они докурили, то вернулись обратно в гостиную. Она снова уставилась куда-то в сторону. «Когда я приехала в Москву, Пашка возился со мной ничуть не меньше брата, даже больше. Приезжал ко мне, книжки вслух читал. Водил меня тайком гулять… Рома же запрещал, говорил, что нельзя нигде шариться на виду. Но мы на виду не шарились, конечно, так… Он пшено покупал у дома, оно продавалось на развес обычно. Стоило всего ничего. И мы ходили птиц кормить. Такое вот развлечение за копейки… В каком-нибудь парке мы уходили подальше от центральных дорожек, где вечно было полно праздно шатающихся людей, искали птиц, достаточно было всего парочки, потому что потом они сами слетались, увидев корм. И мне очень нравилось это все… Как будто это был глоток свободы, я на время забывала, кто я и что делаю. На время мне казалось, что я такой же обычный человек, как все, кто гуляет там по тропинкам. Иду домой с учебы или работы… Что никто меня не ищет и не хочет забрать. И птицы нравились, и Пашка, и прогулки. А вообще они с Ромой по очереди привозили мне продукты, по очереди меня навещали, развлекали как могли, когда время было… Иногда и вместе, конечно. Мы в карты играли. И в Монополию. Я тогда жила на очередной окраине в жутких ебенях. Как-то вечером решила сходить в магазин, потому что сигареты закончились. А сигареты мне Рома никогда сам не покупал, говорил, что я еще маленькая курить… И вообще гонял меня за это. Я курить начала от скуки, сидя по своим «тайным комнатам». У меня ничего не было, кроме книг, которые оставались от хозяев, и сигарет. Это было единственным развлечением. Пианино естественно не было. А больше меня ведь ничего никогда и не интересовало. Только музыка, но музыка ушла в прошлое. Через полгода такой жизни мне стало казаться, что я никогда ничего в своей жизни больше не сыграю. Было уже темно, но не поздно. Темнело просто рано. Я пошла, и во дворе ко мне пристала пьяная компания: они предложили выпить с ними, я отказалась, им это не понравилось. Типичная, наверное, история. Они стали свистеть, звать меня, сказали, чтобы не ломалась, как целка, потому что по мне видно, что я шалава еще та. Что нельзя быть такой высокомерной, чтобы отказываться от столь щедрых предложений. Я мимо прошла, но один из них подошел, встал вплотную. Я была уже почти у подъезда. Близко. Надо было бежать, увернуться, но я как будто забыла, как шевелиться. Как ходить и как разговаривать. Мне показалось, что я сейчас задохнусь. Что вокруг совсем нет воздуха. Что в ушах у меня вата, а сердце грохочет так, что слышит весь город. Перед глазами были цветные круги. И я просто стояла, как вкопанная. Он что-то говорил, я не помню, как-то меня обзывал. Схватил за руку потом резко, потащил за собой обратно во двор. Паша как раз приехал, все это увидел. Не помню точно, в какой момент. Ударил его, меня оттащил в сторону. Мне кажется, я тогда вообще ничего не понимала. В справке о смерти было написано, что он умер от потери крови. Удар был всего один, но нож попал в бедренную артерию. Умер он за какие-то минуты. Я до этого никогда не видела мертвых… Даже родителей не видела мертвыми. Но почему-то сразу поняла, что ничего нельзя сделать. Вся компания из двора тут же разбежалась. Помню только, что я на земле сидела, что все вокруг в крови было. Потом встала, пошла домой, позвонила Роме. Вызвала скорую еще сначала, да…» Рината по-прежнему не плакала. Вадим сначала посчитал, что она преувеличивает, рассказывая о том, что никогда не плачет. Но сейчас он понял, что это правда. На лице ее было что-то намного страшнее слез, от этого становилось жутко. По спине снова бежал холод. Он хотел ее обнять, но она выставила перед грудью ладони. — Не надо только меня утешать. И жалеть тоже не надо. Ты же хотел историю, вот история. Такая, как есть. История о том, как я забрала у своего брата сначала невесту, потом работу мечты, потом единственного лучшего друга. Потом втянула его в историю с Крайз. Там он стал наркоманом, алкашом и… — она вдруг резко замолчала, — И много чего еще сделал, тоже из-за меня, если ты сомневался, — она больше не выбирала слов, — И единственное, что ты можешь мне сказать, — лишь то, что я ни в чем не виновата, ведь так? Все, что ты можешь мне