The Rings

Рината с трудом доехала до дома, хотя выпить успела лишь бокал вина. Но в голове шумело, перед глазами неприятно рябили ночные огни города, раздваиваясь и расплываясь. «Что это было?» На простой вопрос ответа не предвиделось. Почему-то стало страшно и тревожно, настолько, что она быстро разделась, и, даже не приняв душ, накрылась с головой одеялом, под которым часа два пыталась уснуть, борясь с мелкой дрожью, как будто в спальне очень холодно. Когда сознание, наконец-то, начало уплывать вдаль, отдаваясь долгожданному сну, Рината больно ударилась головой о деревянную палубу корабля, в лицо полетела ледяная соленная вода, забирая возможность дышать. Проснулась она моментально, покрытая испариной и, наверное, с криком, а может быть, кто-то кричал во сне. Слезы обрушились градом, зуб не попадал на зуб, трясло как в лихорадке, но самое главное — было страшно. Так страшно, что хотелось орать, но было сложно вдохнуть, и от этого казалось, что она вот-вот задохнется. Такое случалось и раньше, но сейчас не проходило: не помогало ни «правильное дыхание», ни фиксация на каком-то предмете и описание его характеристик, как учил врач: «Найди что-то, что-то большое, заметное, не закрывай глаза, проговаривай внутри себя: это стол, он большой, он черный, он деревянный и так далее». Рината сползла с постели на пол, продолжая задыхаться. «Это не по-настоящему, ты можешь дышать, на самом деле, ты можешь дышать, сейчас пройдет». Ногти оставляли на предплечье красные полосы, было больно, но и это не спасло. Только через полчаса она кое-как нашла телефон и смогла оставить голосовое сообщение своему врачу, с которым не общалась почти два месяца. Мистер Уилсон ответил сразу, но предупредил, что у него только сорок минут, поэтому не получится поговорить долго, предложил запись на терапию на следующей неделе, но о терапии Рината не думала. Она быстро нажала на видеовызов и через несколько секунд лицезрела своего психотерапевта на экране: как всегда, одетого в белый выглаженный халат с вышитыми на нем инициалами, на носу были очки в тонкой серебристой оправе, в руках он крутил ручку с логотипом клиники. Обычно мистер Уилсон не проводил частную терапию в таком виде: его пациенты пугались, им хотелось более неформального подхода, «чтобы не чувствовать себя психами», как он объяснял Ринате, но Рината настояла на своем: «Я наоборот хочу всегда помнить, что вы — врач, иначе я начну воспринимать вас, как приятеля, со мной это уже случалось раньше. Начну воспринимать, как приятеля, и пошлю быстрее, чем вы хоть чем-то сможете мне помочь. А так мне будет спокойнее». Уилсон только улыбнулся и вернулся в халате и очках. Тогда была их первая встреча, и все последующие проходили «по форме». «Мне нужно все время помнить, что вы — специалист, вы один из лучших психиатров и психотерапевтов в Америке, когда я вижу вас так, мне проще. Предыдущий терапевт всегда приходил в джинсах и вытянутой водолазке, жевал жвачку и предлагал мне вместе пить кофе, он считал, что так создает между нами дружескую атмосферу, но мне не нужен друг, мне уже давно нужен врач», — еще раз объяснила Рината, и Уилсон пообещал, что всегда будет для нее врачом. Встречались они, как правило, лично, но сегодня он даже для видео не нарушил своих обещаний, явившись в необходимом Ринате одеянии. — Что случилось? — он поправил очки и прищурился, пытаясь разглядеть Ринату, которая включила только тусклый ночник на тумбочке, мало помогающий бороться с темнотой, и продолжала сидеть на полу, крепко сжимая пальцами край простыни. — Ты предупредила меня, что пока не сможешь приходить, потому что уезжаешь, я беспокоился, и очень рад тебя видеть, — говорил он всегда ровно, мягко и довольно медленно. Поначалу Ринату это бесило, она решила, что он так делает, потому что психи так лучше понимают, но со временем привыкла, и этот обволакивающий, почти нежный баритон стал своеобразной частью терапии. — Ты уже вернулась? Могу записать тебя на четверг. — Не вернулась. И не вернусь пока. Спасибо, что нашел время, у меня есть несколько вопросов, я постараюсь быстро, — говорила она сбивчиво, с придыханием, все еще до конца не придя в себя. Вообще Уилсону можно и нужно было рассказывать все. Все, что хотелось. Не выбирая выражений. Именно об этом он попросил при знакомстве, и Рината пообещала. Но сейчас ей показалось, что это будет звучать настолько плохо, что, будь она рядом, он бы тут же принял решение госпитализировать ее в свою клинику. — Вообще обычно спрашиваю я, — он снова улыбнулся. — Но и мне ты можешь задать любые вопросы. К сожалению, времени совсем мало. Кейт рассказала мне, что твой брат попал в аварию. Как он? — Брат… Его уже выписали из больницы, все нормально, — этот вопрос заметно отрезвил, мысли, которые до этого спутались вокруг единственного чувства — чувства страха, вернулись к реальности. — Я хочу спросить про таблетки… Те таблетки, которые я принимаю, какие у них побочные эффекты при отмене? Вопрос доктору не понравился, это было очевидно. Он нахмурился, снова попытался вглядеться в ее лицо и вздохнул. — Расскажи по порядку. Когда и что ты принимала последний раз. Почему перестала, что произошло. — После нового года я пила их, как попало. Об этом потом. Мы расстались с Лукасом, и вообще… — Рината снова запнулась и с усилием вдохнула воздух. — Месяц назад, когда полетела к брату, выпила все