The Rings

— Номер зарегистрирован на Валеева Тимура Хайдаровича, я уже имел честь лицезреть Тимура Хайдаровича воочию, — Грачев расположился за столиком и жестом подозвал официанта. — У него есть генеральная доверенность от Кольцова, ему выдали материалы дела, но это нормально. Там особо ничего пока нет, только схемы ДТП, осмотр места происшествия, результаты медицинского освидетельствования. Как ты понимаешь, Лера была трезва, все по нулям. Кольцов тоже, кстати, был абсолютно трезв. Результаты технической экспертизы будут нескоро, это требует времени, но уже все ясно: трагическая внезапная неисправность, Лера об этом знать не могла, пыталась затормозить, но тормозная система не сработала, там всё будет описано детально и обстоятельно, не прикопаться. — А почему Рината пользуется номером какого-то Валеева? Кто это вообще? — Стехин размешивал ложечкой сахар в кофейной чашке. — На него зарегистрировано четыре номера, думаю, один его, остальные для Кольцовых, всего семейства. Интересная личность, долго работал в органах, на хорошем счету, а потом его оттуда поперли: подозреваемый у него умер во время допроса. Не своей смертью, как понимаешь. А была как раз проверка сверху, замять не удалось полностью. Сейчас он работает у Кольцовых кем-то типа безопасника. Всякое дерьмо, короче, разгребает. — Какое дерьмо? — Стехин думал о чем-то своем. — Не разобрался еще, может, и не придется. Ты молодец, Жека, здорово с консилиумом придумал и ошибками этими врачебными. — Я ничего не придумывал, это так и есть. — Да я понял, понял! Но это отличная идея, действительно необходимая помощь. Видишь, не так всё плохо, надо еще… — Расскажи мне про Кольцову, — Евгений перебил. — Что ты знаешь? — Про какую? Ульяну? — Толя удивился такому интересу. — Нет. Про сестру. Ринату. — Да немного совсем. В ноябре прошлого года она подала документы на получение гражданства США. Поэтому ничего здесь и нет по ней: она постоянно проживает за границей, там работает, там платит налоги. — Что делает? — Стехин продолжал размешивать сахар, который давно растворился. — Да понятия не имею, какая вообще разница? Насрать на нее, от нее нам нужно только лояльное отношение и признание оказанной помощи, — дальше Грачев долго рассказывал о своей поездке в Подольск и об эффективном урегулировании вопросов с матерью погибшей Осиповой: — О компенсации мы договорились, похороны завтра, все оплачено, я там оставил своего помощника, он лично за всем проследит. — И что она сказала? Просто взяла бабки и заявила об отсутствии претензий? — Стехин сверлил друга каким-то недобрым взглядом. — Ну нет конечно! Не бери в голову, это моя зона ответственности, на тебе спасение жизни Кольцова, это куда благороднее, чем то, чем я там занимался, неприятно это всё было, — Грачев криво усмехнулся. — Сто лет это делаю, а все равно… Давай наконец-то поедим нормально, не жрал со вчерашнего дня. Стехин к своей еде почти не притронулся. Настроение было отвратительным. Вчера из клиники вернулась Лера, и разговор этот был настолько гадким, что его буквально трясло половину ночи. Дочь получила подписку о невыезде, а значит, отправить ее обратно в Европу не получится еще долго. Вообще он всегда снимал ей квартиру, когда она приезжала на каникулы или праздники. Квартиру подальше от своего дома. Но в этот раз она заявилась без предупреждения и приглашения. Сам Стехин быстро бы ее выпроводил, но не дала жена. Вообще Света странно относилась к Лере, как будто жалела ее, несмотря на то, что приезжала та вовсе не для того, чтобы провести время с «семьей». Она приезжала развлекаться, гулять по пафосным заведениям вместе с такими же подружками: разодетыми в брендовые тряпки, трясущими дорогими браслетами на тонких запястьях, проводящими по полдня в салонах красоты. И Стехин молча злился. Не всегда молча, но часто. К его счастью, Лера в первый же год учебы нашла себе обеспеченного мсье, в два раза ее старше, но оплата учебы в SciencesPo, просторной квартиры в Одиннадцатом округе, части поездок все еще лежала на нем. «Сколько еще я буду ее обеспечивать?! — иногда злость выходила наружу. — Пусть зарабатывает сама!». Денег у Евгения Борисовича было достаточно, хватило бы на пятерых таких Лер, но дело было в другом. — Как Лера? — Грачев закончил с ужином и вклинился в мысли Стехина с этим неприятным вопросом. — Обычно, как еще. Орала, что я должен ее отмазать, была недовольна подпиской о невыезде и тем, что «застряла в этой дыре». Дыре, блять! Два года живет во Франции, и Россия для нее стала дырой. Москва стала дырой! — Евгений даже не пытался сдержать своих эмоций. — Собиралась на какую-то тусовку. Как будто ничего не произошло! Ты думаешь, у нее есть хоть капля чувства вины? Хоть капля ответственности за то, что она сделала? Сказала только про машину: «Купишь другую, да и у тебя и так их три». Синяки на лице замазала, гриву