сказать: общие слова. «Ну так сложилось», «Так вышло», «Не вини себя!». Еще что-то? «Все будет хорошо»? «Надо это пережить и отпустить»? «Все это божий промысел»? «Такова твоя судьба»? Говори. — Она не кричала, даже не повысила тон, но ему стало жутко. Верхний свет они не включали, и в свете торшера в углу ее глаза казались почти черными, как будто состояли из одних зрачков, — Говори и уходи. Но он молчал. В ней было столько боли, что он раньше никогда не думал, что столько боли может быть без единой слезы. Потому что слезы всегда оставались той самой плотиной, прорванной плотиной отчаяния, тоски, одиночества, горя утраты… Всего, что было невозможно просто взять и пережить. Она хотела встать, но он не дал. — Что потом было? Когда ты позвонила Роме. Что ты сказала? — Сказала, что Паша умер. Что он лежит у меня во дворе, а я сижу в его крови дома на табуретке у телефона. И что у меня в коридоре мигает лампочка, наверное, скоро перегорит, и я бы хотела, чтобы он ее поменял. А еще завтра, если он может, то я хочу сходить покормить в парке птиц, и у меня порвались любимые джинсы на коленке. Не знаю, видимо он сразу понял, что у меня поехала крыша. Что я совершенно невменяема. Потому что он только орал: «Не смей выходить из квартиры! Не смей никуда выходить!». Когда он приехал, там уже скорая была и милиция. И толпа зевак. — Нашли его? Убийцу, — Вадим осторожно взял ее руку в свою. — Нашли. Они просто в другой двор бухать сбежали. Даже нож не выбросили. Семь лет дали. Вышел уже, — она поморщилась, но на этот раз не отвернулась — А Рома меня из квартиры так и не выпустил. Сказал, что если я пойду, начну рассказывать, то меня сразу и заберут, потому что я в розыске. Сказал, что Паше уже ничем не поможешь. Сам вышел, описал ментам с моих слов, как выглядел нападавший. Придумал что-то, якобы они здесь встретиться договорились, он приехал и увидел убегающих. Был по делу свидетелем. Потом они молчали. Вадим понимал, что она права. Права в том, что все, что он может сказать, будет для нее лишь «общими фразами». Бесполезными фразами утешения, которые не могут пробиться настолько глубоко, чтобы достать все это изнутри. Не могут ни от чего избавить. История не закончилась, скорее, только началась. Впереди была вся Америка. Но расспрашивать дальше он не стал. Сигареты закончились. Вторую пачку он оставил в машине. Рината молча протянула ему ключи, чтобы он не звонил в домофон. Ему почему-то хотелось хоть несколько минут побыть одному, поэтому он вернулся не сразу. А когда вернулся, Рината спала, положив голову на диванную подушку. Он постоял в нерешительности, потом накинул на нее лежащий рядом плед и хотел уйти, оставив ключи в прихожей. Но остановился. Прошел дальше по широкому светлому коридору. Заглянул в первую комнату, которая оказалась гардеробной. Дальше была спальня. И еще одна спальня. И еще. Несмотря на то, что везде было застелено постельное белье, везде была мебель, шторы, какие-то милые безделушки, типа небольших светильников, зеркал, статуэток, — все это казалось нежилым. В следующей комнате стояло белоснежное пианино и множество стеллажей с какими-то книгами, блокнотами и альбомами. Он чувствовал себя воришкой, проникшим в чужое жилище. Как будто в замке сейчас заворочается ключ внезапно вернувшихся раньше хозяев, и ему некуда будет бежать. Но любопытство победило. Нашлось еще две просторных ванных комнаты. Последняя комната, в отличие от всех предыдущих, была темной. Стены были темно-серые. Он зажег свет. В углу громоздились коробки с логотипами международной почтовой службы. Вдоль стены стояло несколько кофров с гитарами. Еще были два синтезатора, ноутбук, коробка с педалями и проводами. На полках лежали какие-то пластинки и диски, вперемешку с блокнотами и тетрадями. Все здесь выглядело далеко не так стерильно, как в остальной квартире. Скорее, это можно было назвать легким беспорядком. Он понял, что это вещи, которые она забрала из Америки, и вещи эти даже до конца не разобраны и не распакованы. Он заглянул в еще одну коробку — сверху лежали два диска Крайз и какой-то альбом. Он, стараясь не шуметь, вытащил его и открыл. В альбоме были фотографии — множество фотографий. Рината была почти на всех из них, но ее он