подряд, не знаю, в какой дозировке. Много. Потом мне было плохо. И сейчас мне тоже плохо. Страшно. Я не могу спать, мне нечем дышать, мне снятся кошмары. — Не удивительно. Что было? Какие проявления? — казалось, врач не удивился ни информации о Лукасе, ни рассказу о таблетках. — Когда выпила много? Слабость, дереализация, кратковременная фрагментарная потеря памяти: я не могла вспомнить определенный кусок времени. Тошнота, головная боль, трясущиеся руки, аритмия, ощущение, что очень жарко, а потом резко холодно. После этого я не пила таблетки неделю, вообще. Потом снова пыталась принимать по расписанию, но часто забывала, пропускала, пила не все, что ты выписал, и не так, как надо. — Алкоголь? Наркотики? — врач что-то черкал в своем блокноте, не отводя глаз от Ринаты. — Только алкоголь. Все это время со мной происходили странные вещи. Дня три назад я бросила все попытки нормально принимать лекарства. Я хочу, чтобы ты мне рассказал, нормально ли это… В смысле может ли это быть от отмены. — Я знаю, что мы много раз говорили об этом, но как твой врач, я должен сказать это снова, — Уилсон стал совершенно серьезным и затянул заунывную телегу, которую Рината знала наизусть. — Поэтому послушай еще, даже если не хочешь. Я настаиваю. То лечение, которое я тебе выписал, приносило устойчивый положительный результат. Ты долго боролось со своим состоянием одной лишь психотерапией, и мои коллеги, которые были до меня, в целом, все делали верно: я имею в виду, что задача врача состоит не в том, чтобы выписать пациенту гору препаратов и отправить на выход. Препараты назначаются тогда, когда терапия не приносит эффекта, и состояние пациента говорит о том, что требуется что-то еще. Ты начала принимать таблетки и стала чувствовать себя лучше, ведь так? — Так, — спорить было не с чем. — Ушла бессонница, тревожность, часть навязчивых состояний и мыслей. Появилось больше сил и желаний. Не деструктивных желаний, которые были раньше, а путешествия, спорт, учеба, работа. Почти прекратились панические атаки, а если они и случались, то были кратковременными и контролируемыми. Рината только кивнула, положила голову на кровать, продолжая сидеть на полу, и поднесла телефон поближе к лицу. — Рината, то, что ты принимаешь — это не витамины, не добавки, не плацебо. Нельзя превысить дозировку или вообще отказаться от приема, и ожидать, что ничего не изменится. Что ничего не произойдет плохого. Я многократно повторял тебе о необходимости следовать схеме — ты должна принимать это так, как я расписал в назначении. Никак иначе. Ты больше года придерживалась правил, и все было хорошо. — Я понимаю, — Ри перебила. Уилсон был прав, но она посчитала, что достаточно повторений. — Хорошо. Расскажи, что произошло после отмены. Какие ты ощущаешь побочные эффекты? Что сейчас произошло? Она быстро рассказала о своем состоянии — это было не сложно: описать симптомы. Сложнее было другое, и она на какое-то время задумалась, но все же решила это сказать: — Моего брата выписали из больницы, я поехала к нему, чтобы поговорить. И наговорила кучу вещей, которые говорить не хотела. То есть… Понимаешь, мне показалось, что я знаю о каких-то событиях… О которых не могла знать. Как будто я знаю все-все-все, словно он ничего может не говорить, это все мне известно и так. Уилсон смотрел непонимающе. — Расскажи конкретно. — Брат ушел от жены и не сказал, почему. Я стала с ним об этом говорить и как будто… Как будто я там была, когда он ей изменял. Я точно знала, что он ей изменил, и при каких обстоятельствах. — Что значит «знала»? — Уилсон снова поправил очки, а потом стянул их с переносицы и положил рядом на стол. — Ты имеешь в виду галлюцинации? Какие? Слуховые, визуальные? Кто-то как будто рассказал тебе об этом? Голоса? — Пиздец… — Рината закрыла лицо руками и не удержалась от использования родного языка, прекрасно понимая, к чему клонит врач. — Нет. Это не голоса и не галлюцинации. Это просто знание. Знание, что было так. Раньше у меня тоже такое случалось, давно. Но потом благополучно прошло, и я очень этому радовалась. — Хорошо, — Уилсон заметно расслабился, услышав, что не все так плохо. — Уж чего-чего, а дара ясновидения среди побочных эффектов нет, — он не сдержал улыбки. — Почему ты решила, что это связано с таблетками? Ты хорошо знаешь своего брата, если он совершает какие-то поступки, ты можешь предположить, почему. То есть найти причину. Он ушел от жены, логично предположить, что это связано с другой женщиной, разве нет? — Да, логично, — Рината решила не продолжать, почему-то желание рассказать, насколько отчетливо она видела перед собой белобрысую шлюху в открытой майке, когда говорила Роме про его измену, пропало. — Еще агрессия. Я сделала больно человеку, физически. И мне понравилось, если бы можно было сделать еще хуже, то я бы обрадовалась. И мысли, слова. Я сказала брату, что убила бы несколько человек, и мне тоже это понравилось. Это как вспышка агрессии, когда кажется, что ты легко готов пойти на что угодно. Убивать людей, причинять им боль, пытать… До этого мне несколько раз снились сны. Кошмары. Они все были связаны с тем, что я причиняю кому-то физическую боль. Незнакомым людям. — Подробнее, — врач аккуратно захлопнул лежащий перед ним блокнот, раньше он подобного от Ринаты не слышал. Рината была какой угодно, но никогда агрессивной, хотя агрессия была частым спутником, сопровождающим