начесала. Палец на руке сломан, вот так трагедия! Я у нее забрал ноут, планшет, телефон, закрыл дома. Охрана следит, чтобы никуда не высовывалась. — Это правильно, — Толя одобрительно кивнул. — Сейчас не надо привлекать внимание. Ее подруга уже отправилась обратно в Минск. Так что лишних свидетелей не будет, которые могут языком трепать. Ты ведь понимаешь, что она, Марина эта, — третья потерпевшая. К счастью, у нее ничего серьезного, в заключении так вообще укажут только синяки, а это даже не легкий вред здоровью. Я с ней все решил, она подписала показания. — Да? И что она там написала? — Ну обижаешь! — хмыкнул Толя. — Она больше всего боялась, что отец узнает, она дочь руководителя крупной госкорпорации, поэтому легко и быстро согласилась, что надо, то и написала: гуляли, поехали домой, ничего не пили и не употребляли, потом случилось ДТП. Случайно. Травм нет, претензий нет. Что еще она может написать? — А на самом деле? — Что на самом деле? — Как было на самом деле? — Стехин снова смотрел как-то странно. — Так и было, — Грачев откинулся на спинку стула и довольно погладил себя по животу. — Отличный стейк, я абсолютно счастлив. — Лера мне ничего не рассказала, да я и не надеялся. Мне важно знать, как было на самом деле, — взгляд стал холодным. — Ты меня знаешь, я не успокоюсь. — А что тебя смущает? — Грачев был невозмутим. — Что смущает? — Стехин колюче усмехнулся. — Ну например то, что невозможно не увидеть, что впереди нет дороги! Я несколько раз смотрел запись с камер, она перла, как танк. Да, она водит всего полтора года, хер с ним, она не увидела знак «уступи дорогу», но то, что впереди забор и река? Ни малейшей попытки остановиться! И не говори мне, что дело в наркотиках и алкоголе, я проверил, она, конечно, не была трезва, но это… Этого недостаточно. Это примерно бокал вина и какое-то колесо. Легкий психостимулятор. — Ты считаешь, что бокал вина и «какое-то колесо» — это мало? — Толя рассмеялся. — Да с этого вообще можно потерять ощущение реальности, и это не легкий психостимулятор, как ты выразился, да, дозировка не такая большая, — он помолчал, допивая свой кофе. — А что ты хочешь сказать? Что она специально это сделала? — Как вариант. — Да нет такого варианта! Типа покончить с собой хотела? С собой не кончают таким способом, Жень. С пассажиром на переднем сидении. И мы даже «как вариант» не будем обсуждать подобное, потому что это квалифицируется как покушение на убийство, это совершенно другая статья. С чего ты взял, что она хотела убиться и подружку убить? — Не знаю. Я просто не понимаю, как так можно. Пытаюсь найти объяснение. — Хорошо. Они с Мариной были в клубе в Хамовниках. Уехали примерно в пять утра, предварительно приняв запрещенные вещества. Обе. Поэтому Марина так сильно боялась, что узнает отец. Сказала, что за это он лишит ее всех бабок и из дома выгонит. А дальше Лера просто была в измененном состоянии сознания, она не увидела ни знак, ни реку. Кольцов, возможно, спас ей жизнь. Всё. На этом всё.

***

В сороковой больнице были явно не рады таким деятельным и активным гражданам, как Рината, которая разговаривала сейчас совершенно иначе. Не так, как до этого, когда просто слушала и верила всему, что говорит ей Андрей Вениаминович, главный врач. «У нас все документы в порядке! Все проводится в полном соотвествии с медицинскими протоколами! Вы кто такая, чтобы являться сюда с подобными обвинениями? — орал главврач, практически брызжа слюной. — Я доктор медицинских наук, я возглавляю эту больницу уже двадцатый год! Какой консилиум? Вы что, сомневаетесь в квалификации наших врачей? В моей квалификации?». Но Рината сидела перед ним совершенно спокойно. — Вы не сказали мне, что у моего брата были две остановки сердца. Не сказали про ИВЛ. Взяли деньги, неплохие деньги, надо сказать, и несколько дней говорили, что его состояние не меняется, что нужно ждать. Ждать чего? Когда он умрет? — Вы не врач, вы понятия не имеете, о чем говорите! — Вот именно. Поэтому решать будут врачи. Вы подпишете заявление, что просите о проведении консилиума в таком составе, сделаете все предварительные исследования и анализы, которые здесь указаны, — она положила перед ним документы, которые передал Стехин. — А потом, когда будет заключение, сделаете то, что в нем будет написано. Если все будет хорошо, то брата я переведу в другое место, сразу, как это станет возможным. Вам ведь по большому счету плевать, ну лежит и лежит там кто-то, таких много. Не получилось вывести из комы, ну ладно. Там судьба сама решит, да? — При чем здесь судьба! Мы делаем все, что необходимо! Какой консилиум? Я не вижу никаких оснований для этого! Но Евгений Борисович предусмотрел и этот вариант, поэтому Рината не растерялась: — А Минздрав видит основания для проведения большой комплексной проверки вашей больницы. Вот распоряжение, можете ознакомиться. Оно пока не