The Rings

Вадим проснулся рано. Он вообще не планировал спать, довольно долго смотрел на уснувшую Ринату и не знал, что делать. По-хорошему, надо было уехать домой, но почему-то он не смог ее оставить. Послонялся по квартире, полистал в телефоне новости, но усталость брала свое: он зашел в одну из спален, в которой уже ночевал когда-то, предварительно убедившись, что с Ринатой ничего не случилось. Она все так же дышит и так же спит. Вырубился он моментально, хотя и дал себе обещание просто немного полежать. Увидев Ринату рядом с собой, он даже испугался, это было неожиданно. Но лежала она довольно далеко, в белом свитере и домашних шортах, без подушки и одеяла. Он несмело откинул с ее лица прядь волос и всмотрелся: выглядела она не такой бледной, как накануне. Лиловый кровоподтек никуда не делся. Будить ее он не стал, а сама она не проснулась. Накинул сверху найденный в шкафу плед, нерешительно постоял и вышел. За последние пару недель он основательно проебал все, что касалось работы. Несколько встреч, важных звонков. Он все откладывал на потом, внезапно словив новый виток апатии ко всему, что происходит вокруг. Молча пил и молча думал. А эта история встряхнула его и как будто вернула на землю. Вышел из квартиры он с полной уверенностью, что сегодня у него точно хватит сил сделать хоть что-то нужное, а вечером он вернется и, возможно, они наконец-то поговорят. Внутри было невнятное воодушевление. Он и сам не мог толком объяснить себе, почему это чувствует, так же, как не мог объяснить, каким чудом он выспался, и сейчас полон сил. Когда Рината открыла глаза, луч света словно прошел насквозь, ну, или застрял острым копьем в голове. Было так тошно, что она снова зажмурилась, и теперь попробовала иначе: сначала медленно открылся один глаз, следом — так же медленно второй. Вадима не было, зато появился плед, заботливо накинутый на голые ноги. Голова кружилась даже лежа, сухой язык прилипал к нёбу. Она с трудом встала, с некоторой досадой убедилась, что в квартире точно никого больше нет, а потом тяжело оперлась ладонью на тумбу у зеркала, разглядывая себя. Тот еще видок. Ресницы слиплись, верхняя губа отекла, украсившись грубой коричневой коркой, вымытые вечером волосы запутались, на белках глаз проступали тонкие розовые паутинки. «Я выгляжу, как бомжиха, которая подралась за пузырь водки, — Ри отвела взгляд от отражения. — И видимо проиграла, потому что водки вчера точно не было. Спасибо и на том». Ушло больше часа, чтобы помыться, уложить волосы и замазать тональным кремом все следы. «Нельзя. Так нельзя, не сейчас». Вчерашние булки из слоеного теста, принесенные Вадимом, пришлись очень кстати. Хотелось есть. Хотелось кофе. Но в этой пустой квартире ничего не было. Как ни странно, после разогретого в микроволновке кофе в картонном стаканчике и вчерашней выпечки, тошнота окончательно отступила. Она снова посмотрела на себя в зеркало: было не так уж плохо. Заведующий реанимационным отделением ответил в трубку, что «пока без изменений». Надо было ехать к Уле, но Уля ее опередила. — Ты не против, если я приеду? Ты дома? — Конечно, жду. Через полчаса она уже стояла на пороге с чемоданом. — Это твои вещи. Мы с Ромой вывозили отсюда все, что не нужно… Тут теплое, есть даже зимние ботинки, — Уля не поздоровалась, было видно, как она растеряна и пытается хоть как-то направить свои эмоции в другое русло. — Я подумала, что тебе пригодится, ведь еще зима, — она замерла, так и не подняв на Ринату глаз. — И вот еще машина, ты вчера взяла ключи, но машина осталась на стоянке, я плохо вожу, ты знаешь, боюсь, но здесь недалеко. Я взяла запасные и приехала на машине, плохо припарковалась, наполовину на газоне, я… ты… можно переставить. Рината просто молча ее обняла. Какое-то время они так и стояли на пороге. — Спасибо. Я вчера была не в состоянии ехать за рулем. И вещи мне очень нужны. Спасибо. Уля быстро втянулась в дела насущные. Рината знала, точнее, помнила себя тогда: брат лежит в реанимации, врачи лишь разводят руками: «Мы делаем все необходимое, но дальнейшее от нас не зависит». Тогда у Ринаты была Кейт. Кейт приехала и сказала: «Мне на презентацию нужно платье, сейчас поедем выбирать». И Ри ее ненавидела. «Платье? Платье?!». Но та была непреклонна. «Да, платье. А до этого хороший ресторан и удобная одежда, вот, кстати, иди переоденься хоть в туалете. Сколько ты здесь? Трое суток?». Сейчас Рината делала с Улей нечто подобное. «В этой квартире вообще ничего нет, даже чая. На балконе я видела коробку с посудой, мы не будем все доставать, но хоть немного тарелок и чашек мне пригодятся. И в магазин поедем. И приготовим что-то вместе, хочешь?». Уля не хотела, не хотела и Рината, но они просто кивнули друг другу и погрузились в эти глупые, в каком-то смысле пошлые хлопоты. «Я без тебя не справлюсь, готовить я не люблю. Что там надо для жизни на пару недель?». И Уля механически перечисляла, составляя в заметках телефона список, а потом как-то посветлела, увлеклась, даже улыбнулась, когда Ри в очередной раз плевалась, что ненавидит все домашние дела. Так было надо. Так. Было. Надо. Через несколько часов Уля достала из духовки что-то красивое и ароматное. На полочках снова стояла посуда и коробочки с чаем. Подключенный холодильник хранил в себе аккуратно расставленные продукты. — Ни ты, ни я, ни кто бы то ни было не может ничего сейчас сделать. Это страшно, да, очень. — Рината села рядом с ней и протянула чашку чая. — Мне очень страшно, Уля. Но сейчас ни от кого не зависит, что будет с Ромой. Когда он лежал в реанимации в Америке… Он рассказывал тебе? — Уля коротко кивнула. — Мне казалось, что я должна быть там каждую секунду. Я не спала, не ела, не пила, только сидела под дверями. И он пришел в себя не из-за этого. Я никак на это не повлияла, истязая и мучая себя несколько суток. Я знаю, что ты хочешь быть там, мы поедем. Обещаю. Но мы не будем там жить. Главврач и заведующий отделением позвонят мне в ту же секунду, если что-то