его пациентов. — Например, мне снилось, что я ночью иду по улице за каким-то человеком, у меня в руке нож, я догоняю и убиваю. Просто так. Не друга, не врага — незнакомца. Еще мне снилось, что я не могу открыть дверь, и из-за этого кто-то погибает, но в итоге я чувствую… — она запнулась. — Радость. — Не можешь открыть дверь? — Да. Снилось, что я в метро, но там перед платформой двери, прозрачные. А на платформе стоит человек, он подходит все ближе к краю, никого больше нет. Я пытаюсь открыть дверь, чтобы помочь ему, но двери не открываются, и он прыгает. — И ты чувствуешь радость?.. — Не совсем. Не сразу. Сначала я чувствую ужас, а потом радость. — С чем связана эта радость? — Я не знаю. — Подумай. — Я не знаю! — Если бы ты смогла открыть дверь на платформу, что бы ты сделала? Ты хочешь открыть ее, чтобы помочь человеку, ты ведь так сказала? Это мужчина или женщина? Почему ты можешь радоваться тому, что не смогла помочь? В чем именно ты хотела помочь этому человеку? Рината молчала. Долго. — Могу радоваться, потому что он сам. А не я. Последнее время мне стало казаться… то есть я чувствую, что если бы мне в руку вложили пистолет, то я бы просто расстреляла всех, кого вижу вокруг. К счастью, в России запрещено огнестрельное оружие, здесь не так, как в Америке… И вообще, когда я думаю о людях, о своих с ними отношениях, то постоянно чувствую, что ненавижу их. Ненавижу их всех. Раньше так не было. И ничего особо не менялось: с братом у меня такие же отношения, как и были все три года. С другими… — она вздохнула, — тоже нет причин вдруг взять и ненавидеть их. Ничего плохого мне никто не сделал. Это не постоянно, я ни на кого не бросаюсь и даже не думаю об этом, но если я остаюсь одна и начинаю пытаться разобраться в своих чувствах, то у меня не выходит, я начинаю злиться. И, может, я ненавижу не их, а себя через них, я не знаю… — Рината уткнулась лицом в матрас и замолчала. Уилсон долго говорил о механизмах образования разных эмоций, о подавленной агрессии и реакциях на стрессовые ситуации. Его приятный голос успокаивал, обволакивал, Ри показалось, что она вот-вот заснет. Сорок минут закончились, врач взял с нее обещание не пропадать и не превышать дозировку. Посоветовал начать принимать таблетки в строгом соотвествии с назначением. Отказаться от любого, даже минимального количества алкоголя. — Я настоятельно рекомендую тебе вернуться домой и сразу же прийти ко мне. Мы решим, что делать дальше. А что касается побочных эффектов — безусловно. Повышенная эмоциональная возбудимость, резкие перепады настроения, агрессия, навязчивые мысли — все это может быть побочным эффектом из-за неправильного приема сильнодействующих препаратов. То, что ты считаешь, что якобы знаешь об изменах брата — вероятно, тоже навязчивая мысль, раз ты говоришь, что никаких голосов не слышишь, — он замолчал и уставился на нее внимательно, даже слишком, но Ри ничего не сказала. — Как и сны с убийствами, как и мысли о причинении вреда другим. А себе? У тебя есть желание причинить вред себе? — Нет. — Ты считаешь, что умышленная передозировка лекарствами и употребление алкоголя, которое строго противопоказано при приеме этих лекарств, не является попыткой причинить себе вред? Когда вызов завершился, Рината подтянула колени к груди, положила на них подбородок и просидела так почти до самого утра. Проклятый корабль, о котором она почему-то решила сегодня не упоминать Уилсону, был словно насмешкой, издевательством. Последним гвоздем в гроб иллюзии психического здоровья. Она шла к Уилсону полтора года назад, зная, что у нее есть проблемы: сложные отношения с братом, не до конца пережитые травмы… Но сейчас казалось, что это было не так уж страшно. Точно не страшнее чувства, что ты медленно сходишь с ума. Наверное, она все-таки уснула — сидя на полу, но сон, если это можно было так назвать, длился недолго: завибрировал телефон, Рината вздрогнула, не понимая первые секунды, где находится, и что происходит. — Можно мне зайти? — голос Ули был тихим и как будто надломленным. — Я внизу, у подъезда. — Конечно, заходи, звони. Я дома. Уля выглядела ничуть не лучше Ринаты — такая же помятая, опухшая от слез, разбитая и уставшая. В руке у нее неожиданно была бутылка виски. — Это что? — Рината отошла, пропуская Улю внутрь. — Только не говори, что ты тоже начала бухать, в нашей семье достаточно алкашей. — Нет… Это тебе, — бутылка оказалась в руках Ринаты. — То есть я купила себе, да, но не знаю… — Уля разувалась медленно, пытаясь снять ботинок без рук и не развязывая шнурки, наступив на пятку другой ногой. — Мне так хуево, что я не знаю, куда себя деть. Я подумала, что можно выпить, ну все же пьют, когда плохо, но потом передумала, — Уля прошла в гостиную и нерешительно застыла посреди комнаты. — Садись, я кофе сделаю. — Ты считаешь, что я поступила как мразь? — Уля все же опустилась на диван, разглядывая бутылку алкоголя, которую Рината поставила перед ней на стол. — Ты о чем? — Ри стояла к ней спиной, засыпая зерна в кофемашину. — Про Рому. Он только вышел из больницы, столько пережил, а я ушла… Не осталась рядом. Не помогаю. — Не помогаешь? — перебила Ри. — По-моему, ты целый месяц безвылазно сидела с ним, а когда он пришел в себя, так даже на ночь не уезжала. Носила еду, собирала мусор, поправляла больному одеялко и подушку, чтобы ему было удобно, — Рината испытывала