хруст наших рёбер похож на хруст первого февральского снегопада

      Когда губы начало печь, Изана потянулся к сморщенной и уже полупустой пачке сигарет, валяющейся поверх сваленных на скрипящем столе журналов и книг. Зажигалка нашлась рядом нервной  подрагивающей рукой, вслепую — ведь взгляд намертво прилип к картине, развернувшейся в каких-то двадцати метрах от него.        Из-за таких картин он курил куда чаще, чем хотелось бы.        Зажигалка чиркнула, кончик сигареты вспыхнул оранжевым, тут же начав кровить сизым дымом, неприятно бьющим в глаза. Едко на роговице, горько на языке, ребристо в горле, но ощущения эти были привычны и уже не так отталкивающи, как прежде.        Прежде брать в пальцы сигареты было до паскудной дрожи страшно — лишнее напоминание о Шиничиро сдавливало грудину стальным обручем, смыкающемся где-то в районе диафрагмы. Но постепенно он привык. Привык прикасаться к сигаретам, жухлым на краях письмам, гитаре брата, стащенной из мотосалона, к воспоминаниям о нем — хорошим и не очень. Со временем, оказывается, привыкаешь ко всему, даже к осознанию чьей-то смерти.        Шиничиро мертв — слова, которые четыре года обозначили конец смысла его существования, сейчас значились сухим фактом его смерти, застывшим комком рудимента горечи где-то в подреберье.        Ни больше, ни меньше — Шиничиро, после смерти названный обезличенным именем Токито, блаженным Буддой перерождался в одном из кругов Сансар.       Изане оставалось надеяться, что рыбка-петушок в его аквариуме — не Шиничиро. Шиничиро должен быть Небожителем. Шиничиро должен быть жителем Небес Кэракутэн, где жители получают наслаждение, лишь обменявшись улыбками. У Шиничиро всегда была невероятная улыбка, — ты всегда ощущал себя Небожителем, когда она скрещивалась с твоей: он подло пользовался ей, заходя на своих врагов с тыла — обезоруживал воспаленными от вечного курения уголками трескающихся губ, благородным взмахом головы, трепетом ниспадающих на лоб прядок, чуть слипшихся от геля, языческим танцем длинного плаща, развевающимся за фигурой. Иероглифы на его спине золотились, пронзенные солнечным копьем, вспыхивали Светилами Небес, которые он нес на своих плечах новым Королевством.        Изана знал, пусть и не застал эту Эпоху: много лет назад допоздна он заслушивался Бенкея, складывающегося легенды о Великом Императоре, сумевшем объединить Север и Запад силой своего сердца, больше похожего на солнечное ядро, плавающее в парном молоке. Шиничиро на это лишь смеялся, привычно зажмуривая глаза и перекатывая тонкую дымящуюся сигарету между вспоротых улыбкой губ. Воспоминания о длинных ночах, приправленных желтым полумраком и резким запахом бензина были личной обителью, укромным уголком. Уголком, свитым из солнечных прядей радости, украдкой забранных у Шиничиро из-за пазухи давно-давно, когда эпоха сложившего полномочия Императора все еще чувствовалась в стуке защелкиваемой крышки зажигалки, тихом шелесте ветра в кронах выстроившихся перед храмом дзелькв, перестуке дождевых капель о стекло витрины его магазина (а он крал нити лишь потому, что у Шиничиро их всегда было в избытке, иначе бы он не посмел). Когда верные Псы Императора выстраивались за его широкой спиной в уважительном безмолвии, отдавая честь и признавая его власть над собой даже после прожитых войн, дрожащих на горизонте памяти мелкой зыбью — это чувствовалось, вилось в воздухе очаровывающей детское сердце дымкой, отпечатывалось в сознании ярким пятном краски.        Изане тоже когда-то так хотелось — но он не решался. Поэтому резь иероглифов на его спине была серебряной; он был лишь пешкой, еще далекой от Дракона, он был тенью, запятнанной кровью высокой мечты, припорошенной пеплом жестокой, как Авичи, лжи.        И все же.        Изана не злился — ему было горько.        Изана не злился — в действительности, лишь из-за того, что не умел этого делать.        Изана не злился — и сейчас в груди распускала шелестящими пальцами старухи побеги чувств тоже далеко не злость.        