зарегистрировано официально, может, и не будет зарегистрировано. С заместителем министра здравоохранения Стехин и Грачев учились в одной группе университета. — Вы что, меня шантажируете?! — Подписывай, блять, — Ринате уже надоело, она встала и сунула ему бланки. — За вас уже все заполнили. Вообще Стехин собирался поехать с ней, но в последний момент не смог. Документы привез водитель, а Евгений Борисович рассказал по телефону, что надо сделать. — Для того, чтобы все организовать, обязательно необходимо решение лечащего врача, в нашем случае пусть будет главный, для него аргументы будут убедительнее. Состав комиссии согласован, я со всеми договорился, они ждут. Отдельным документом список того, что должна провести и предоставить больница. Если он вдруг не захочет, в синем файлике лежит распоряжение о проверке, и вы… — Буду его им шантажировать, я поняла, можете не объяснять, — Рината отключилась и села за руль. Стехин только в очередной раз удивился. Рината вышла из кабинета главврача и почти сразу столкнулась с Улей. Уля выглядела нездорово. Она и до этого так выглядела, но сегодня это особенно бросалось в глаза. В ней словно совсем не осталось жизни. — Что это? — Рината рассматривала посеревшее лицо с запавшими глазами и платок на ее голове. — Платок, — Уля провела по нему пальцами. — Я в храме была, здесь при больнице есть. — Здорово. Поехали, я отвезу тебя домой, ты на ногах еле стоишь. На днях состоится консилиум, будет какое-то решение, что делать дальше. Пошли. Но Уля, казалось, ее даже не слышит. Она привалилась спиной к стене и смотрела куда-то в сторону, на лбу выступила испарина, хотя было и близко не жарко. Ринате пришлось аккуратно взять ее за талию и буквально тащить на себе. — Ты очень бледная, ты ничего не ешь, мы уже говорили с тобой об этом! Хочешь рядом с ним лечь?! — Рината, взвинченная разговором в кабинете, разозлилась еще больше. Она еле справлялась с собой, и справляться еще и с Улей казалось нереальным. — Садись! — она открыла ей дверь машины и терпеливо ждала, когда та в буквальном смысле туда заползет. Грязная каша летела из-под колес. Лобовое стекло то и дело покрывалось толстым серым слоем, почти непрерывно работали дворники. — Иногда смерть является избавлением, тело смертно, а душа бессмертна… Рината даже не поняла сначала, что говорит Уля. Голос был тихим, каким-то мертвым, будто каждое слово забирает у нее последние силы. — Физическая смерть — это не конец, просто переход в новую жизнь… В вечную жизнь, там, где нет боли, в рай… Ри резко ударила по тормозам, Порш съехал на обочину под вой сигналов других участников дорожного движения. — Рай?! Рай?! — она буквально трясла Улю, вцепившись в нее изо всех сил обеими руками. — Какой нахуй рай?! Ты совсем сошла с ума, совсем спятила?! Та подняла на нее затуманенный взгляд. — В храме батюшка мне сказал… — она прикрыла глаза и замолчала. — Батюшка сказал?! Что сказал?! Что твой муж попадает в рай, и это заебись?! Напиздел батюшка! Твой муж — последний, кто попал бы в рай, даже есть бы он существовал! Дура! — Рината резко отдернула от нее руки, в ушах звенело. Последний шанс остаться в себе стремительно растворился в воздухе. — Ты че, уже решила, что всё?! Ходишь по церквям со свечкой за упокой в кармане? — голос дрожал, казалось, она сейчас забудет все известные ей слова, забудет, как эти слова произносятся. — Если там что-то есть, Рома отправится в ад и будет жариться на раскаленной сковороде в вечных муках, подумай об этом в следующий раз, когда соберешься его мысленно похоронить! Перед глазами плыли цветные круги, стало нечем дышать, она кое-как открыла дверь и практически вывалилась из машины, согнувшись пополам. Красивая шуба обтерла собой грязный бок авто. Слезы лились сами по себе, она даже не пыталась быть потише, рыдая практически в полный голос. Было сложно сказать, сколько это длилось, вернулась на землю она только тогда, когда Уля присела рядом на корточки, видимо сделав это из последних своих сил, и тронула ее за рукав. — Прости меня, пожалуйста… Поехали домой… Хочешь, я за рулем? — Чтобы побыстрее отправиться в рай? — Рината продолжала всхлипывать и тяжело дышать. В висках разливалась свинцовая тяжесть. — Ты поедешь со мной ко мне. Помоешься, поешь и ляжешь спать, — синие заплаканные глаза смотрели строго. — Я не могу, понимаешь? Не могу за всех справляться: за себя, за тебя, у меня нет столько сил, я бы с радостью сделала все сама, я просто не могу, — машина уже въезжала во двор, и Уля только покорно опустила взгляд. — Голова очень кружится… Мне так плохо… Ри смотрела на нее с тревогой. — Сейчас ляжешь. Мы почти дома. Я сбегаю в аптеку, и мы приведем тебя в порядок. У меня сейчас ничего нет, даже аптечки. Автомобиль Стехина снова стоял у подъезда. — Прошу прощения, что не смог поехать с вами, все получилось? — на нем было элегантное серое пальто, так