изменится. — Ты дала им денег? — Уля чашку взяла и поставила перед собой, заглянув в нее, как будто могла увидеть там хоть что-то, кроме своего расплывчатого изображения. — Конечно. Но сейчас мы ничего не можем сделать. Его нельзя никуда транспортировать, в больницу получше или типа того. Ему не нужны никакие лекарства, медицинские средства, кроме тех, что там есть. Я предлагала им купить, что угодно, но сейчас этого не нужно. Нам надо ждать, и мы будем ждать. Ты и я. — Ты очень сильная, Ри… — Уля снова всхлипнула, как-то непроизвольно. — Я не сильная. Я настолько слабая, что последние двое суток думала только о том, что лучше бы мне умереть. Побыстрее. Быстрее него. — Правда? — Правда. Все, к чему я шла последние три года, рухнуло в одну секунду. Мне искренне казалось в какие-то моменты, что я со всем справилась, что я больше не такая, как была раньше. Не такая жалкая, не такая беспомощная. Что я приняла тот факт, что мой брат — это отдельный человек, со своей жизнью, своими ошибками, со своим правом выбора. Что я не являюсь его частью и не завишу от него. Что я живу своей жизнью. Но вчера я была в таком состоянии… И если бы не Вадим… — Откуда вообще взялся Вадим? — У Вадима синдром любителя оказывать непрошеную помощь, видимо эта помощь на сей раз просто сменила адресата, — Уля смотрела на нее вопросительно, но Ри тему развивать не планировала. — Но он оказался в нужное время в нужном месте. Он сильно мне помог, несмотря на то, что я этого не хотела, — она замолчала, какое-то время смотрела на вилку в своей руке, а потом подняла на Улю глаза. — Ты знала Дарью Осипову? — Да… Немного. Она работала в одном из наших магазинов. Не с платьями, в текстильном. Продавцом-консультантом, на полставки, она студентка. Была студенткой, — снова повисло тяжелое молчание. — Я все-таки спрошу. Что продавец-консультант из твоего магазина делала в шесть утра в машине с твоим мужем? — Я не знаю. Я не думала, что они вообще знакомы. Теперь мне кажется, что я вообще ничего не знала, что все было моим вымыслом… Что Рома… У нас все было хорошо, я каждый день была счастлива, видела, что он меня любит, он для меня делал все, — Уля теперь тараторила без остановки. — Во всем поддерживал, никогда не нагружал проблемами. Говорил, что я должна учиться, заниматься любимым делом и быть счастливой, все остальное сделает он. А потом он от меня ушел. — Что?.. — После Нового года. — Что?! Куда, блять, ушел?! Как ушел?! — вилка со звоном ударилась о тарелку и упала на стол. — Сказал, что ему нужно побыть одному, обо всем подумать. Собрал вещи и ушел. Еще сказал, что он меня не достоин. Мы не виделись недели три, потом этот звонок, про аварию… — Уля теперь выглядела как маленькая девочка, которая признается в том, что плохо вела себя в детском саду. — Он снова начал бухать? Употреблять? — сейчас Рината смотрела на нее с таким ужасом, что ей стало не по себе. — Не знаю, Ри… Вряд ли. После того, как он лег в рехаб, я ни разу не видела его пьяным или типа такого. Он не пил. У нас дома не было алкоголя даже на праздники. Он не говорил об алкоголе. На всех мероприятиях, где мы бывали вместе, он даже не смотрел в сторону бутылки. И когда он от меня уходил, он был трезвым, — Уля задумчиво покрутила в руке изящную тонкую чашку. — Думаю, дело не в алкоголе. — Люди просто так не уходят, — стоило бы найти какие-то слова для поддержки, но Рината даже не пыталась. Отчаяние, так бережно хранимое глубоко внутри, начало выползать наружу. — Я знаю. Поэтому и говорю, что я дура. Дура, жившая в иллюзии счастья, а Роме, наверное, было со мной плохо. Я даже не видела… — А с кем он общался последнее время? Женщины? — она перехватила ее страдальческий взгляд и вздохнула. — Шлюхи, стриптизерши, я не знаю… Это его любимый контингент много лет был. Если он не говорил тебе… Блять… — Ри все же взяла себя в руки, хоть и было поздно. — Я не это… не это имела в виду. — Я знаю. Он многое мне рассказывал, он был со мной очень откровенен о своем прошлом… Но за все это время не было ничего такого, он ни разу не задержался где-то, не предупредив. Ни разу не пришел в помаде или с женскими трусами в кармане. Если он встретил другую женщину, он должен был прямо мне об этом сказать, Ри… не уходить вот так! — в больших глазах была такая тоска, что Рината почти испугалась. — А тебе… он что-то говорил? — Нет. Не говорил, и я не спрашивала. Я вообще старалась не лезть в личное. Как говорил мой психотерапевт, я не должна превратиться в мерзкую поганую свекровь по отношению к тебе, которая как паук вползает в чужую семью и выведывает там что-то «из благих намерений». Мы говорили о делах, в общем и целом. Он рассказывал мне о каких-то событиях. И всегда говорил, что счастлив с тобой. Я не думаю, что он врал. Рома, конечно, не самый идеальный человек… Но он не подлец и не конченный гондон, — на последних словах она отвернулась, аппетит пропал, как и желание копаться в этом дальше. — Я никогда не считала, что ты лезешь… Я очень благодарна тебе за всё, — на глаза Ули снова навернулись слезы, — Я не понимаю… Я хотела тебе рассказать, правда, но не нашла слов. Он не сказал, что мы расстаемся, что он хочет развестись, что бросает меня… Рината молча обняла ее и погладила по голове: — Ну вот придет в себя, и спросим. О чем он так сильно хотел подумать в одиночестве. Останешься у меня? Поздно уже. — Нет. Прости, но нет. Я лучше домой. Рината не стала возражать и вызвала такси. — Мы со всем справимся. У тебя есть Рома и есть я, — она снова прижала ее к себе, — завтра заеду за тобой, съездим в больницу. Уля посмотрела на нее с благодарностью, кивнула и села в желтую машину.