раздражение, но старалась удержаться. — Но сейчас… Ему нужно принимать лекарства, ездить не осмотры, я боюсь, что он не будет этого делать, понимаешь. А это необходимо. Так врач сказал, — Уля вздохнула. — Не будет — и хуй с ним. Ему же хуже, — отрезала Ри. — Но… — Роме сорок лет, Уля. Он взрослый самостоятельный человек. Он не твой малолетний ребенок. И не твой недееспособный родственник. Если ты хочешь подтирать ему зад и подносить куриный бульон, то просто езжай домой, — Рината поставила перед Улей чашку и села рядом. — Я понимаю, что ты на него злишься… — Уля коснулась изящной чашечки и отдернула руку. — Нет. Я не злюсь. Я вижу, что он не нуждается в сиделке, вот и всё. А еще я знаю, что каждый человек хочет, чтобы его отношения с близкими строились на любви, глубоком взаимоуважении, чувстве безопасности, ощущении счастья. Чего-то такого. А по факту все отношения строятся на долге и вине. Ты считаешь, что должна быть с ним рядом и помогать, но не сделала этого, и чувствуешь себя виноватой. Спроси у него, чувствует ли он в чем-то виноватым себя, и увидишь, что он легко соврет. Я устала, — добавила Рината, особо не надеясь, что получится избежать разговоров о брате, в конце концов, было видно, что Уля пришла сюда от безысходности. — Отчасти ты права… Мне просто не с кем… Не с кем поговорить. Совсем. Извини, если я помешала, — Уля тут же подтвердила мысли Ри о безысходности, неуверенно встала и видимо планировала уходить. — Ты не помешала. Оставайся. Пожалуйста, — Рината взяла ее за руку и посадила обратно. — Просто я не знаю, что тебе сказать. Я не могу дать тебе никакого совета, я не знаю, что нужно делать. Спрашивать у меня, как построить крепкую семью, как жить во взаимной любви, как быть счастливой… Уля, это все равно, что у бомжа на Манхэттене спрашивать, как заработать миллион долларов. Даже если он даст дельный совет, ну а вдруг, то прислушиваться к нему никто не станет. Так же и со мной. Ты видишь здесь мою счастливую семью? Любящего мужа, прекрасных детей, растущих в добре и уважении? У меня есть пустые бутылки, полная пепельница окурков, бардак и ощущение, что у меня беды с башкой, в прямом смысле. Какой я могу дать тебе совет? Хотя нет, один могу дать, в нем я уверена на сто процентов: не пей. Никогда не пей, не начинай. Даже не пробуй. — Я не прошу совета… Просто не с кем поговорить. Я всегда говорила с Ромой, он знает обо мне почти все. Если надо было чем-то поделиться, то я даже не раздумывала, с кем. А теперь… Мне очень одиноко. Я стала думать о своей жизни, о том, ради чего я живу, что я делаю, и мне плохо. Рината притянула ее к себе и обняла. — Мне тоже плохо, когда я думаю о своей жизни. Это херовое утешение. Вообще не утешение, но, знаешь, если ты хочешь поговорить, то поговори со мной. Я ничем тебе помочь не могу, но могу послушать, — Ри уткнулась в макушку Ули и долго слушала, как та всхлипывает. — Я знаю, что ты всегда считала, что я не тот человек, который нужен Роме, только не перебивай, ладно? Пожалуйста… — Уля не желала слушать дежурные уверения в обратном, хотелось, наконец-то, честного разговора. — Что Роме нравились другие женщины, не как я. Что во мне нет какого-то огня, страсти, что я слишком серая… — Ну нет, — не выдержала Рината, — ты не серая, я так никогда не думала. Что не подходишь — возможно, но я уже давно не знаю, кто ему подходит, и подходит ли вообще… А с тобой он стал лучше, это твоя заслуга. — Грош цена такой заслуге, если все вот так, — Уля вздохнула, но больше не плакала. — Мне всегда казалось, что я никогда замуж не выйду, знаешь, подружки лет с четырнадцати себя воображали невестами, по мальчикам вздыхали, обсуждали, кто какого мужа хочет, сколько детей. Это глупости подростковые, да… А я… В общем, детские травмы, — Уля замолчала и потупила взгляд. Было заметно, что она сомневается, стоит ли продолжать. — Из-за родителей? — Рината встала, открыла холодильник, достала половину вишневого пирога и понюхала его. — Он позавчерашний вроде, но пахнет отлично. — Не только… Не совсем. Про родителей я почти ничего не помню, я маленькая была. Очень отрывочно. Помню, что они часто ссорились, и когда папа маму обижал, она молчала. И он молчал. У нас вообще все в доме молчали после ссор, и с нами, со мной и Сашей, никто не разговаривал и не играл. Мама ставила на стол еду и уходила. Они как будто и нас наказывали за свои ссоры, — Уля помолчала. — Я не уверена была, что все верно запомнила, но когда стала старше, то обсуждала это с братом, он тоже помнит. Отец маму обижал, а она никогда себя не защищала, как будто так и надо. Как будто с ней можно как угодно… — Уля откусила кусочек пирога и вздохнула. — Бывшие соседи вечно трепались, потом уже, когда мы с Сашей повзрослели, что отец и домой часто ночевать не приходил, и изменял. Все знали, и мама знала. — И ты решила, что так не хочешь? Это неудивительно. Никто так не хочет. — Я не хочу, чтобы человек, которого я люблю, поступал со мной как с пустым местом. Забывал, что у меня есть чувства. Я этого не заслужила. — Мне кажется, многим не важна правда. Гораздо важнее, чтобы блудный муж, например, раскаялся, попросил прощения, извинялся, обещал, что больше так не будет, — Рината хмыкнула. — Уверена, с этим Рома справился хорошо. — Хорошо… — Уля прикрыла глаза. — Но я так не могу. Если дело в другой женщине, — она с трудом сохранила спокойствие, — то