сочетавшееся с цветом глаз, что Рината на пару секунд задержала на нем взгляд. Но сейчас было явно не до этого. — Получилось, вот, — она поспешно передала ему папку. — Он везде расписался. Могли бы просто прислать водителя, он бы забрал. Евгений с интересом разглядывал странную парочку: заплаканные лица, грязная верхняя одежда, и Ри проследила за его взглядом. — Это Ульяна, жена Ромы. — Рад знакомству, — Стехин протянул ей руку, но та никак не отреагировала. — Она слегка не в себе. Как и я. Документы я отдала, позвоните, как что-то будет известно, — Ри уже была у входа. — Пожалуйста. — С вами все в порядке? Вы выглядите… — Как мы выглядим? — Рината резко развернулась к нему, продолжая держать Улю. — Нет, с нами не всё в порядке, вот это похоже на то, что всё в порядке? — она кивнула в сторону Ули, та действительно почти безвольно висела на ее руке, как будто вот-вот потеряет сознание. — Так, ясно, — Стехин сделал какой-то жест водителю. — Давайте я помогу. Позволите? — он как-то непроницаемо сохранял галантность, даже в подобной ситуации, где ему явно были не рады и хотели быстрее избавиться. Но Рината разумно решила согласиться: не хватало еще где-нибудь уронить Улю, не хватало еще, чтобы Уля тоже свалилась на нее со своими болезнями. Когда та наконец-то оказалась на диване в гостиной, Ри выдохнула почти с облегчением, хотя облегчение было недолгим. — Побудете с ней? Я в аптеку, быстро. Буквально пять минут. — Я позвоню врачу, он приедет прямо сюда, — Стехин не спрашивал, говорил твердо и безапелляционно. — Что с ней случилось, знаете? Ну, кроме сильного стресса. — Думаю, что она не ест, не спит и вообще… — рассказывать Евгению про внезапные религиозные позывы, которые лично для нее являлись верным признаком поехавшей крыши, она не стала. — Явно низкое давление, аритмия, предобморочное состояние. — Ясно, — он уже набирал номер. — Саня, адрес сейчас отправлю, дуй сюда, побыстрее, со своим чемоданом. Когда через час они снова остались втроем, закрыв дверь за загадочным парнем в татуировках, мало похожим на врачей в больнице, Ри устало присела на диван, Стехин опустился рядом. Улю перенесли в спальню, там она спала под капельницей, заметно порозовев. Пульс стал ровным, на мокрый от холодного пота лоб положили влажное полотенце. Евгений разглядывал бумажку, оставленную врачом, и несколько ампул, шприцев и растворов для капельниц. — Написано, повторить капельницы еще пять дней. Я ему скажу, он завтра приедет, поставит. И каждый день будет приезжать, не беспокойтесь. — Не надо, я сама поставлю. — Вы умеете? — Я когда-то училась на медсестру. Давно, не закончила. Но с этим справлюсь. — А чем вообще вы занимаетесь? — интерес Евгения стал только больше. — Вы же всё можете, вот и узнайте сами, — говорила она совсем не зло, без издевки или сарказма. — Ничем интересным. Чай будете? Кофе? Уходить совершенно не хотелось, и он с готовностью согласился на предложение выпить кофе и посидеть еще. Говорили в основном про Рому, ДТП, но очень в общем, очень осторожно. Узнать что-то интересное про саму Ринату он так и не смог, все подобные темы она обходила очень ловко, можно было даже сказать, изящно. Напоследок он все же не удержался и спросил: — А вы замужем? — А вы что, подкатить ко мне хотите? — неожиданно она улыбнулась, открыто и светло, он не удержался и тоже улыбнулся: наверное, впервые за все последние дни. — Нет, просто интересуюсь. Не сочтите за бестактность, — Стехин наконец вышел. — А это кто? — побыть Ринате одной сегодня точно не грозило, как только вышел Стехин, тут же появился Вадим, можно сказать, они столкнулись на пороге, точнее, у лифта. — Евгений Борисович Стехин, депутат Государственной думы, политик, общественный деятель и уважаемый человек, — Рината хмыкнула и забрала у него из рук куртку. — Проходи. Уля спит, но думаю, мы ее не разбудим, даже если будем говорить в полный голос. — А что он делал у тебя дома? Я вообще хотел тебя позвать куда-нибудь сходить поужинать, — он уже занял место за столом, листая что-то в телефоне. — Пойдем? — Улю не хочу оставлять. Можно что-нибудь заказать. Рината рассказала всю историю целиком. И про консилиум, и про главврача, и про физическое и душевное состояние своих родственников. Рассказала даже про рай и истерику, которая случилась с ней внезапно, но в принципе ожидаемо: последний раз она так рыдала еще в Америке. — Это, конечно, пиздец, но может и правда поможет… — Вадим выглядел задумчиво. — Надо обязательно попытаться. Стехин видимо на многое готов ради дочери. — Я думаю, Стехин на многое готов ради себя. И если сначала я почти послала его, то сейчас решила, что не отстану, пока он не сделает всё, что в его силах. Знаешь, что такое деятельное раскаяние? Да, раскаиваться должен не он, но мне плевать. — Знаю. Послала? Серьезно? — Вадим усмехнулся, почему-то в том, что Ри может, он даже не