***

Будучи талантливым управленцем, известным политиком, крепким хозяйственником, человеком, не склонным к пустым эмоциям, как он сам считал, Евгений Борисович Стехин понимал: дело дрянь. Как ни посмотри. Из теплой постели его уже ближе к обеду достал звонок от приятеля, работающего в правоохранительных органах. Он до конца не сообразил, что ему говорят, едва очнувшись ото сна, лег он поздно, долго не мог уснуть, и сегодняшний день должен был стать выходным, но видимо выходной отменялся. «Сделал что мог по дружбе». «Частная скорая увезла в частную травматологию, чтобы не светиться». «Ее жизни ничего не угрожает». «В другой машине труп». «Дальше сам, Жека, только быстрее». «Не в моей компетенции, дело СК заберет». Стехин вскочил с кровати, едва не упал, а потом схватился за голову. Внутри не было ничего, кроме ярости. Того предела злости, за которым глаза наливаются кровью практически в прямом смысле. «Сука! Тупая мразь! — он с силой толкнул ни в чем не повинный торшер, и тот с грохотом завалился на пол. — Ненавижу! Ненавижу!» Жена Света еще позавчера укатила с подругой на какой-то модный показ в Ригу. В просторном доме было темно и тихо. Он вломился в одну из спален, но ожидаемо никого не увидел. Как и своей машины в гараже. Вряд ли он мог думать, что над ним просто пошутили, но убедиться стоило. Ни Мазерати, ни Леры не было. Он попытался успокоиться, даже налил себе кофе, но чашка выпала из рук, украсив светлый, сверкающий чистотой пол уродливым узором и острыми осколками. Он бросил сверху тряпку, прикрыв коричневую лужу. Не до уборки. «Все будет по закону», — он наспех оделся, выудил из ящика ключи от Ауди жены и быстро сел за руль, даже не умывшись. По-другому у Стехина не бывало. Кому, как не ему, выпускнику юридического факультета МГУ имени Ломоносова, было знать, что такое закон. Закон сопровождал его всю жизнь. Уже после третьего курса он поступил на стажировку в один из департаментов МИД. Во время учёбы в университете карьера дипломата казалась лучезарной, одной из самых престижных в стране. Однако, когда пришло время получать диплом, Советский Союз распался. Наступил «дикий капитализм», и названия некогда ласкающих слух структур утратили всю привлекательность. Не проработав и года в ведомстве, Стехин стал юристом одного из адвокатских бюро, и дела довольно скоро пошли в гору. Перестройка и приватизация дали Стехину колоссальные возможности. Через год после начала его работы судебным юристом, любой судья только закатывал глаза, узнав, что интересы одной из сторон будет представлять Евгений Борисович. Это со стопроцентной вероятностью означало, что «простое» дело растянется минимум на год. Стехин был дотошным. Прекрасно ориентировался в правовом поле. В стране был хаос — не только буквальный, но и юридический. Устаревшая нормативная база не справлялась с регулированием новой реальности. Законодательные акты СССР, РСФСР, куча подзаконных актов, противоречащих друг другу, наскоро принимаемые «капиталистические» законы. Все это могло повергнуть в шок любого вчерашнего студента, который выйдя из дверей юридического вуза с дипломом, осознавал, что все, чему он учился, в миг стало неактуальным. Но Стехин не испугался. Это, скорее, было ему на руку. Он развалил кучу «очевидных» дел. Довольно быстро «дорос» до представления интересов крупных бизнесменов, процветающих государственных деятелей, чиновников. Евгений Борисович на всех производил отличное впечатление — молодой, блестяще образованный специалист, карьерист, готовый биться за клиента до последнего. Бескомпромиссный в желании достигать цели. Трудолюбивый, с пытливым въедливым умом, он никогда не был равнодушным, он работал не потому, что надо работать. Работал потому, что это было его призванием, двигателем всей жизни. Это заметили и оценили. В двадцать пять он выиграл свое первое «большое дело» — одержал победу в борьбе против приватизации Росгосстраха. Получил второе высшее образование. Защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию по арбитражному процессу. Читал лекции студентам в своей альма-матер. Был советником по правовым вопросам при нескольких министерствах. До ближайшего отделения полиции Евгений добрался за считанные минуты. Усатый дежурный без особого интереса зыркнул из окошка с решеткой: — Вам чего? — Заявление об угоне хочу подать. Машина пропала. — Хорошо искали, может, забыли, где поставили? Но Стехин так на него посмотрел, что тот осекся и протянул лист бумаги и ручку. — Пишите. Что за машина, где оставили, когда видели в последний раз. Паспорт и документы давайте, копии снять надо. — Паспорт вот, — Стехин сунул в окошко документ. — На машину ПТС есть, остальное было внутри. — А вы что, ничего не знаете? — теперь дежурный смотрел с подозрением. — Вы тот самый Стехин? Это же вы? Вышел из отдела Евгений только через полтора часа, ответив на все вопросы. Так, как посчитал нужным. «Автомобиль никому не передавал. Проснулся утром, машины нет. О том, что случилось, не знал, узнал от вас. Готов содействовать следствию. Расстроен. Выражаю соболезнования». Ему вежливо объяснили, что Мазерати перевезут на спецстоянку, где она останется до конца следствия и судебного решения. Взяли адрес, телефон, необходимые данные и отпустили восвояси, пообещав связаться. Посоветовали заняться поиском адвоката. В телефоне был адрес той самой частной травматологии, но он не поехал. Было много звонков, но ни на один он не ответил. Внутри царила такая черная бездна, что он бы сам с удовольствием сейчас нажал на газ до упора и не предпринял ни единой попытки затормозить перед каким-нибудь бетонным забором. Благоразумие взяло верх, он остановился у любимого ресторана, и пару часов просидел за столиком, ковыряя еду и читая новости, вновь пестрившие его именем. К вниманию журналистов он давно привык, пресса часто освещала его судебные дела, и с приходом в политику внимания стало еще больше. У него регулярно просили дать на камеру комментарий, поучаствовать в интервью, неоднократно приглашали на телевидение. Но сейчас был другой случай. Случай неприятный, больно бивший по репутации и честному имени. У дома уже стояла машина. Стехин вздохнул, говорить с кем-то по-прежнему не хотелось, но Толик Грачев терпеливо курил черт знает какую сигарету, открыв водительскую дверь. Знакомы