где она? Почему ее не было с ним в больнице? Почему она не приходила, не звонила? — Уля, дело не в другой женщине. Дело в том, что мой брат ломает себя три долгих года, чтобы казаться нормальным, — Ри встала и подошла к окну, чтобы не смотреть Уле в глаза. — Я знаю, кто-то считает, что люди меняются. Ты тоже так, наверное, считаешь, и имеешь на это право: тот человек, которого ты встретила в аэропорту, когда мы летели в Москву, и тот, с которым жила последние годы — совершенно разные люди, разве нет? Тот пил, а этот не пьет. Тот шлялся, а этот примерный семьянин. Тот дрался по кабакам и руки распускал, чуть что, а этот, я уверена, за три года ни разу в морду никому не дал. Тот тратил бабло на проституток и бары, а этот все в дом несет. Тот называл всех женщин шалавами, а этот… Ну ты поняла. — А ты?.. Ты не считаешь, что он изменился?.. — Уля как-то поникла, плечи ее дернулись, и она уставилась на Ринату. — Нет, я так не считаю, — Ри повернулась, почувствовав на себе этот взгляд. — Можно научиться вести себя определенным образом. Выдрессировать. Вдолбить себе нормы поведения: не пей, приходи домой в двадцать один ноль ноль, помогай бабушкам переходить через дорогу. Но сущности это не меняет. А дальше — ты либо принимаешь человека таким, какой он есть, либо не принимаешь. Наверное, больше никак не получится. — Значит, он меня не любит и никогда не любил?.. — Любит. Как умеет. Просто не знает, как и что говорить, чтобы не выглядеть в твоих и своих глазах, как мудак. Ну, это я так думаю. — У Саши друг был, они в одной комнате жили и за одной партой сидели. Юра, — внезапно перевела тему Уля. — Он такой рубаха-парень, знаешь, со всеми общался, всегда улыбался, девчонок защищал, если кто лез. У него родители были, навещали его в детском доме. И мать, и отец. Саша рассказывал, что их лишили родительских прав, потому что они за Юрой не смотрели, не кормили, не лечили, когда болел. Он попал в больницу почти при смерти, провели проверку, дома антисанитария, нет продуктов, нет даже спального места. Сложно было представить, выглядели они вполне нормально. Не как маргиналы. Это редкость была, чтобы родители приходили к кому-то, у нас у всех родителей не было вообще — или умерли, или в тюрьме, или просто отказались и забыли. Они ему сладости приносили, книжки красивые, одежду, деньги давали. Он всегда делился конфетами. И книги давал почитать. Рината уже поняла, что сейчас будет какой-то пиздец, но перебивать не стала. — Они с Сашей не разлей вода были. Часто в наше крыло приходили вместе. Там пополам поделено: одно крыло для мальчиков, другое — для девочек, — пояснила Уля. — Ну и в школе все учились одной. Юра мне часто помогал, я в облаках витала, могла сменку легко в комнате забыть, рюкзак в грязь уронить. Или расплакаться при всех, если мне нагрубили. Он меня защищал, если брата рядом не было. Иногда заходил и в школу нас провожал. Меня и девчонок. «Блять, — подумала Рината. — А потом он на тебя напал и попытался выебать». Ри уже обдумывала, что на это скажет, потому что никаких сомнений в продолжении истории не было. — Однажды он зашел утром, соседки мои ушли уже, а я, как всегда, копалась — не погладила с вечера блузку, а нас за это очень наказывали… Я его попросила за дверью подождать, а он не вышел. Сказал: чего стесняться, ты же мне как сестра. Рината поморщилась. Можно было прервать, но почему-то показалось, что Уля рассказывает это кому-то впервые в жизни. — Я отказалась при нем переодеваться, а он сказал, что тогда поможет, и под юбку мне полез. Это так внезапно было, неожиданно, что я сначала даже не поняла ничего. У нас ширма деревянная стояла между кроватями, я ее снизу пнула, она упала ему на голову, а я за дверь выбежала. В задранной юбке. Все смеялись, кто в коридоре был, мол, Ярцева, как обычно, не может в школу одеться по часу и не знает, как юбку носить… — Уля о чем-то задумалась, встала, взяла опустевшую чашку и начала ее мыть. — Я еще из-за этого думала, что с мужчинами никогда не смогу. Ничего не было, по сути, меня никто не изнасиловал же… — Почему брату не сказала? — Ри сверлила ее взглядом. — Не смогла. Подумала, что… А откуда ты знаешь, что не сказала? — осеклась Уля. — Вижу. Подумала, что крепкая мужская дружба не стоит такой ерунды? Сколько тебе было лет? — Четырнадцать. А брату и Юре по шестнадцать. — И они дальше дружили? — Да… — А ты? — Просто избегала его. Делала вид, что его нет. Но когда за мной стал ухаживать парень, уже в девятнадцать лет, то я поняла, что боюсь его, хотя он был нормальный. Цветы дарил, провожал, чтобы за руку меня взять, спрашивал разрешения. Наверное, тогда, в детстве, что-то случилось такое… Не знаю, зачем я тебе это рассказываю, Ри, прости… Я, наверное, все еще ищу оправдания для Ромы. Может, Рома много пил, был наркоманом, может, плохо относился к каким-то девушкам легкого поведения, но он не насильник, и на меня не давил… Ждал, когда я буду готова. Хотя мне неловко было, что я в двадцать три года девственница и ничего не умею. «Как сильно ты ошибаешься». — Я счастлива была, что встретила такого человека, который внимателен ко мне, который со мной осторожен и не насмехается. Почему ты так смотришь?.. Рината уже даже не пыталась хоть что-то сказать. — Мужчины, они часто агрессивные… А любая агрессия меня пугает, вводит в ступор. Даже если какой-то мужчина подойдет ко мне слишком близко