сомневался. — Разговаривала с ним довольно резко, сказала, что мне ничего от него не надо. — Я поддерживаю тебя, Ри. Не надо отказываться. Пусть побегает. Это в его интересах, и у него больше возможностей. Она села рядом, теперь он снова видел ее совсем близко. — Что у тебя с лицом? — синяк был плотно замазан с утра, но после всех слез и на таком расстоянии он его без труда разглядел. Губа выглядела намного лучше, но след оставался. — Ничего, ерунда, — она продолжала смотреть на него, не отводя взгляда. — И все-таки? Расскажи, — он легонько коснулся пальцем ее щеки, а потом провел ниже, погладил верхнюю губу, спустился к подбородку и аккуратно взялся за него, как бы рассматривая со всех сторон ее лицо при ярком электрическом свете. Рината не секунду зависла, а потом отстранилась и встала: слишком поспешно, как будто испуганно. — Это неинтересная история. Я просто ударилась лицом о дверь в ванной. Очень пьяная. Ну хоть зубы на месте. — Правда? — Вадим смотрел с недоверием. Собственный жест сейчас казался очень странным. И то, как быстро она это пресекла, — тоже. — Правда. — А что случилось? — Я же рассказала. — Нет, я не об этом, — пришлось встать и подойти к ней самому. — Я просто хотел потрогать твой синяк, осторожно, — и он снова повторил это прикосновение, потому что на секунду ему показалось… — Пожалуйста, не надо, — Ри снова хотела отойти, но за спиной была стена. — Это очень странно, вот буквально пару дней назад, когда мы пили, ты не была против, что я тебя трогаю, к тому же я это… Так… Ничего такого… А когда ты трезвая, мне нельзя к тебе прикасаться? — руки он не убрал и продолжал держать ее за подбородок. — Нет, дело не в этом. — А в чем? Этого больше не было: не было абсолютного холодного безразличия, с которым она так часто смотрела на него раньше. Он готов был поспорить, что сейчас что-то изменилось. То, как она смутилась и даже испугалась этого… Нет, ему не показалось. Возможно, тот вечер, который он сейчас припомнил, тот вечер, когда они сидели пьяными на полу и ржали над совершенно несмешными вещами, был для нее просто чем-то, что случается, когда ты много выпил. Когда снизился уровень критического мышления. Когда ты просто ну вот такой забавный пьяный идиот. А для него — нет. И то, как она лежала у него на плече, и как перекинула ногу через его, и как погладила по волосам — все это было слишком, хотя она по-прежнему делала это словно без подтекста, без кричащего намека «трахни меня». Но даже без этого трахнуть он хотел. Пожалуй, чересчур сильно, как никогда до этого раньше. Именно поэтому пришлось вызывать такси и среди ночи переться домой: очень не хотелось все сейчас испортить, вот так, по пьяни. Это все же было чем-то иным, не той минутной слабостью ради удовлетворения простых потребностей организма. Он понял это просто. Представил, что она говорит: «Можешь делать со мной все, что хочешь, но только один раз, а потом никогда больше не появляйся». И он бы отказался. Чувствовал бы себя потом неимоверно паршиво, но отказался бы. Потому что даже столь желанное того не стоило. В конце концов, желание, как правило, мимолетно. Жажда физического обладания ситуативна и может легко пройти. Может, конечно, и не пройти… Ринату он хотел и раньше, но успешно эти ощущения блокировал где-то на полпути. Он все помнил. Помнил даже то, что однажды сидел в этой же гостиной и понимал, что прав. Ничего быть не должно. Может, но не должно. Один раз она уже отшила его, хотя он говорил даже не о сексе. Сейчас Рината тоже его хотела, никто бы не смог его в этом переубедить, и это было невыносимо. По пути домой его не оставляли картинки того, что могло было быть, как он ни пытался от них избавиться. Это было полным поражением: в своих фантазиях он больше не оставил пробелов. Тех пробелов, когда ты что-то представил, но вовремя переключился, не шагнув за опасную линию. А он все свои линии перешагнул: раздел и выебал ее так, как хотел. Ни в чем себя не ограничивая. И теперь эта фантомная ебля преследовала его последние два дня. — В том, что мне больно, — это было таким откровенным враньем, что он поднял брови и смотрел с ухмылкой. — Это синяк, он болит. — Хорошо, как скажешь, — он отступил и вернулся на место. Какая странная игра. Ему казалось, что «нет» она говорит даже не ему, больше себе самой. Естественно ему за всю жизнь очень мало, кто говорил «нет». Встреть он ее на какой-нибудь вечеринке, то трахнул бы там же, не спрашивая имени, потому что она красивая, потому что она охуенно выглядит, потому что не захотеть ее мог только импотент или закоренелый гей. Но теперь, после всего пережитого, случившегося, Рината не была для него просто красивой. Скорее, красота была приложением: безусловно приятным и желанным, но приложением. А еще он все так же понимал, что она может просто выставить его вон, и уж точно не соберет вещи, ожидая клятв в любви.