они были тысячу лет. Когда Женя впервые переступил порог МГУ, первым человеком, которого он там увидел, был Толик, впоследствии ставший местной звездой, любимчиком всех девушек и всех преподавателей. Самые недоступные красавицы рассыпались перед ним на сотни осколков, несмотря на то, что внешность его была далека от общепризнанных идеалов. Заметно полноватый, с щербинкой между передних зубов, не выговаривавший букву «р», Грачев своей харизмой буквально рушил вокруг себя все, что только мог разрушить. Они оказались в одной группе, за одной партой, и вот уже почти тридцать лет были лучшими друзьями. И если Стехин быстро понял, что его дело — это арбитраж, хозяйственные и корпоративные споры, то Грачев уверенно пёр в направлении уголовного права. «Я адвокатом хочу быть, каждый имеет право на защиту». И он стал. После окончания вуза первые пару лет в основном занимался защитой разных маргиналов. Приходил к Жене с бутылкой и долго вещал: «На дозу не хватило, решил спиздить аккумулятор с машины соседа, ну дебил, какой же, сука, дебил! Щас на четыре года уедет, как так можно жизнь свою просрать!». А потом все изменилось. У крупных бизнесменов и чиновников, с которыми стал работать Стехин, рано или поздно возникали дела не только гражданские, все чаще — уголовные. И он всегда говорил: «У меня есть прекрасный друг, он специализируется на подобных вопросах». Оправдательные приговоры были нормой лишь в мире кино, в реальности, если дело доходило до суда, то обвиняемый садился. Надолго. Грачев до сих пор помнил свой первый такой приговор. «Соколова Андрея Ивановича оправдать по предъявленному ему обвинению по статьям… Меру пресечения в виде заключения под стражу отменить, освободить из-под стражи в зале суда. Признать право на реабилитацию… Приговор может быть обжалован…» Влиятельный чиновник Соколов, обвиняемый в хищении государственного имущества на невероятную сумму, вышел из зала суда невиновным. И это вознесло адвоката Анатолия Грачева на вершину адвокатского Олимпа. Дело Соколова, как и многие другие дела, появилось у него благодаря Стехину. Это был практически семейный подряд, они и вправду были уже семьей. В один день женились на своих избранницах, в один месяц стали отцами. Именно Грачев впервые подкинул идею: «Тебе в политику надо, давай подумаем». Толик увидел подъезжающую машину и выскочил из своей. — Еб твою мать, Жека! Че за хуйня? Ты нахуя это сделал?! — Сделал что? — Стехин продолжал находиться в своем эмоциональном ступоре. — Ты зачем тачку в угон подал? — А что мне надо было делать? Я за это отвечать не собираюсь. — Я — твой адвокат, тебе нужно было мне позвонить! Почему я узнаю обо всем постфактум? — теперь Толик стоял прямо напротив него. — Как ты? Вижу, что не очень. — Толь, спасибо. Но тут нечего обсуждать. Машина моя. Но я ничего не сделал. Все будет по закону. — Это как? Ну то есть я знаю, как будет по закону, но… — Что но? Я за это отвечать не собираюсь. Это не мое дело. — Правда? А я думаю, что твое. — Толя, я машину ей не давал! Я на машине этой никого не убил! Я в этом участвовать не хочу! — он двинулся к дому, на ходу доставая ключи. — Но придется. Тебе придется участвовать. Слушай, я уже часов пять на ногах. Уже все узнал, привез документы. Давай сядем, поговорим, поделюсь мыслями. — Я не буду смотреть, — Стехин открыл дверь, пропуская друга вперед. — Будешь. Так нельзя, да приди ты в себя! — Толя, это пиздец, это такой пиздец… — Евгений устало присел на мягкий пуфик у дверей, так и не разувшись. Лицо его казалось совершенно серым, как после долгой болезни. — Знаю. Но у тебя лучший адвокат, послушай. Точнее, посмотри. Нам надо действовать. Быстро. Прямо сейчас. Я, конечно, не последний человек в своей сфере, но без твоей помощи не обойтись, потребуется административный ресурс. Вставай, пошли на кухню. Светка дома? — Толя сунул в шкаф пальто и навис над Евгением. — Разувайся, все, давай. — Что это? — уже за столом Стехин принялся разглядывать медицинский бланк. — Это результаты анализов крови. — Вижу. Что это за таблица Менделеева? — Это наркотик. Синтетика. Плюс алкоголь, промилле, но кого это уже ебет? Ты знал, что Лера употребляет наркотики? — Грачев устроился напротив и поставил перед ним чашку кофе, осторожно обходя осколки на полу. — Надо убрать это, еще порезаться не хватало. Где у тебя пылесос? Или хоть веник какой. Предложил бы выпить чего покрепче, но щас не время. Так что? Знал? — Не знал. Я вообще понятия не имею, чем занимается Лера. Она совершеннолетняя, дееспособная, взрослая девушка… — Она твоя дочь! — Толик оторвался от своего занятия уборкой, веник завис в воздухе, взгляд был ясным и требовательным. — И взрослый человек! — Но в новостях только твое имя. Это — твоя машина. Это — твоя дочь. Единственная дочь. — Я не давал ей машину! Я не знал! Сука! Пусть она отвечает за себя сама, пусть ее посадят, мне похуй! — Да прекрати уже! Заладил «я не виноват, я не давал, я ни при чем». Тебя никто и не обвиняет, заметь. Но что дальше? Ее посадят, и? — Грачев, в отличие от окончательно вышедшего из себя друга, сохранял спокойствие. — Я здесь ни при чем. — Опять двадцать пять! С тобой что будет? Ты правда считаешь, что на тебе это не отразится? — с уборкой было покончено, получилось не особо чисто, но шансы разрезать ногу, наступив на стекло, уменьшились. — Послушай, Толя! Моя единственная дочь, как ты выразился, украла чужую машину, закинулась наркотиками, нарушила все возможные правила дорожного движения, убила одного человека, отправила другого человека в реанимацию, где он может умереть в любое время, кстати… Он еще не умер? — Не умер. А теперь ты послушай. Без обид, Жек, но ты щас говоришь как бабка на скамейке. Не «убила», а «в результате ДТП была причинена смерть», не «нарушила все правила дорожного движения», а «обстоятельства выясняются», не «закинулась наркотиками», а «проводится экспертиза», и уж точно не «украла чужую машину», а «взяла машину отца», а это почти как