и начнет руками махать, я испугаюсь. Мне как будто снова четырнадцать лет, — Улю уже основательно понесло, и Ри показалось, что она снова разрыдается. Улю было жаль: она так отчаянно искала в Кольцове достоинства, что становилось страшно. — То есть то, что твой муж «хотя бы не насильник» оправдывает все остальное? — не выдержала Ри. — Если так посмотреть, он ничего и не сделал. Да, свалил из дома без объяснений, но потом же извинился, поклялся в любви и предложил обо всем забыть? Так было? Прости его, вернись домой. И брату расскажи. — Что?.. — не поняла Уля. — Расскажи брату, что его лучший друг пытался тебя, как максимум, трахнуть, как минимум, — облапать против твоей воли. Позвони и расскажи ему. — Это давно было… Это не имеет уже значения… — Для кого не имеет? Для тебя имеет. Если Саше похуй, ну ладно, сделай это для себя. Рината уже набирала номер. — Ри, не надо! Это глупо! Неуместно! — Неуместно? Неуместно годами считать, что если человек тебя не пытался изнасиловать, значит, он очень хороший. Юра этот — уебок, он, может, с кучей девчонок так делал, а если и нет… Саша с ним дружил, считал его достойным человеком. Зачем ты делала брата пособником такой хуеты? — Он и сейчас с ним дружит… — потупила взгляд Уля. — Правда, на расстоянии. — Еще лучше. Саша трубку не взял, что было неудивительным, у него была глубокая ночь. Уля облегченно выдохнула. — Я подумаю. Может быть, ты права… Это сильно на меня повлияло, и я… Я готова Роме простить все, но если бы я узнала, что он… Мог так с кем-то поступить. — А ты его спрашивала? О том, мог бы он так с кем-то поступить, — Рината смотрела странно, и Уля отчего-то поежилась под этим взглядом. — Я не рассказывала ему эту историю… Не знаю, почему. И у него ничего подобного не спрашивала, потому что как и с чего вообще можно спросить…

***

Вадим вернулся раньше, чем планировал, хотя для этого пришлось провести несколько часов за рулем, без отдыха и возможности нормально поесть, но уже к вечеру он был в Москве. Рината на звонки не отвечала со вчерашнего дня, хотя повода для этого он не находил: последний раз она сказала, что ездила к брату, они поговорили, остальное обещала рассказать потом, но трубку больше не подняли, хотя телефон был доступен. И Вадим переживал. Нового номера Кольцова он не знал, а звонить Уле казалось совершенно неуместным, поэтому свою поездку он сократил, как мог, успев сделать все необходимое в сжатые сроки, и вернулся на день раньше. Бросил сумку в прихожей, быстро залез в душ, намереваясь помыться, переодеться и поехать к Ри, но едва вышел, растирая волосы полотенцем, как в дверь позвонили: протяжно и настойчиво. «Кого, блять, черти принесли, сука, — матерился он про себя, натягивая на ходу штаны. — Опять соседка полоумная, которой кажется, что я стучу ей в стену!». Но за дверью стоял Глеб. На пару секунд Вадим завис, убеждаясь, что не сошел с ума, и Глеб вполне настоящий, потом резко отошел от двери, все еще не определившись, что делать. — Привет, — Глеб вошел в прихожую и нерешительно потоптался, видимо не зная, стоит ли разуваться. — У меня времени нет, я уезжаю сейчас. Быстрее, — Вадим нервно отбросил мокрое полотенце и скрылся в спальне, доставая из шкафа одежду. — А куда? — Глеб все же разулся, повесил куртку и прошел следом. — Чего? Куда надо! — К Ринате? Ее нет, — Глеб застыл в коридоре, заглядывая в комнату. — В смысле нет? — Вадим уже справился с футболкой, и теперь смотрел на нежданного гостя с подозрением. — Ну так, нет. Я сейчас хотел к ней зайти, приехал, но никто не открыл, машины во дворе я не увидел, трубку она не берет, так что… — Тебе че от нее надо? Тебя вообще заблокировали, какую трубку? — Было дело. Но я потом извинился, и она меня разблокировала. — Ты? Извинился? — Я не настолько идиот, как ты привык считать. Прекрасно понимаю, что Рината ни при чем, и это неправильно все. — От меня че надо? Здесь Ринаты тоже нет, как видишь. Но разрешаю тебе проверить за шторами и под кроватью. — Да я не для этого приехал, не искать Ринату. Я приехал к тебе. — Очень интересно, конечно, но я уже ухожу. — Это тебе, — Глеб протянул брату пластиковую папку, но Вадим не взял, только косо посмотрел на предложенное, и Глебу пришлось положить папку на стол, — в спальню он все же вошел. — Что это? — Посмотри. Вадим рванул кнопку, на которую была застегнута папка, так, что чуть не вырвал ее, бегло пробежался глазами по первому листу. — Так ты почтальоном подрабатываешь? Тебе твой юрист не объяснил, что вот это все, — Вадим легонько потряс бумагами перед лицом брата, — отправляют почтой. Приходишь, отдаешь, получаешь квитанцию об отправке, потом вернется уведомление о вручении. Это все прикладываешь, и в суд, — говорил он ровно и почти безэмоционально. Собственное спокойствие Вадима удивляло. В какой-то степени он был готов, что рано или поздно это случится. Не верил. Внутренне протестовал. Но, как ни странно, был готов. Злость куда-то ушла, на смену явилось странное чувство: чувство неизбежного. Чувство конца. Все это было и раньше, но раньше сдабривалось хоть каким-то эмоциональным откликом. А теперь он просто держал в руках заявление брата в суд, где сам Вадим значился ответчиком. Глеб, казалось, тоже удивился такой реакции, и просто стоял молча. — Ну раз принес, ладно. Давай я напишу, что получил. Ручку только найду, — в подтверждение своих слов Вадим принялся копаться