Горечь? Слишком сильно. Скорее, досада. Может быть, даже разочарование. Или презрение. Он не совсем понимал: чувства, которые остальные люди так легко характеризовали, сортировали по полочкам внутри себя, были для него бременем, ведь он совсем не понимал своих собственных. Раздражение он мог спутать с усталостью, радость — с удивлением, смущение — с раздражением. И так по кругу, пока не наступит привычное, более подходящее его натуре — спокойствие. Когда капля белого в нем перестанет наматывать вихры и спокойно уляжется в солнечном сплетении еле колеблющимся сгустком.        Сейчас он, наверное, был расстроен. Потому что курить хотелось всегда, когда нужно было снять стресс — так ему сказал Какуче однажды, — а стресс всегда подразумевал под собой огорчение.        Наверное — Изана все еще не был уверен. До конца, разумеется.        Она неплохо справлялась со своей, скажем, работой, но плохо справлялась с ее последствиями. В такие моменты под легкими, в самой середине диафрагмы, что-то странно-странно тянуло. Не жалость. Не сочувствие. Скорее, чувство горького понимания. Она справлялась со всем одна, как он справлялся когда-то. А иногда — нет. Не только в этом они были похожи.        Дело было в том, что Она всегда поднималась. Сколько бы Ее не била жизнь — Она поднималась сама. Падшая, растоптанная и размазанная по простыням сломанной константой — поднималась и вскидывала подбородок гордо, вызывающе, словно кидая ему вызов.        Изана знал, что вызов Она кидала в такие моменты не ему, потому что не могла видеть его. Она кидала его миру. Она была глупа, определенно, но глупцы обычно и бывали самыми отчаянными, прекрасно-отчаянными в своем желании взлететь. Таким же был и Шиничиро: избитый, с надломленным носом, но никак не желанием жить, грязный, взлохмаченный, выбравшийся из грязи в короли — он был таким же.        Точнее — Она была такой же.        Она, сама того не осознавая, вспенивала воспоминания за обочиной сознания — о прошлом, еще не омраченным смертью почти единственного дорогого человека. Был ли Какуче вторым, Изана не знал — не понимал своих чувств, путая верность с навязчивостью, — поэтому не задумывался. Но он ясно знал, что Шиничиро был дорог, дорог даже вопреки их кровной отчужденности. Не знал — чувствовал, — поэтому его смерть и выбила из тела дух. Но и не только смерть Шиничиро. Все это было плодом накопленной боли: колония, полная диких псов, грызть глотки которым нужно было прежде, чем они учуят в тебе запах кобеля, которого нужно тут же отпиздить и ткнуть носом к ногам провозглашенного Короля, который на самом деле был лишь безмозглой гориллой, бьющей всех без разбора; разбои и грабежи, порой обкрадывание невинных людей; походы в наркотические притоны, заваленные гниющими телами и обломками отчаяния; визгливые крики воспитательниц, получивших очередной выговор от начальства; судьбоносная встреча с матерью, последующая драка с Шиничиро, его смерть от рук подчиненного Майки.        Выбила почву из-под ног не только его смерть, далеко не она. Она стала переломным моментом, — не зря в мгновение, когда до сердца дошло смысл сказанных Инупи, внутри что-то туго натянулось, а затем звонко надломилось, хрустнуло, словно позвоночник, — после которого он смешался не с золотом, а грязью. Пал низко, но затем вновь поднялся, но не до верхов, зависнув пыльной паутиной где-то между полом и потолком. Три года — на столько хватило его. А потом он поднялся, как сделал бы это Шиничиро.        Изана стал похож на него — словно родной брат, воспитанный по одним и тем же установкам. Стал похож хотя бы на тающее в теплых ладонях мгновение — эта мелочь и облегчила ему жизнь, помогла выпрямиться и из размазанной по земле грязи превратиться в паутину, зависшую в воздухе между полом и стеной, не посередине, но и не близко к какой-то одной стороне.        Изана не понимал, кто он и зачем — просто был, просто существовал, просто дышал, просто двигал ногами-руками-шеей-губами, просто моргал и смотрел на очередную угасающую эпоху. Как механическая кукла с четким алгоритмом движений, которые никогда не сбивались с заданного направления.        Он просто был — до тех пор, пока не увидел в окне напротив Ее.        Теперь он начал жить: сбиваться с алгоритмов, упрямо разрывать стальные тиски навязанных им самим оков, крошить острыми хлопьями заржавевшие шестеренки внутри, вырывать их из кишок, печени и желудка вместе с мясом. Изана принимал это все нехотя, словно боясь, — он не знал, какое именно чувство бушует в груди, — принимать свою бракованность. Хороший механизм должен работать без перебоев, а не сопротивляться своей внутренней сути.        