своя машина. — Твоя любовь к канцеляриту дела не меняет! — Стехин злился и плохо это скрывал. — Толя, ты мой друг, я очень тебе благодарен, но… — Сейчас я в первую очередь твой адвокат, и только потом — друг, уж прости. Твой адвокат, адвокат твоей жены и твоей дочери. И я точно не буду сидеть и смотреть, как ты сам себя топишь. Прекращай истерику и смотри, — Толя водрузил на стол ноутбук, порылся в своей папке и достал кипу бумаг. — Рассказываю стратегию защиты. — Ты когда это все успел? — Стехин смотрел с удивлением. — Я лучший адвокат этой страны, — Грачев усмехнулся. — Ну, так говорят. Смотри. Когда Толя закончил, Стехин еще несколько секунд сидел молча, переваривая информацию. — Что скажешь? Как тебе план? — Охуенный план, надежный, как швейцарские часы… Но… — Никаких но! Начинаем заниматься делом. Ты понял, что от тебя требуется? Главное, что Лера жива-здорова, она почти не пострадала, я договорился, что несколько дней она побудет в клинике, и никто не будет ее беспокоить. Все допросы — потом. Ни одного слова без меня она говорить не должна. И ты бы… Ты бы съездил к ней. От взгляда Грачева не ускользнуло, как потемнело лицо друга, и как дернулась бровь. — Она не пострадала, ты сам говоришь. Видеть ее я не хочу. — Я понимаю, что ты злишься… — Хватит! Злишься — это явно не то слово! Я в бешенстве, ахуе, я совершенно, блять, растерян! Я так и чувствовал, что она доставит мне огромные проблемы, она постоянно доставляла, все эти проклятые четыре года, как мне пришлось забрать ее жить к нам со Светой. Ты сам знаешь, что было! — Понимаю. Ладно, дело твое. Сегодня надо постараться успокоиться. А завтра… Сделаешь все, как надо, и дело в шляпе. Точнее, дело в суде. С самыми радужными перспективами. — Но ведь это… Несправедливо. Грачев не удержался и хохотнул: — Несправедливо? Это нормальный расклад. Только не говори, что ты всю жизнь думал о справедливости. У тебя хоть и другая специфика, гражданка, скукотища, но вспомни… Да хотя бы как ты жену Буранова оставил без штанов, когда они совместно нажитое имущество делили. Или без юбки, как правильно в таком случае говорить? — Толик явно развеселился. — А они, между прочим, с нуля вместе все делали, с самых низов ползли, всегда вдвоем. А тут раз, и развод, и до свидания, милая Ольга, вот вам миллиончик напоследок, а вся строительная империя теперь принадлежит вашему мужу. Пардон, бывшему мужу. — Это не то же самое. — То же самое: у тебя был клиент, ты сделал все, чтобы он остался в выигрыше. Теперь ты — мой клиент. Это не обсуждается. — То, что ты предлагаешь сделать, — само по себе преступление. — Так не ты же будешь его совершать! Все, успокойся. Послушай дальше. А кроме того, о чем я уже сказал, нужно начинать заниматься потерпевшими, точнее, их родственниками. Рассказываю, что удалось узнать, — он извлек из футляра очки и нацепил их на нос, принявшись читать с листа. — Погибшая Дарья Осипова, девятнадцать лет. Из Подольска, в Москве училась в колледже легкой промышленности на швею-закройщицу, подрабатывала в магазине текстиля. В Подольске у нее осталась мать, Елена Юрьевна, сорок три года, и сестра Ксения, двенадцать лет, школьница. Им уже сообщили менты. Завтра я поеду в Подольск. Думаю, тебе не надо объяснять, что сейчас наши силы должны быть направлены и туда тоже. У людей горе, предстоят похороны. Мать Осиповой работает учителем географии в средней школе, отца нет. Нужно помочь ей достойно похоронить дочь, возместить моральный вред… — Моральный вред?.. — Стехин перебил. — Мы оба знаем, что нужно делать. Я договорюсь. К суду у Елены Юрьевны не должно остаться ни злости, ни финансовых трудностей. Трагические случайности поджидают людей на каждом шагу. Так вышло. Ты — человек добросердечный, сочувствующий, не допускающий мысли, что можно остаться в стороне. Ее дочь не вернешь, но жизнь продолжается. Мы оплатим все расходы, связанные с похоронами, договоримся о размере компенсации… — А как ты это делаешь? — Евгений снова перебил. — Я в уголовке не шарю, ты знаешь. Как оценивается компенсация для матери за жизнь ребенка? — Жень, прекрати. С ней мы договоримся. Давай не будем приплетать какие-то философские абстрактные категории. Мне кажется, что здесь все обойдется. Сколько она зарабатывает в школе? Пару прожиточных минимумов? У нее еще младшая дочь осталась, ее надо на ноги ставить, дать образование, помочь с жильем. Или ты не готов платить? — Готов. Просто спросил, как это считается… — Это считается «по соглашению сторон», думаю, такая формулировка тебе более понятна. Как ты считал моральные компенсации за то, что твоих клиентов полили дерьмом в прессе? Сколько просил? «По соглашению сторон». Стехин только кивнул. — Дальше? Со вторым что? Мне надо в больницу ехать и там тоже всем бабло пихать? Нахуя ему в реанимации бабло? — Роман Кольцов находится в искусственной коме. Ну это как обычная кома, просто его туда погрузили врачи, чтобы сохранить ресурсы организма. Мозга. Он там в ледяной воде пробыл хер знает сколько и даже не потерял сознание, прикинь. Ехать в больницу не надо, по крайней мере, не сейчас. Я попытался найти какую-то информацию о нем и ближайшей родне. Родители, жена, дети и тд. И вот что странно… — Грачев стянул с переносицы очки. — Удалось вытащить только паспортные данные, информацию о зарегистрированных тачках. Ни места работы, ни данных из МВД, ничего нет. Вся история как будто сильно почищена. Даже данных о недвижимости нет. Прописки у него, кстати, тоже нет. — Что странного? У нас четверть страны таких: нигде не работают, нихуя не делают. — Ага, и ездят на таких машинах с девятнадцатилетними студентками. Да ты дальше слушай. По базам полиции никогда в поле зрения не попадал, а из загса пришел отказ в предоставлении информации. Как и из налоговой. Точнее, не совсем отказ, а размытые формулировки об отсутствии информации, где это видано? Мои люди полдня пытались хоть что-то выбить. По итогу узнали, что жена есть, но брак заключен где-то за