в ящике стола, и почти сразу нашел искомое. — Где подписывать? — Так просто? — все еще не верил Глеб. — А как ты хотел, сложно? Я расписываюсь не в том, что согласен с этим, а в том, что это от тебя получил. Вопросы? — Нет вопросов, — Глеб смотрел в пол, не поднимая взгляда. — Вот и славно. Так, тут копия, это оригинал, вот здесь пишу тебе «получил, ФИО, дата, подпись», готово, — Вадим быстро заполнил часть пустующей последней страницы размашистым почерком, оставил себе копию искового заявления, а остальное засунул обратно в папку и отдал брату. Все? — Все… — Глеб повернулся и уже хотел выйти, но остановился. — Нет, не все. Тебе че, похуй? — выглядел он сейчас даже жалко, и Вадим не сдержался, чтобы внутри себя не усмехнуться: Глеб был все таким же, все тем же, как бы он ни менялся внешне, суть оставалась прежней. — А какая разница? — хмыкнул Вадим. — Раз ты пришел, значит, обо всем хорошо подумал. Значит, окончательно всё решил. Вот такие отношения, Глеб, — он снова кивнул на папку, — они уже не предполагают того, что люди делятся своими чувствами и эмоциями друг с другом, теперь они делятся только официальными бумагами, доказательствами и судебными показаниями. Я никогда этого не хотел, а когда впервые услышал, то не верил, не мог даже представить, что ты… — он запнулся. — Что ты так сможешь. А ты смог, Рината была права. Она в тебя верила, — он криво усмехнулся. Глеб молчал и никуда не уходил. Внутри все горело: от этих слов, этой реакции. Где-то в глубине, он, возможно, еще надеялся, что когда Вадик увидит, что Глеб не шутит, то захочет поговорить, договориться. Захочет уступить. Не то, чтобы Вадим часто уступал брату, но какая-то надежда существовала против всех законов логики. — Я все еще могу этого не делать… — Глеб замялся. — Я никуда это не подавал официально. Я могу… если ты… — Если я что? — взгляд прожигал дыру. — Выполню твои условия, полностью откажусь от всех песен группы? Так, как будто я не имею к ним отношения? — Это мои песни! — не выдержал Глеб. — Твое авторство никто никогда не оспаривал. Дело не в этом. Ты эти песни написал, а я сделал их такими, какими их любят и знают миллионы людей. Я имею к ним непосредственное отношение, ни от чего отказываться я не буду. — Тогда суд тебя заставит! Тебе все равно придется отказаться! — Глеб окончательно утратил самообладание и переместился вслед за братом в коридор. — Почему ты не можешь нормально?! Без этого всего! — Это ты не можешь без этого всего. Тебе вечно нужно сделать еще хуже. Никогда не бывает достаточно: всегда есть, куда хуже. В этом весь ты. Мне не все равно, Глеб, мне очень грустно. Что ты такой. — Я такой?! А какой ты?! Ты ничего сам не можешь, ты поступаешь, как мудак! Ты меня провоцируешь на это! Глеб еще долго орал, а Вадим слушал, почему-то не вставив больше ни слова, все и так было понятно. Сделать то, чего от него требовал брат, он все равно не мог. Отношения, которые давно не были отношениями, с какой стороны ни глянь, наверное, могли стать ужаснее: откровенная публичная вражда хуже, чем делать вид, что друг друга не существует. «Наверное». Вадим вышел в гостиную, оставляя брата одного в прихожей. Все это он уже слышал, послушал еще. На душе скребли кошки — большие, явно не домашние. Сложенная пополам копия иска осталась валяться в спальне. Вадим сел на диван и уставился в окно, прижав ладони к щекам. Вот и всё. Глеб еще что-то выкрикнул и затих. «Выход сам найдет», — справедливо решил Вадим, слушать больше не хотелось. Для него решение казалось очевидным: каждый делает, что хочет, поет, что хочет, ездит, куда хочет. Вместе — нет, уже никогда, но по отдельности… Это все, что осталось. И то, что Глеб настолько взъелся на него, так возненавидел, что его не останавливает даже здравый смысл… «Хотя какой у него здравый смысл, всегда было мало, а теперь и подавно». Молчание затянулось, в какой-то момент Вадим даже решил, что Глеб ушел, а он просто не услышал звука закрывающейся двери, погруженный в свои горькие мысли, но когда Вадим вышел в прихожую, чтобы убедиться, что он остался в одиночестве, то убедился в обратном: Глеб никуда не делся, он стоял напротив большого зеркала и разглядывал свое отражение. Вадим не касался его, не принуждал, не кричал — не сказал ни слова, просто молча взглядом указал на дверь: «Тебе пора». Но Глеб прочитал в глазах брата не только очевидное «тебе пора», прочитал что-то еще: может быть, разочарование, может быть, обреченность. Что-то подобное он уже видел, когда решился оставить прошлое в прошлом. А еще Глеб знал, что этот взгляд намного хуже того, чем если бы Вадим наорал на него и принялся вышвыривать за порог, не стесняясь в выражениях. Для Глеба всегда было куда невыносимее, когда за дверь его вышвыривали одним лишь взглядом, которого он так и не научился выносить. Не научился быть к нему равнодушным. Собственная правота жгла где-то в виске, а где-то в груди жгло совершенно другое: глупая надежда, что все решится как-то само, что для этого не нужно будет делать шаг в пропасть, не нужно будет уговаривать себя в собственной непоколебимости. — Вадик… — во рту моментально пересохло, и Глеб тяжело сглотнул. — Не надо. — Не надо, — согласился Вадим, продолжая смотреть на брата в зеркале. — Хочешь на хуй меня послать? Сказать, что я мудак и урод? — Глеб так и не повернулся: говорить с отражением почему-то давалось