***

Следующие дни прошли в ожидании. Уле стало лучше, она снова попыталась вернуться к себе, но Рината не отпустила. Принесла вечером большую икону в тяжелой раме. — Я ничуть не издеваюсь, если тебе от этого легче, вот, на здоровье. Можешь платок носить и свечи жечь. Только ешь и спи, как человек. А в свободное время совершай свои обряды или что там… И помни, что бог не желает никому смерти, и он против того, чтобы кто-то добровольно сживал себя на тот свет. Рината не могла подкрепить свои доводы цитатами из библии, но справедливо решила, что там может быть написано примерно так. Ни в какого бога она не верила, отбросила даже идею о возможной вере после того, как умерли родители. — Где ты взяла? — Уля разглядывала неожиданный дар с воодушевлением. — В церкви спиздила, — она улыбалась тому, что Уля действительно выглядит намного лучше. — Ну Ри, ну я серьезно! — Уля рассмеялась, слабо и не особо задорно, но хоть так. Несколько раз звонил Стехин. Он даже пригласил ее на кофе, что было странно, но она отказалась. Еще звонил Тимур. И Кейт. Но ничего нового не было. Консилиум назначили, все анализы и исследования предоставила больница. Оставалось дождаться результатов. Свой досуг Рината организовывала весьма своеобразно. Глеб был свободен в основном днем, Вадим — вечерами. И несколько дней подряд она так и проводила время: слушая часами одно и то же из разных уст. Совсем не верилось, что «нет другой стороны». Она была бы и рада поговорить с Глебом о чем-то еще, хоть о чем. Была готова даже рассказывать сама, хотя в их отношениях говорил в основном Глеб, и она не возражала. Но через три дня это стало невыносимым. И если Вадим, тоже наконец решившийся на свой рассказ, хотя бы не ставил ее перед необходимостью выбора, Глеб был куда более категоричен. Он как будто требовал от нее поддержки, требовал, чтобы она повторяла, что он прав. А она не повторяла, вообще об этом не говорила, была готова слушать, была готова сочувствовать. Но сесть рядом и начать ненавидеть вместе с Глебом — нет. Вадим ей нравился. Нравилось, как он говорит, как гладит по голове, как смотрит на нее. Он смотрел и раньше, но сейчас… Наверное, тогда, несколько лет назад, у нее было больше самообладания, больше уверенности в том, что не стоит даже развивать мысли в этом направлении. А сейчас было в какой-то мере стыдно за себя. Сейчас точно были не те обстоятельства, в которых можно было заниматься тем, чтобы думать о Вадиме хоть в каком-то ином ключе, кроме обычного дружеского общения. Он помогал ей, она — ему. В какой-то степени. Они неплохо ладили и с ним было… Приятно? Хорошо? Может быть, иногда слишком хорошо? На эти вопросы она себе не отвечала. Но факт оставался фактом: у нее не получилось слепить внутри себя образ подлеца и урода. Она его понимала, в чем-то очень хорошо, до ужаса: он хотел вернуть Глеба, хотел хоть немного от той прежней жизни, когда все было не так… не так мрачно и не так безвыходно. Она бы и сама хотела того же. Хотела, чтобы брат не отправлял ей на день рождения ненавистные цветы и написал хоть что-то, кроме дежурных фраз. Раньше Рома был болен, но он ее любил. Потом выздоровел, и вся любовь ушла. Вместе с болезнью. А это значило только то, что любовь была частью этой самой болезни, не более. Осознавать подобное было горько и страшно. Наверное, Вадиму тоже было горько и страшно, хотя он никогда не ныл. А она ныла. В очередной раз после того, как закрывала за ним дверь, ложилась и часами думала, что с ней происходит, и что она чувствует. Вадим был ей ближе. Она не оправдывала его поступков, но почему-то понимала. Эта боль словно была общей, похожей. Еще неприятнее было от мысли, что не выйдет одновременно усидеть на двух стульях. Рината не нуждалась в признаниях в любви или каких-то клятвах, скорее, это наоборот всегда заставляло ее бежать без оглядки, теряя туфли. Но «одноразовая связь» в контексте Вадима вызывала какой-то ужас. «Пусть он лучше и дальше делает вид, что ничего не замечает, и все это так, ерунда». А Вадим и правда делал вид, иногда выходя за рамки, конечно, как тогда, когда спросил, почему она не хочет, чтобы он ее трогал. Все мысли вели в тупик. Рината засыпала каждый раз с чувством, что ее как будто привязали за руки и за ноги, а теперь тянут веревки в разные стороны. И рано или поздно ее разорвет пополам. Стехин позвонил и сказал, что завтра будет врачебное заключение. Рината сидела и в очередной раз слушала, что «Вадик мудак». «Вадик мудак» как раз написал сообщение, что приедет в семь. Но в семь Рината все еще сидела напротив Глеба и не могла прервать этот тяжелый монолог. «Подожди, пожалуйста, я не успеваю. Уля дома, поднимайся, она откроет». Ждать ему пришлось почти два часа. Подниматься он не стал. Ри буквально запихала Глеба в такси, город стоял в километровых