границей, похоже. Жена Ульяна Сергеевна Кольцова. Еще есть сестра. Такая же, как он — никакой информации, нигде не работает, ничего не имеет, если верить официальным данным. Прописки нет. Зарегистрированных номеров телефона нет. Банковских карт нет. — Не усложняй. Работает неофициально, получает в конверте, счета закрыты, может, чтобы приставы не арестовали. Собственности нет, вот и нет данных. — Да, возможно… Но обычно… — Толь, давай ближе к делу. Ты ничего не нашел? — Нашел. Адрес квартиры сестры нашего потерпевшего. Квартира долго висела на продаже на сайте одного из агентств недвижимости. — Ты же сказал, у нее ничего нет? — После долгих плясок с бубнами удалось нарыть инфу, что она зарегистрировалась в этой квартире в 2011 году, но потом быстро выписалась и все. Я такое впервые вижу: в информации из Росреестра в графе собственник ничего не стоит. Пустота. То есть квартира такая есть, но чья она… А это вообще-то публичная информация! В общем позвонили в агентство, там ответили, что квартира почти продана, за нее внесен задаток, удалось окольными путями и блефом узнать фамилию собственника. В общем завтра ты собираешься, берешь себя в руки и едешь по тому адресу. — И что мне там делать? Давай я помощника отправлю, он съездит, — Стехин посмотрел на распечатанное объявление о продаже квартиры, где были дописаны от руки недостающие данные. — Сто тридцать квадратов в ЦАО, у брата машина за десять лямов или сколько? — За больше. И что? — Вот и я спрашиваю: и что? Мне ей тоже предложить денег? На че, на лекарства? На компенсацию морального ущерба? — Тебе надо с ней поговорить. Лично. Никаких помощников. Объяснить всё. Дать понять, что ты сочувствуешь и готов помогать. Обменяться контактами. — А жена чего? Ты сказал, у него есть жена. Давай я лучше поеду к Ульяне, как ее… — С женами обычно сложнее, наверняка она не в себе и точно не готова. А сестра… Ну сестра и сестра, это обычно не столь близкий человек, не ближе жены, я в этом плане. Так что начинай с сестры. — Всегда проницательный Грачев еще никогда так сильно не ошибался. — Тем более, что по Ульяне Кольцовой точно так же нет никаких данных, а тут хотя бы адрес есть. Она в итоге тебя выведет на жену, там подумаем, что делать. Времени прошло очень мало, скоро у нас точно будут какие-то новые данные. Не бывает так, что человек сорок лет живет, а о нем ничего неизвестно. Это я про Кольцова, ему сорок. И тебе надо подключиться, попросить нужных людей, чтобы они помогли. Я допускаю, что с родней Кольцова будет сложнее, это не школьную учительницу задабривать. И дело не в сумме, нужно иметь другие рычаги воздействия. — Что ты имеешь в виду? — Ты прекрасно понял. Если будут сильно выебываться и пытаться спекулировать на ситуации, надо иметь то, что их заткнет, и заставит пойти на сделку. — Толь, а давай нажремся, — Стехин почувствовал, что вся информация не укладывается в голове. — Давай все это завтра, не сейчас. Я понял. Я в ахуе с тебя, как ты это… Так быстро. Нет, я знаю, что у тебя есть своя команда, помощники, ты не один, но впечатляет. — А ты во мне сомневался? — Грачев удовлетворенно улыбался. — Нажраться — это можно, на сегодня я свободен. Надо только несколько звонков сделать. Тащи свое коллекционное пойло, что там тебе французы подарили? Ты хвастался недавно. Стехину действительно стало спокойнее. Предстоял долгий путь, но слова друга звучали убедительно. Если бы его спросили, кому он безоговорочно доверяет, он не думая назвал бы только Грачева. Договориться со своей совестью было сложно, но Евгений понял, что готов попытаться. Он знал, что помогает не Лере, он помогает себе. План Толи казался безупречным. «Есть деньги, есть связи, можно всё это свернуть еще на этапе следствия. Но я предлагаю сделать иначе. Леру будут судить. Процесс будет открытым, позволим присутствовать прессе, да и вообще всем желающим, кто поместится в зал заседаний. Суд разберет по косточкам все до мельчайших деталей, не найдет в ее действиях состава преступления и оправдает. Вынесет оправдательный приговор. Ни у кого больше не будет ни одного вопроса: ни к ней, ни, главное, к тебе». Стехин засыпал, прокручивая в голове эти слова. Относительно пришел в себя он только после обеда. Толя, оставшийся ночевать после бутылки шикарного бренди, давно уехал, заботливо прикрепив магнитом на холодильник распечатку с адресом и фото квартиры сестры Романа Кольцова. Стехин запоздало подумал, что даже не спросил ее имени. Ехать никуда не хотелось. Телефон показывал пятнадцать пропущенных вызовов от дочери и еще с десяток сообщений. История была до тошноты противна, противна и проста. Наталья, первая жена, долго не могла забеременеть, а когда это случилось, он подумал, что вряд ли будет событие более счастливое. Он помнил, как она протянула ему справку из женской консультации. Как на глаза навернулись слезы. Как он принялся звонить Толику, а тот в ответ сказал, что его жена тоже беременна, в третий раз. Родилась прекрасная девочка, Стехин не чаял в ней души. А потом маленькая Лера попала в больницу, было ей тогда лет пять-шесть. Там он и узнал, что группа крови у его дочери — третья. А у него первая, как и у жены. Он долго думал, что делать: Лера была его абсолютной копией, тот же цвет глаз, цвет волос, даже кончик носа, тонкий и изящный, не свойственный обычно мужчинам, она унаследовала от него. Но с каждым днем он видел все больше отличий, маниакально эти отличия искал и понял: он так не сможет. Поговорка, что «отец — не тот, кто зачал…», возможно, могла быть правдивой. Полюби он Наташу, когда у той уже был ребенок, он, наверное, смог бы полюбить и его. Полюбить, принять, попробовать воспитать, как своего. Но здесь все было иначе. Его обманули, не обманули — предали. Человек, которого он безусловно и безустанно любил все эти годы, оказался лжецом, двуличной тварью, ничтожеством. Наступив себе на горло, из семьи Стехин ушел тихо, без скандалов. На тот момент он был известен настолько, что любая