проще. — Нет. Вообще не хочу. — А почему? — Потому что ты не мудак и не урод. Ты просто очень сильно ошибаешься. А я вообще не помню людей, которые учились бы на чужих ошибках. Учатся, в лучшем случае, на своих, и то, бывает, и своих мало. Просто не знаю, что еще добавить, — но с места Вадим не сдвинулся и взгляда не отвел. — Давай ты просто не будешь делать то, что делаешь. И всё будет нормально. — Нормально не будет, — отрезал Вадим. — Тебе потом еще что-то не понравится, потом еще что-то. Когда ты решил все бросить, то объяснил это просто: мы разные люди. Удобное объяснение. Ничего у нас общего нет, на мир мы смотрим полярно, что там еще, не помню. Я был не согласен, не такие уж мы разные, но с каждым следующим годом только убеждался, что ты прав. Смотрел на тебя и убеждался. Мне действительно все это не понятно, — Вадим замолчал, так и не закончив мысль, Глеб смотрел выжидательно, не представляя, куда все это заведет. — Значит, я прав? — все же спросил Глеб. — Да. Я тебя не понимаю. Совсем. Совершенно. Не понимаю, за что ты меня так возненавидел. Не понимаю, как тебе в голову пришло подавать на меня в суд. Не понимаю, что ты чувствуешь, о чем думаешь. А еще я не понимаю, как к этому относиться. Мне столько лет уже — пиздец. Тот возраст, когда кажется, что переживешь какую угодно хуйню. Ну, знаешь, если баба бросит, если человек, которого другом считал, кинет, если обсуждать будут и говном поливать, на чем свет стоит. Ничего не пугает, Глеб, просто знаю: переживу и дальше пойду. А вот это… — Вадим снова замолчал. — Это предательство. Твое меня. Предательство не просто близкого человека, которого я всю жизнь знаю, который всю жизнь рядом был. Человека родного, единственного. Ты и сейчас таким остаешься, несмотря ни на что. Глеб молчал, понимая, что предпочел бы скандал и, возможно, драку. Предпочел бы ушат помоев и пинок под зад с лестницы. Но Вадим ничего этого не предоставил, он так же стоял за его спиной и говорил: ровно, тихо, обреченно. Даже если это была продуманная манипуляция, ударила она точно в цель. Глеб дернул плечом и медленно повернулся. — Таким и остаюсь? Сейчас? — он сам себе показался жалким, как будто выпрашивал повторить это еще раз. — Да. А что тебя удивляет? Я всегда тебя любил, это, пожалуй, моя самая большая непроходящая слабость. С другими слабостями удавалось завязать как-то, с тобой — нет. Даже когда казалось, что всё, то не всё было, — звучало сумбурно, но красивых слов Вадим не подбирал. «Будь что будет», — только и успел подумать Глеб, повиснув у брата на шее. Не потому, что вдруг в чем-то раскаялся, признал неправоту или поверил в чудо. Просто не смог по-другому. Вадик, такой родной некогда Вадик, ставший совершенно чужим, Вадик, который и правда любил его, за все прощал и всегда хотел быть рядом. «Ты просто тряпка, Глеб», — пронеслось где-то в голове, но Вадим крепко прижал его к себе и погладил по голове. Не оттолкнул. Да что там: даже не удивился. Просто обнял и погладил. Что-то внутри ухнуло вниз, оборвалось. Теперь Глеб почти ненавидел себя за эту секундную слабость, которая с пинка толкнула его в объятия к человеку, которого он считал врагом. Свыкся с мыслью, что это — враг. Убедил себя, не без помощи других, не без собственного желания. Но обычно враги так не обнимают, не вздыхают, как будто не осталось воздуха, не касаются губами виска. Надо было вырваться и убираться подальше, но он не смог даже шевельнуться. В носу что-то защекотало. А Вадим просто гладил его по торчащим неаккуратно волосам, второй рукой прижимая к себе так сильно, что почти лишил возможности дышать. — Мне идти надо, — с трудом произнес Глеб. — Давай я завтра… Завтра зайду, ладно? — он быстро высвободился из объятий, стараясь не смотреть брату в лицо. — Вечером, ты дома будешь? Не сейчас, ладно. Завтра. Я зайду завтра. Вылетел из квартиры он так быстро, что даже забыл о своей папке с документами, которая так и осталась сиротливо лежать на краешке полки в прихожей. Он и сам не подозревал, что способен перемещаться на такой скорости, внутри словно полыхало пламя. Глеб моментально сбежал по лестнице до первого этажа, рванул на себя дверь и чуть не сбил с ног какого-то мужика, который пытался войти. Тот ударился плечом о металлический торец и заорал: — Куда, блять, прешь?! Ты ослеп? Глеб тряхнул головой, приходя в себя. Меньше всего он ожидал встретить здесь Романа Кольцова, но то, что это был именно Кольцов, сомнений не вызывало. — Извини, — нехотя промямлил Глеб. — Глеб? — видимо Роман тоже удивился. — Ты от брата? Рината там? — Нет, нет ее там, — Глеб попытался протиснуться мимо Кольцова, ему было совершенно не до разговоров. — А где она? — не отступал Рома. — Не знаю. Мне надо идти, я тороплюсь, — Глеб помолчал. — Рад, что ты… Здоров. — Угу, — мрачно кивнул Кольцов. — Где моя сестра? — Совершенно не ебу, говорю же! — Глеб, наконец-то, выскочил на улицу и почти бегом скрылся за углом. Рома только посмотрел ему вслед. — Здесь тоже филиал дурдома какой-то, — сказал он сам себе и достал из кармана изъятый у Коли блокнот с адресами: как оказалось, вещь весьма полезную. Адреса Вадима он не знал, телефона тоже. — Так, квартира, квартира… Еще бы этаж написал. Несмотря на то, что Глеб сказал, что сестры там нет, Рома отступать не планировал. Дома Ринаты не было. Телефон не отвечал. Ули тоже нигде не было, и это вселяло некоторую тревогу.