Но только какой была его истинная суть, он не знал. Он держал Какуче на расстоянии, но дорожил его присутствием в своей жизни; он чувствовал желание убивать, но все внутри него слишком сильно противилось самой мысли о том, чтобы убить кого-то собственными руками; он любил играть на гитаре, но ненавидел, когда его кто-то слушает; он хотел плюнуть в лицо своей не-мамы и одновременно обнять ее в отчаянном порыве, желании получить каплю материнской любви, которой его обделили, напоить ею свое страждущее сердце, скукожившееся под мясом и ребрами.        Изана не знал, что вообще из себя представляет. Разбитый моральный компас уже давно впивался в легкие острыми осколками, стрелка его рыбьей костью царапала глотку под кадыком, не проходя дальше, а корпус бился о сердечное дно, словно потонувшее судно. В моменты, когда думы начинали колоться ежевичными дебрями, а сердце плавилось в жаровне противоречий, Изана пустым взглядом рассматривал либо стену, либо аквариум с плавающим ярким петушком — это помогало сосредоточиться и собирать свои мысли в связную цепочку, которая не прерывалась бы какой-нибудь досадной случайностью.        Но однажды, — конечно же, — она прервалась.        Тогда Изана впервые увидел Ее.        Она стояла на широком балконе и, оперевшись локтями на край огородки, задумчиво рассматривала зажженную сигарету в своих пальцах. Курила Она красиво, изящно, по-женски — перебирала пальцами, стукала ими по кончику и мягко обхватывала тонкими губами фильтр, не задерживая во рту дольше нескольких секунд. Тогда Она впервые всколыхнула в нем дремавшие в молоке памяти воспоминания: Изана поневоле вспомнил, что Шиничиро любил перекатывать сигарету между губ, слабо грызть фильтр и подолгу держать во рту, лениво наблюдая за тем, как рассыпается пеплом ее горящий оранжевым кончик.        Это было первое воспоминание о Шиничиро после его смерти, которое не причинило боли.        Она курила, не подозревая о том, что прямо напротив нее сидит он, не зная, что в квартире напротив вообще кто-то существует. Наверное, поэтому и на окнах ее широких окон, простирающихся до самого пола, не было штор и даже тюля. А, может, просто потому что Она о них забыла.        Отсутствие штор на окнах показалось чуть ли не вызовом, ведь происходящее в пределах ее квартиры нельзя было назвать чем-то приличным или даже терпимым: Она была проституткой, которая почему-то водила клиентов к себе домой. Она была проституткой, а не шлюхой, ведь за секс ей всегда щедро платили. Алгоритмика была всегда одинаково-скучной: вот они заходят, вот очередной мужлан тянет свои руки к ее телу, вот Она ударяет по ним — принцип «деньги вперед», — и только после того, как Она убирает их в шкатулку и запирает ее на золотой ключ, события развиваются чуть ли не в геометрической прогрессии. Дальше этого Изана предпочитал не смотреть, заявляя самому себе, что он — не вуайерист.        Предпочитал не смотреть — но все равно смотрел.        Разворачивающаяся картина никогда не удовлетворяла его сексуальные инстинкты. Лишь в самый первый раз, когда он увидел бесплатную трансляцию порно прямо в окнах напротив, то поневоле заинтересовался и даже слегка возбудился, но…       Но то, что случилось после, снова выбило из него дух — пушечным свинцом навылет.       Мужчина над ней был типичным мужчиной: средних лет, довольно ухоженный, наверняка женатый, почувствовавший власть над хрупким женским телом, которое он мог использовать так, как хотелось. Обычный, потому что таких, как он, на свете много — утонет в толпе, моментально затеряется в ней. Изана впоследствие понял, что за  дополнительные фетиши Ей доплачивали; но первый клиент (первый клиент, которого видел Изана — до его переезда в дом напротив Она наверняка таскала к себе мужчин) не был особо изобретательным: миссионерская поза, губы, уткнувшиеся в тонкую шею, одиннадцать минут резких движений и стонов, которых Изана не сумел услышать с такого расстояния. Он просто наблюдал, не понимая, почему не запахнет занавески на своих окнах. Наверное, его телу действительно не хватало секса — для него все всегда ограничивалось лишь дрочкой и неловким петтингом, после которого заинтересовавшиеся им женщины исчезали без следа.        