сразу даже не узнал. Волосы были длинными. Глаза ярко накрашенными. Платья короткими. В основном фотографии были из каких-то поездок. Океан. Пальмы. Бары. Небоскребы. Отели. На фотографиях был и Рома. И Кейт. На одной из них была даже Дженни. И еще люди, которых он не знал. Альбом осторожно вернулся на место. Он видел, что под ним еще лежат рамки с какими-то фотографиями, но доставать их не стал. Нужно было уходить. В последний момент его внимание привлек широкий комод в углу — верхний ящик был чуть выдвинут, приоткрыт. Он заглянул, сначала не открывая его больше, и даже не понял сначала, что там увидел. Любопытство снова победило. Он потянул за колечко, которое заменяло ручку, и выдвинул ящик. Внутри были ключи. Много ключей. Явно больше, чем требуется обычному человеку для нормальной жизни. Он взял один и повертел в руке. Все они были необычными, какими-то причудливыми, если можно так выразиться. Не только металлические, но и пластиковые, деревянные, был даже ключ из цветного синего стекла. Сам ящик был разделен на две части. И во второй были коробочки. Разноцветные, в таких дарят украшения. Он открыл одну из них, и там тоже был ключ, но золотой, с переливающимися камнями. Это была подвеска, потому что имелось крепление. Он открыл еще несколько, уже зная, что там увидит. Все ключи были разными. С одной стороны — из драгоценных металлов, с другой — все остальные. Одна из коробочек, черная с серебристой полоской, показалась ему знакомой, — она была такой же, как та, которая выпала из сумочки Ринаты, когда они ехали на вечеринку Леды. Он потянулся к ней, но рука застыла на полпути. — Ключ от всех дверей ищешь? Он не слышал, как она возникла в дверях, и теперь стояла и пристально разглядывала его, склонив голову слегка набок. — Извини, я просто… «Случайно вошел сюда, случайно открыл ящик и случайно копаюсь в нем»? Это никуда не годилось, поэтому он замолчал. — Просто извини, я вернулся, ты спала. Я не собирался лазить по ящикам, он приоткрыт был, вот… — Ага, доводчик сломался, — она просто пожала плечами, — Теперь надо плотно закрывать, чтобы закрылся, а я привыкла, что он закрывается сам. Смотри, если хочешь. Он не ожидал такого щедрого предложения. — Да я в общем уже почти все посмотрел… А откуда… Откуда это все и зачем? Рината прошла в комнату и села в компьютерное кресло, закинув ноги на стоящую рядом коробку. — А зачем люди что-то собирают? Марки, монеты, картины, не знаю… Пивные пробки из разных стран. — То есть ты собираешь это как коллекцию? — Можно и так сказать. Давай так и скажем. Он все равно продолжал чувствовать себя неловко, несмотря на то, что она не выразила и доли раздражения его поступком. — А сколько их? Ты знаешь? — он снова смотрел в ящик. — Сто шестьдесят восемь, — она улыбнулась, — Нет, сто шестьдесят семь, один я подарила. Вадим снова мельком глянул на знакомую черную коробочку с полоской. — Глебу? — Да. Он как-то у меня в машине увидел подарок Ромы, вот этот, — она подошла, извлекла из ящика синий футляр и открыла, показывая Вадиму изящный витиеватый ключ, явно драгоценный, — Мне показалось, что ему понравилось. Но я подарки не передариваю. Я ему подарила другой, более мужской, из черненого серебра с черным опалом. Я его купила в Мексике, в одной антикварной лавке… И он как подвеска, там ушко есть. Глеб его носит, может, ты видел… — Не видел, я Глеба не видел уже месяца два, — почему-то он разозлился, но быстро уговорил себя сбавить обороты, — Они все необычные, от чего они? Я имею в виду не украшения, здесь много настоящих ключей, — он снова перевел разговор в безопасное русло. — От разного… От старинных платяных шкафов, комодов, секретеров, сундуков. От дверей. Есть даже ключ от настоящего замка, — она улыбнулась, — Но есть и не антикварные, вполне современные, просто они тоже показались мне интересными. Вадим уже без смущения извлекал и разглядывал ключи. Головки были резными, витиеватыми, узорчатыми. Квадратные, овальные, треугольные, круглые. С камешками и без. Длинные и короткие. Тонкие, почти невесомые, и массивные. — Меня не очень интересуют драгоценные металлы и камни. Все, что драгоценное — в основном подарки Ромы и Кейт. Они все бешено дорогие, Кейт после второго альбома подарила