неудобная подробность могла подкосить его репутацию, а репутацией он дорожил. Впереди были выборы, было несколько должностей в качестве советника-консультанта в государственных ведомствах. Статус внештатного сотрудника при правительстве Москвы. Иногда ему снилось, как он сидит на красных диванах под софитами и камерами, где вся страна наблюдает, кто же окажется отцом его ребенка, а симпатичная блондинка выносит в белом конверте результаты генетической экспертизы. Он понимал, что ребенок, конечно, не виноват, но уговорить себя не смог. Сероглазая темноволосая Лерочка, которую он искренне любил больше всех в этом мире, просто оказалась не его. Чьей-то чужой. Жене он ничего не сказал. Дочери тоже. С Наташей они подписали соглашение об алиментах и тихо развелись. Он не мог простить ей такого предательства, но обстоятельства вынуждали действовать тактично. И до пятнадцати лет его «дочери» он исправно платил алименты. А потом Наташа умерла. Впала в инсулиновую кому, из которой уже не вернулась. Чужой ребенок остался один — замуж бывшая жена больше не вышла. Стехин до сих пор помнил тот разговор со Светой, второй женой, с которой вместе они были и по сей день. Она села напротив него, протянула толстый стеклянный стакан, слегка постучав по нему пальцем с красивым лиловым маникюром. — Выпей. Я позвонила в ритуальное агентство, сама займусь похоронами Наташи, тебе сейчас тяжело. — Тяжело? — он посмотрел на нее мутно, вымученно. — Ты прекрасно знаешь, что Наташа меня предала. Обманула. Планировала обманывать всю жизнь, если бы не случайность… — Наташа умерла. Смерть забирает с собой все, включая предательства, — Света часто рассуждала чересчур философски, наверное, за это он ее полюбил: сочетание небывалой красоты и не менее небывалой внутренней глубины. — А у тебя дочь осталась. — Она мне не дочь. Я этим займусь. Оспорю через суд отцовство, чтобы не пришлось… — Мы заберем девочку себе. — Света уверенно перебила. — Почему ты не сделал этого десять лет назад, когда узнал? Почему не оспорил? Почему исправно платил алименты? Ты никогда не отвечал мне на эти вопросы, говорил, это не мое дело, что довольно обидно. Мы вместе уже четыре года, я люблю тебя и готова принять все, что ты скажешь. — Я не смог, — больше Стехину ответить было ничего. — Не хотел верить. Сейчас легко сделать ДНК-тест, подтвердить, что она мне не родная. Нам не придется ее забирать. — ДНК-тест можно было сделать и тогда. Ты хочешь вывернуть наружу всю эту историю? Чтобы все узнали? Полоскали твое имя? А ребенок куда, в детский дом? — Это не мой ребенок, — Евгений повторял это снова и снова, уставившись в одну точку, потом наконец выпил, тяжело выдохнув. — Ей пятнадцать лет, скоро она станет совершеннолетней, осталось немного. Это лучше, чем публичный скандал. Лучше, чем заголовки «Депутат отправил в детский дом единственного ребенка». Подумай о своей репутации. В восемнадцать можно отправить ее учиться, куда-нибудь за границу. — А два с половиной года что? Да мы с ней толком не знакомы, я с шести лет с ней не общался! — Познакомимся. — Света встала. — Мне нужно уладить организационные вопросы, а тебе поехать к Лере и забрать ее сюда. Он почему-то вспоминал об этом всю дорогу к дому безымянной сестры Романа Кольцова. И теперь снова ощущал отчаяние. Глупость ситуации, в которой оказался. Боль, обиду и ненависть. Все разом. Он часто думал, что стоило тогда устроить скандал, стоило все высказать, а потом поговорить, узнать, что произошло, почему ТАК произошло. Но теперь спрашивать было некого. После смерти бывшей жены прошло четыре года. Лере почти двадцать. И она убила на его машине человека, а может и двоих. Он поднялся на седьмой этаж пешком, медленно, чтобы потянуть время. Совершенно не хотелось этим заниматься: тащиться к незнакомой бабе, наверняка давящейся слезами, захлебывающейся в ненависти к миру. Точнее, ненависти к нему и его так называемой дочери. «Надо было отправить помощника разобраться». Но Грачев в очередной раз, когда Стехин это сказал, категорически не позволил. «Если к ним поедет помощник, будет очевидно, что тебе насрать, что сделано это для галочки. Надо хоть немного знать психологию, Жека! Само по себе то, что такой человек, как ты, готов прийти на помощь… — тут он замялся, подбирая слово, хотелось сказать «простолюдинам», но он вовремя задумался. — На помощь обычным людям, это уже о многом говорит. Не развалишься, если съездишь. Охранника возьми только». С тяжелыми сердцем он нажал на выпуклую блестящую кнопку звонка. Дверь открыли почти сразу. Никаких «баб в истерике» он не увидел. Рината смотрела на него так, словно нисколько не удивилась. На ней был светлый домашний костюм; длинные волосы, заколотые по бокам невидимками, рассыпались по плечам. Тонкие черты лица, большие глаза, высокие скулы. Даже странные отметины в виде кровоподтеков справа, усердно замазанные косметикой, не портили этого образа. Почему-то Стехин забыл все, что планировал сказать, и уже неприлично долго стоял на пороге молча. — Здравствуйте, Евгений Борисович. — Рината не сдвинулась с места и тоже его разглядывала. Еще утром из Бангкока звонил Тимур. «Во все органы посыпались адвокатские запросы — на Рому, тебя, Улю. Отправляет Грачев, слышала о таком? Вероятно, Стехин ищет ваши контакты для связи. Я уже скоро вылетаю, завтра буду в Москве. Никому не отвечай, дверь не открывай, я приеду, будем разбираться с этим вместе. Постарайся без эмоций, Ри. Пожалуйста». — Здравствуйте, — Стехин наконец очнулся. — Меня зовут Евгений Борисович Стехин, — прозвучало довольно странно, учитывая что девушка только что назвала его по имени, ему даже показалось, что в ее глазах он увидел усмешку. — Я хотел бы поговорить. Прошу прощения, это неудобно. Что я вот так приехал к вам домой, еще и в такое время, — было почти десять вечера, — но мне удалось узнать только адрес. Я понимаю, что это никуда не годится, предлагаю обменяться контактами и договориться о встрече. Где вам будет