Но чаще, конечно, сваливал он — просто потому что не чувствовал, что хочет трахнуть женщину перед собой — только ее тело. А он хотел трахать не просто женское тело, он хотел трахать свою женщину, женщину, к которой он испытывал бы нечто глубже, чем просто физическое влечение.        Не хотел, чтобы история его биологической матери и отца так нелепо повторилась в реальности.        Слабое удовлетворение сменилось чувством омерзения, когда все закончилось — стоило входной двери захлопнуться за клиентом, как бледная, рассыпавшаяся осколками по простыням фигурка скукожилась, сжалась в позу эмбриона и мелко-мелко затряслась. Изана наблюдал за ней, не моргая: Ее пальцы взметнулись вверх, зарылись в корни волос, начали нервно перебирать вьющиеся пряди, голые колени с гноящимися на них синяками прижались к маленькой аккуратной груди, губы скривились. Изана был не так далеко от Нее, скрытый смехотворным пространством между домов, бетоном и тонким белым тюлем, через который его силуэт было невозможно проглядеть.        Она не видела его — свидетеля своей слабости, — поэтому позволила себе стать уязвимой в это мгновение, позволила прилипшей к скулам маске раскрошиться жухлой листвой, а слезе — прочертить тонкую мокрую дорожку к подбородку. С такого расстояния невозможно было увидеть капли жидкой соли на ресницах — Изана и не видел их.        Он их чувствовал, практически осязал — на своих губах так отчетливо, словно бы плакал сам.        Тогда место грязного, темного желания заняло опустошающее чувство утраты — он вновь почувствовал, как земля уходит из-под ног, как смазываются границы мира, как края пятиугольной реальности врезаются друг в друга, скашиваются куда-то вбок, теряются в стелющейся по полу тьме.        В это мгновение он ненавидел Ее за то, что Она пробудила в нем воспоминания — это был уже второй раз за семь прожитых в новой квартире дней. Сама того не осознавая, Она вспенивала в нем ощущение растворившегося в омуте времени прошлого, облегчала тяжесть, а затем беспощадно вонзала копье в спину.        Изана вновь терялся в себе, своих мыслях, чувствах и ощущениях — потому что не совсем понимал их.        Ее нельзя было назвать ни врагом, ни слугой, ни сестрой, ни матерью — тогда кем Она была?        Он не мог понять этого. Не мог понять, зачем вообще задумался над жизнью своей шлюховатой соседки.        Чтобы разгладить скосившиеся контуры холста реальности, он позвонил Какуче, который взял трубку со второго гудка, — верный пес, вернее Хатико, вернее ронина, потерявшего своего предводителя. В тот день он не возвращался домой допоздна. А когда вернулся, свет в квартире напротив уже не горел.        Изана тоже не включал, чтобы невольно не обнаружить свое существование.       Почему? — да просто потому что не хотел, чтобы Она невзлюбила его, ведь любой сильный человек не любит свидетеля своей слабости.        Почему? — да просто потому что его собственной слабостью было бы разоблачить свое присутствие— тогда бы он сам Ее возненавидел.        А он ведь сильный, верно?        Сейчас все вырисовывалось так же, как тогда: плавными мазками, невидимой рукой художника; события накладывались друг на друга, разбавлялись мягкими слоями и новыми оттенками, перегоняли в порыве торопливости, смешивались между собой, превращаясь в картину двух плотно переплетенных тел.        Сигареты горчили на языке, хотя, казалось, организм уже давно привык к их вкусу. Или не сигареты, то мысль о том, что сейчас Она получала наслаждение — это выдавалось через смазанные касания, движения головы глубоко назад, распахнутые губы, кровящие возбуждающей исступленностью, и закрытые глаза. Звенящие хрусталем, скалывающие свои грани слишком резким прикосновением, укусом, поцелуем (куда угодно, но не в губы, это было одним из самых главных правил — таким же, как «деньги вперед»). Сценарий переписывался невидимой рукой на ходу, крошил возможные благополучные варианты исхода событий: оставалось лишь надеяться, что губы их не встретятся, мазнут мимо друг друга, что такая возможность вспорхнет бабочкой и исчезнет в танце предгрозового ветра.        Изана начал раздражаться дождям — в такую погоду заглянуть в окна напротив и разглядеть происходящее было невозможно.        А видел он всегда многое. Всегда сокровенное. Всегда надрывное, ищущее, но заведомо обреченное. Словно смотрел на бабочку с мятыми крыльями, отчаянно желающую взлететь.        