мне вот этот, — она ловким движением вытащила из глубины стеклянную блестящую коробочку, — Это карбонадо, черный бриллиант. На подушечке лежал невероятной красоты ключ. Даже при не самом лучшем освещении Вадиму показалось, что он сверкает и переливается, словно на него направлен прожектор. Бриллиант был большой. Вставленный в платиновую головку ключа, а сам ключ — таким, что если что и называлось тончайшей ювелирной работой, то это несомненно была она. В голове промелькнула мысль, что именно так и должен выглядеть ключ от всех дверей. — Он такой единственный, сделан по заказу у одного из лучших ювелиров мира. — Кейт явно тебя очень любит, — Вадим улыбался, не в силах отвести взгляда от ключа. Рината пожала плечами. — Наверное. Но мне ближе ключи из второго отделения, те, которые просто старые. Они все, ну почти все, достались мне бесплатно или за сущие копейки, — потому что никому не были нужны. Какие-то я просто нашла. Какие-то отдали знакомые, разбиравшие хлам в кладовках и на своих чердаках. Какие-то я видела в разных местах и просила продать, но чаще мне отдавали их просто так. Совсем уж антикварные куплены в лавках, но тоже за небольшие деньги… — И давно ты их собираешь? Можно? — Вадим хотел достать ящик из пазов, она кивнула головой. Он поставил его перед собой и сел на пол, она встала с кресла и села рядом. — Лет с девяти. У меня их было немного, когда я уехала из дома, но я забрала их все с собой. Например, этот. Маленький металлический ключик не блестел и в целом можно было сказать, что выглядит он довольно обычно, но в головке была прорезь в виде сердечка, а не просто круга. — Это мой первый ключ. Я его нашла за гаражами возле музыкальной школы. Они просидели так около двух часов. Рядом и на полу. Он спрашивал, а она рассказывала. У каждого ключа была своя история. Истории были разными: забавными, грустными, некоторые совсем невероятными. Один ключ она даже украла, по собственному признанию. В маленьком аргентинском городке, когда зашла в кондитерскую. Там стояли стеклянные витрины с тортами и пирожными, большие и необычные, как будто старинные. Они закрывались на ключ, и один ключ торчал в замке витрины. Он сразу ей понравился, а продавца не было. Не было вообще никого. Она ждала минут пятнадцать, а потом, как сама выразилась «бес попутал». Другой ключ был найден во время похода в горы: он застрял между камнями, провалился в узкую щель, и Рома, проклиная весь свет, два часа пытался подцепить его проволокой. Еще один она увидела на Бродвее на связке у почтенного вида дамы в инвалидной коляске, когда та что-то искала в сумочке, выложив на колени ее содержимое. А когда спросила, почему он такой необычный и что он открывает, то дама рассказала трогательную историю, что этот ключ открывал двери их дома, который ей пришлось продать, когда умер муж. Уже тридцать лет она так и носит его на связке. А потом, услышав историю Ринаты о ее коллекции, отдала ей, сказав: «Я совсем старая, но теперь ты можешь хранить мою память о счастье». Он и представить себе не мог, что ему будет так интересно. Все эти истории были историями о чем-то большем. О чем-то трепетно-живом. Закончили разговаривать они только тогда, когда восходящее солнце окрасило комнату в бледно-желтый. — Ого, почти 8 утра, — Рината встала и потянулась, разминая затекшие от долгого сидения на полу мышцы, — Пора на работу. Увидев его страдальческий взгляд она только улыбнулась. — Ну я же не совсем изверг, сначала надо поспать. Если хочешь, оставайся. У меня много спален, ты, наверное уже видел, — она не сдержала ухмылочки, — Ну когда случайно сюда попал. Там все чистое. А в ванной куча чистых полотенец. Ну и на работу меня потом отвезешь заодно. Возражать он не стал. Казалось, что он уснет прямо здесь и сейчас, даже не доходя до спальни. — Пошли, я провожу тебя, одна спальня моя, остальные две в твоем распоряжении, выбирай любую. Он тоже встал и сонно потер глаза, последовав за Ринатой. Когда спальня была выбрана, и Ри уже выходила, оставляя Вадима наедине с прекрасной возможностью хоть немного поспать, то на секунду остановилась в дверях. — Его там нет, — выглядела она уставшей и задумчивой. — Кого нет? Где? — Ключа от всех дверей. Среди них его нет.