удобно. — Вы уже пришли, я тоже здесь. Можем поговорить сейчас, — Рината отошла в сторону, освобождая путь в квартиру. — Не стесняйтесь, проходите. Угощу вас кофе. Своих охранников тоже можете пригласить, наверное, им холодно стоять на улице, — проследив за его еще более растерянным теперь взглядом, она добавила, — Две ваши машины перегородили выход из подъезда, сейчас там стоят два страшных men in black. Как в кино. Но я не собираюсь вас трогать, мне просто забавно. Несмотря на то, что Толик часто подначивал друга на тему того, что тот не сведущ в психологии, в людях Стехин все же разбирался. Всю свою жизнь он работал с огромным количеством людей, и кое-что мог сказать, бросив лишь первый взгляд. Он хорошо знал, как выглядят волнение или нервозность. В странной девушке совершенно ничего не выдавало эмоций. Даже слова про охранников не звучали, как желание поиздеваться или подъебать его. Он видел только холодное спокойствие, уверенность в себе и абсолютное достоинство. Стехин разулся, аккуратно положил пальто на комод и прошел в гостиную вслед за Ринатой. — Я вас слушаю, — через несколько минут она поставила перед ним кофе, сахар и сливки. — Я хотел поговорить о вашем брате, о Романе Кольцове. О том, что случилось. Во-первых, я очень сочувствую, что так случилось. И выражаю соболезнования по поводу Дарьи, — почему-то Стехин с трудом смог посмотреть ей в лицо, к кофе он не притронулся. — По поводу Дарьи? Я ее даже не знала. Но спасибо. — Сейчас нам всем очень непросто. Это большое горе, но Роман жив, и я верю, что с ним все будет в порядке. Хочу сказать, что готов оказать вам любую помощь, — под этим ледяным взглядом ему было неуютно, колюче, он словно перестал быть тем, кем является. Если бы она пускала сопли, рыдала, говорила, как их всех ненавидит, было бы, наверное, попроще. Но от такого самообладания Стехину было не по себе. — А какую? — Что? — Какую помощь вы можете нам оказать? Что вы можете сделать такого, чего не могу я? Стехин еще раз поднял взгляд и посмотрел на нее. Все слова куда-то делись. Взгляда она не отвела, и он отвернулся первым. — Любую помощь, если вам что-то нужно, вы можете на меня рассчитывать. Я оставлю вам свой номер, можете звонить мне в любое время по любому вопросу, — хотелось побыстрее отсюда уйти, и он едва удерживал себя на месте. — А где ваша дочь? — Рината налила кофе и себе и теперь устроилась напротив Стехина. Несмотря на то, что Тимур был в отпуске, все материалы доследственной проверки, которые имелись в до сих пор невозбужденном уголовном деле, он ей уже отправил. Было там немногое, но то, что Стехина в машине не было, не вызывало сомнений. За рулем сидела его дочь, девятнадцатилетняя Валерия Евгеньевна Стехина, рядом была, вероятно, ее подружка — Марина Зайцева, гражданка Беларуси, учившаяся со Стехиной в одном университете в Париже. — Она в больнице. Ей повезло, почти не пострадала, — Стехину с каждым словом становилось только хуже. — Я рада, — Рината пожала плечами. — Действительно повезло. — Я знаю, о чем вы думаете… — Правда? Расскажите. Еще кофе? — Евгений и сам не заметил, как опустошил чашку практически залпом. — Вы думаете, что я пришел выгораживать свою дочь. Да, кофе, если можно. — А вы пришли не за этим? — Нет, я пришел, потому что мне не все равно… — Не все равно на свою дочь? — Рината встала, забрала опустевшую чашку и сунула ее в кофемашину. — Не все равно на то, что случилось! Не все равно, что пострадали люди! Что погибла девушка, что ваш брат оказался в больнице. Я понимаю, что ситуация непростая, но то, что случилось, уже случилось, этого не исправить, не изменить… — Довольно философски, — Рината перебила, видя, что Стехин очень быстро теряет остатки самообладания, это было интересно. Стехин замолчал. Было совершенно неясно, издевается ли она над ним. Было совершенно неясно, почему так себя ведет. — А вы с братом… У вас не самые близкие отношения? — он рискнул проверить свою догадку, наверняка ей просто похуй, стало даже обидно, что он не догадался сразу. — С чего вы взяли? С того, что я сейчас не плачу у вас на плече и не прошу пару миллионов на лечение? Да не смотрите вы так! У вас на лице написано, что вы пришли потому, что боитесь за себя, за свое честное имя, за свою карьеру. Наверняка вас наизнанку выворачивает, когда видите в интернете заголовки, где вас называют убийцей. Ну, или отцом убийцы. Это в каком-то параллельном мире можно сказать, что вы не в ответе за дочь, она ведь уже выросла и сама принимает решения. Но в этом мире, увы, родители несут ответственность за детей всю жизнь. Вы просто знаете, что не сможете соскочить, не сможете отгородиться. Вам приходится лично ходить к незнакомым людям и «предлагать помощь» в надежде, что это зачтется. Говорила Рината так четко, так спокойно, так размеренно. Без грамма лишних эмоций, без единой ноты сарказма. Стехин был явно к такому не готов. — Когда я спросила о дочери, у вас на лице было выражение, что вы съели что-то несвежее и боитесь обблеваться. Наверное, вас не очень интересует дочь. — Да как вы смеете?! — Стехин вскочил с места. — Вам кто дал право строить такие догадки?! — Строить такие догадки мне дало право ваше лицо и тот текст, который вы произносите, считая меня дурой. Мне не нужна ваша помощь, — Рината даже не шелохнулась, и Евгению стало неудобно за свой выпад. — Я понимаю, — он сел обратно. — Вы имеете полное право ненавидеть меня и мою дочь, считать меня подлецом, лишенным сочувствия роботом. В вашей ситуации это… — В моей ситуации? После недолгого молчания Евгений Борисович снова встал, но уже спокойнее. — Вот моя визитка. Я надеюсь, что вы придете в себя, немного оправитесь, и мы сможем поговорить более конструктивно. Я всегда на связи. Благодарю за кофе, он отличный. Я влиятельный человек, не стоит отказываться от моей помощи, я многое могу… — Вы не смогли даже мой номер телефона узнать. Вылетел из квартиры он быстро, не ощущая ничего, кроме досады и полного опустошения.