пробках, потому что снова валил снег. Но Вадим никуда не уехал. И когда такси остановилось у подъезда, он увидел, что Глеб вышел вместе с ней. Неизвестно, чего он хотел. Вадим сидел в машине чуть поодаль. Ри снова засунула его в машину, огляделась по сторонам. На душе гадко заскребли кошки. — Привет, прости, пробки, — она бросила на него короткий взгляд и открыла дверь подъезда. — Пойдем. Внутри внезапно все скрутило в тугой узел. Пока он сидит в машине два часа, Рината развлекается с Глебом. Она даже не торопится. Нет, он прекрасно понимал, что они общаются. Глеб вон даже знал, когда она собирается в Москву. Конечно, они общались! Но эта картина, где они приехали в одной машине, где Глеб видимо хотел пойти с ней и не пошел только… почему? В лифте он, не отрываясь, смотрел на нее и подумал, что, наверное, не сможет молчать. — Чем он так тебе дорог?! Может, ты с ним трахаешься, или что?! — Вадим уже не старался изображать спокойствие. Глеб умел вывести его из себя за секунду, а вместе с Ринатой это словно умножилось на десять. Рината повернулась медленно, в глазах горел синий холодный огонь. — Может быть. А что? Он не спросил у тебя разрешения? — Прекрати, блять! Заткнись! Не смей! — выглядело отчего-то совсем не грозно, скорее, жалко. — Прекратить что? Трахаться с Глебом? Я не хочу, извини, — она как ни в чем не бывало принялась раздеваться, обувь отправилась на полку, шуба — в шкаф. Вадим стоял, сжав кулаки. Ему казалось, что сейчас он ненавидит их обоих, не понимая, кого больше. И это было странно. Нет, свои чувства к Глебу он давно перестал пытаться логически объяснить. Глеб одним взглядом мог вызвать в нем бурю, весь спектр эмоций, от лютой ярости до бешеной страсти, от невыносимого отвращения до обжигающего желания. Но Рината… Рината просто издевалась над ним. Издевалась, зная, как он относится к Глебу, что Глеб для него значит. — Ты проходить будешь? Или пойдешь психовать в другое место? — она стояла перед ним в полумраке, свет так никто и не зажег, в тонком белом свитерке, который так удачно обтягивал все, что нужно. Стояла и смотрела совершенно невозмутимо. — Я не психую, — он шумно вздохнул. — Не смей так со мной разговаривать. — А почему ты смеешь так разговаривать? — она дернула плечами и прошла в гостиную. Ссориться не хотелось, она максимально тянула время, чтобы об этом не говорить, но видимо сегодня все же придется. — Знаешь, Вадим, если ты хочешь поговорить о сексе, то давай, конечно, поговорим. Вадиму ничего не оставалось как разуться и бросить куртку в прихожей. — Видишь ли, в последнее время у меня возникло ощущение, как будто меня ебут, — Рината все так же спокойно достала из холодильника бутылку виски. — Будешь? Он только кивнул. На душе снова был раздрай: завтра что-то должно решиться с Ромой, это само по себе переворачивало все внутри. Надежда и неизвестность. Надежда и отчаяние. Надежда и… А к этому всему еще присоединились не самые приятные сцены, Глеб сегодня был особенно невыносим. Невыносим был и Вадим со своими глупыми претензиями, начавшимися прямо в лифте. — Ебут с двух сторон, или в обе дырки, не знаю, как правильно сказать. Извини за лексику, надеюсь, тебя это не смущает, — во взгляде появился неприкрытый сарказм. — И ладно бы в прямом смысле, возможно, мне бы даже понравилось, я никогда не пробовала так. Но ебут не в прямом, а в самом переносном: очень глубоко, грубо и бесчувственно. И в этой метафизической оргии даже нет стоп-слова. Вадим смотрел на нее мрачно и тяжело. В этой манере, этом саркастическом изгибе бровей сейчас было что-то пугающе знакомое. — Ты очень похожа на Глеба, это страшно… — Правда? А Глеб мне говорит, что я похожа на тебя. Интересно, да? Я не похожа на Глеба. Не надо ненавидеть Глеба через меня. Было сложно отрицать, что в этих словах была правда. Глеба он, конечно, не ненавидел, но испытывал нечто не менее разрушительное. Он залпом опустошил стакан. — Я и не пытаюсь это делать, просто… Я понимаю, о чем ты говоришь. Наверное, так и есть: он говорит тебе одно, я — другое. Это одна и та же история, но от меня и от него как будто нет. И ты должна понимать, что пока ты с ним продолжаешь общаться, ничего хорошего не будет. — Серьезно? — Рината продолжала стоять на внушительном от него расстоянии. — История действительно одна: история полного погружения в дерьмо. Все эти подробности я знаю против своей воли, и они меня не сильно интересуют. Единственное, что меня интересует, как вообще вы до этого дошли? Я его слушаю и иногда не верю ушам. — Так не слушай! Ты сама этого хочешь! — Вадим понимал, что сегодня случится что-то нехорошее, если не остановиться, но остановиться уже не мог. — Нахуя ты с ним общаешься?! — Скажи, пожалуйста, а тебе неприятно от того, что это я с ним якобы трахаюсь или от того, что он якобы трахается со