Ей не было суждено почувствовать на своих крыльях дуновение ветра.         Так по-грязному видел все секунды-секреты Ее жизни: от радости до гнева, от грусти до безразличия. Ее чувства он различал прекрасно, словно по оттенкам, внимал каждому повороту головы, изломчатому изгибу бровей, меланхоличным взглядам в никуда. Она часто выходила на балкон курить, даже не подозревая о том, что напротив, в тени слишком громоздкой для него мебели, сидит он. Как хищник, выслеживающий добычу, как маньяк, положивший взгляд на новую жертву, как голодный до чужого присутствия человек.        Но Изана не чувствовал себя преступником, когда наблюдал за ней через окно. Он не чувствовал стыда, когда видел Ее обнаженной или мастурбирующей, заплаканной или злой — ему нравилось видеть все оттенки Ее искренности, знать, что Она может в порыве злости смести что-то со стола, разбросать все вещи из шкафа, а спустя пятнадцать минут спокойно убирать последствия своего гнева, пританцовывая под тихо льющуюся из магнитофона музыку.        Она любила танцевать, хоть и совсем не умела этого делать.        И он начал понимать, что Она любит помимо танцев.        Например, холодную Кока-Колу, вытащенную изо льда в ведерке — имитация игристого, — и пить ее через трубочку, лежа в плетеном кресле на балконе и листая очередную книгу. На столе и полках у нее громоздились целые полчища красневших алыми этикетками и крышками бутылки, иногда Она их роняла и выкидывала, но было видно, что с трудом решалась на это.        Она хранила каждую мелочь как осколки воспоминаний о своем редком забытье. Она имела поразительное чувство ценности коротких мгновений искреннего счастья, которого в Ее жизни было слишком мало.        Изана не смел думать о ней как о потаскухе. О ком угодно, но только не о ней — крошащейся, а затем вновь собирающейся воедино своими собственными силами. Улыбающейся широко, когда утро, встречаемое ею на балконе, было свежим и солнечным. Курящей, спустившей руки и голову с перил вниз, словно желающей взмахнуть обрубками отрезанных крыльев и мечтающей взмыть в небо.        Она до странного сильно напоминала ему Шиничиро. Всегда доброго, всегда поднимающегося, всегда харизматичного Шиничиро.        У Нее тоже была харизма, — дьявольская, смешанная с природным обоянием, пролегшем в взмахе пушистых седых ресниц и вихрящихся от ветра прядей волос лунного цвета. Каждое Ее движение было небрежным, словно чуть сбившаяся с ритма отточенность и грация манерной воспитанности. Это придавало Ей отдельный шарм, очаровывало, и не только его одного — те мужчины вряд ли ходили к Ней трахаться просто так. Ему хватило одного дня периодических наблюдений, чтобы понять: он хотел бы с Ней секса. Не как с телом, а как с женщиной.        Изана чертовски хорошо понимал мужчин, соблазненных Ее притягательностью. Спустившаяся с Небес Тиготэн — так он прозвал это неземное создание. Ее эфемерный образ, обросший пеплом мягких, рассыпчатых пионов, был построен на обломках тайных грез и былых времен в Долине, над Которой никогда не заходило Солнце. Легочное Древо все еще хранило в себе дух тех времен,  когда верный Пес Императора под завывание бури слагал о нем легенды, навеки запечатывая их в памяти верных воинов, которые передали бы это своим потомкам, когда золотое копье Солнца пронзало спину Эпохи, равняя земных существ с Жителями Небес — это текло в руслах его вен, вилось по изгибам артерий, пульсировало в сердце.        Она смогла пробудить в нем самые светлые воспоминания о Шиничиро, отогнать рассеянный флер горького послевкусия осознания их кровной несостоятельности, выпустить застоявшуюся, отравленную кровь из наспех зашитой раны, сдернула хлипкие швы — очистила его от глодающего диким волком чувства собственной ничтожности.        На смену ей пришел покой, уготовленный любому Будде — рано или поздно, но круг Сансары замкнется, и тогда он сможет встретиться с Шиничиро в ином обличье: подчиненный узнает своего Императора, окаймленного золотой коркой солнечных лучей и вихрами древних иероглифов, вырисовывающих на их тенях Имя Эпохи «Черных Драконов».        И тогда Изана сделал то, что делал всегда, когда начинал тосковать по старшему брату —        он сел писать Ей письмо.