мной? — видимо Рината решила дожать за него. — Что? В каком смысле? — В прямом смысле. От чего тебе неприятно больше? Вадим молчал. Вопрос он понял. Просто не был готов, что она так с ним заговорит. Об этом. — Ты хоть знаешь, — она запнулась, понимая, что, наверное, будет неправильно рассказать, но душа уже понеслась в неведомые дали. Она так устала, как будто разгрузила сотню вагонов, она раньше и не представляла, что можно настолько устать, просто слушая кого-то. — Знаю что? — Ничего. — Знаю что?! Рината подошла и села рядом на диван. — Что он собирается в суд. — Чего? В какой нахуй суд, я бы на твоем месте не слушал его алкогольные фантазии… — У него уже есть адвокат, это заявление уже написано и скоро будет в суде. Он хочет, чтобы суд запретил тебе петь его песни, раз он сам не может тебе запретить, — она молчала, глядя куда-то перед собой, не поворачиваясь к Вадиму. Снова подумалось, что это, наверное, зря. Что хотя бы сюда не стоило лезть. Хоть во что-то не стоило лезть, но было поздно. — Он никогда этого не сделает, — Вадим сказал это твердо и уверенно. — То, что он злится — это одно, хотя я не понимаю, почему. Фантазировать он может, о чем угодно. Он же бухает снова, да? — Рината молчала. — Бухает, да еще как. Я просто боюсь, что он так сдохнет, Ри. А его угроз я не боюсь, и даже если предположить, что он потащится в какой-то суд, то ему пиздец. Рината подтянула колени к груди и уткнулась в них лицом. Какое-то время они сидели молча. — Я понимаю, что тебе его жалко. Он специально так себя ведет, чтобы его жалели. Не ты первая, не ты последняя, кто повелся на эту роль несчастной жертвы: ужасный старший брат, который отнял у гения его песни, кинул его на бабки, втаптывает его в грязь. Хочется пожалеть и приласкать, да? Он один чистый и невинный, незаслуженно страдающий и глубоко бухой от несправедливости жизни. Да он просто клоун ебаный! И если тебе жалко… — Тебя, — Рината произнесла это глухим шепотом, и он замолчал, не договорив. — Что? — Мне жалко тебя. Он смотрел на нее с таким горьким разочарованием, что говорить больше ничего не хотелось. — Потому что я думаю, что тебе намного хуже. Потому что ты его хочешь вернуть, ты хочешь от него какой-то любви, потому что ты в этом нуждаешься! А он — нет. Совершенно не нуждается, и если в начале я думала, что это просто его эмоции, даже пыталась ему сказать, что так нельзя, что нужно иначе… То теперь… Теперь мне кажется, что это уже не пройдет. Что это совсем конец. Всё. Ты не веришь, что он пойдет в суд, а я верю, потому что я видела, как он об этом говорит. А еще ты где-то внутри себя веришь, что все еще может измениться, а я… Я очень хочу ошибаться, но то, что сейчас — если это не конец, то примерно полшага до конца. И да, мне тебя жалко не потому, что ты жалкий, а потому что ты несчастен, потому что ты нуждаешься в человеке, который от тебя окончательно и бесповоротно решил отказаться. Навсегда. Насовсем. Который готов публично заявить об этом, ввязаться в судебный балаган, который наверняка обернется публичными скандалами. И после этого никто из вас точно не станет счастливее, а Глеб, он… Ри выдохнула и закрыла глаза. — Тогда я пойду, — Ри показалось, что он не услышал и половины того, что она сказала, оглушенный своим разочарованием в ней. — Что бы ты там ни говорила, ты уже выбрала свою сторону, это твое право, — он поставил стакан на стеклянный столик и встал, стараясь даже не смотреть на нее. Вадим медленно натягивал верхнюю одежду, понимая, что больше никогда сюда не вернется: пусть Рината оставит свою жалость при себе. Пусть пожалеет Глеба, если настолько слепа. Она стояла, оперевшись плечом о дверной косяк и молча наблюдала. Он поднял тяжелый взгляд: — Если ты так хочешь его… — но «пожалеть» он сказать не успел. — Я не хочу его, я хочу тебя, — она перебила. Прозвучало двусмысленно. Наверняка она снова издевалась, но, поймав этот взгляд, он подумал, что от него можно сдохнуть. Дверь закрылась. Вадим положил голову на руль. Снова все было не так. Рината не имела права такое говорить! Не должна была! Но внутри что-то безапелляционно твердило: «Она говорит правду, говорит то, что чувствует, и эта одна из тех вещей, которая так тебе в ней нравится». Чего бы он хотел? Чтобы она поддакивала ему или завела пластинку с «всебудетхорошо»? Вряд ли. Просто он не хотел слышать. Не готов был, что она скажет. Через полчаса Рината накинула на плечи куртку и вышла из дома, понимая, что не сможет успокоиться или уснуть. На душе было паршиво, так паршиво, что она даже не обратила внимания, что машина Вадима так и стоит на прежнем месте с заведенным двигателем. Не заметила, как эта машина выехала вслед за Поршем. Как припарковалась чуть дальше по улице, когда она остановилась у круглосуточного магазина. Как доехала за ней до дома Глеба.