Таврический сад

Вдоль широкой улицы, вдоль перекрёстка Потёмкинской и Кирочной, срезая углы поворотов и ступая порой даже на проезжую часть, десятки людей спешат на работу и учёбу майским утром: одетые в открытые платья девушки, офисные работники, пассажиры голубых гудящих автобусов и пенсионеры, которые стараются успеть перейти дорогу, пока зелёный человечек ещё не начал мигать. Все эти разные люди наверняка знают, куда они идут и зачем это делают. Арсений, который тоже куда-то идёт вместе с ними, подхваченный эйфорией торопливой толпы, — нет. Когда-то его спросят, что такое безнадёжность, а он молчаливо покажет пальцем на себя, потому что лучшего описания он и придумать не может. Подойдя к дверям университета, он смотрит, как в них исчезают несколько человек, мотает головой и сворачивает в другую сторону, несмотря на то, что уже приехал. Встал рано, даже смог заставить себя позавтракать перед сложным днём, постоял в метро, рассматривая пустым взглядом рекламу на окнах вагона, а теперь разворачивается, потому что если зайдёт — снова на шесть часов станет не самим собой. Сегодня Арсений выбирает корить себя за прогул, но какая разница, он ведь всё равно не готовился к паре. Она даже не пара, а дважды пара, но кого это волнует? Ужасно, когда ни на что нет сил, а просыпаешься уже уставшим. Арсений, начиная прямо с февраля, начала второго семестра, пребывает в этом анабиозе, а совсем скоро лето, которое страшит только своим явлением «никогда не было, и вот опять!» под названием сессия. Он ещё не отошёл от прошлой летней сессии, когда на третьем и последнем экзамене из него просто выпили всё, что он мог и не мог сказать. Может, именно в тот момент он впервые подумал, что оно того не стоит. Арсений сбегает туда, где на него не будут давить четыре стены, потому что открытое окно и двери между кабинетами не спасают от запаха какой-то химической склянки: где-то рядом у первокурсников занятия, поэтому половина этажа знает, что там за тема. Арсений сбегает недалеко, на мигающий зелёный переходя дорогу. Он убегает в сердце этого района, который он прошёл вдоль и поперёк и не нашёл места лучше. Зелёный и тихий летом, красивый осенью, расцветающий весной и словно прозрачный зимой — Таврический сад бывает таким разным. Арсений смотрит на часы. Три минуты назад началась пара. И ему в кои-то веки абсолютно нет дела. Он не открывал файл с заданием, в тетради ни строки, но уже на выходе из метро было принято решение, что сегодня дорога Арсения и дорога его образования расходятся. Слишком уверенно в неиспользуемом отделении рюкзака лежит папка с единственной бумажкой — заявлением на отчисление. Арсений боится, что придётся поставить в ней дату и отдать в деканат, потому что это будет означать откат на четыре года. Каждый день это заявление наматывает километры вместе с ним, страша, но он ещё не решился отчислиться. Необдуманное решение, ошибка и ещё много отговорок — но как всё это может быть случайностью, когда Арсений ни дня не проводит без мысли о том, что он не вытянет. С тех пор от слабости перед самим собой отчего-то терпит и тянет, уже запутавшись, нужно оно ему или нет. Арсений останавливается у лиственницы, пройдя мост, и оглядывается. Ступеньки около памятника юным героям обороны Ленинграда ему нравятся больше широкой удобной скамейки, поэтому он, повздорив пару секунд с голубями, занимает это место и разворачивается лицом к стеклянным панелям Таврического дворца и большому пруду, надеясь, что это спасёт его хоть на час — молчаливое созерцание природы как она есть, если нет возможности сорвать голос. Арсений, даже не посмотрев, чисто ли, плюхается на ступеньку и закатывает чёрные джинсы, чтобы не так сильно собирать на себя ультрафиолет, когда замечает штук пять птиц, которые садятся на воду, хлопая крыльями. И тогда он решает, что пора. Не отчисляться, такой логической цепочки здесь не будет. Пора доставать единственную в арсенале чёрную ручку — он бы разорился, если бы писал такими на лекциях, так что она для особых случаев — и потрёпанную записную книжку, перетянутую резинкой. За пару штрихов Арсений вспоминает, как дожил два курса: этих его навыков хватило для патологической анатомии и, добром не поминают, гистологии, где он открыл для себя сочетания из всех оттенков розового и фиолетового, вырисовывая в альбоме ткани. Тогда он ещё верил в себя и не носил заявление об отчислении каждый день, надеясь, что именно сегодня хватит смелости послать всё к чёрту. Арсений надеется, что птица, повернувшаяся хвостом вверх, является каким-то видом чайки, иначе придётся зачеркнуть название своей зарисовки в уголке страницы, написанное мелким шрифтом. Он достаточно ошибся в жизни, поэтому такое будет стоить ему чести, не меньше. Как раз когда чайка с куском какой-то травы довольно высовывается из воды, шире открыв клюв, Арсений боковым зрением замечает, как сбоку от него, по ту сторону воды на лавочку — самую солнечную из всех — садится парень, одетый прямо-таки по-летнему. Арсения привлекает не это, а коротко стриженные и бунтарски обесцвеченные волосы, которые совсем не входят в набор интеллигента, в отличие от книги, которую тот поспешно достаёт из шопера и принимается читать, деловито закинув ногу на ногу. На водной глади бликует солнце, а переменчивый ветер пускает лёгкую рябь, пока Арсений, перевернув страничку, отдаёт целый разворот под этого человека, воссиявшего над его беспросветным днём. Он всё ещё сидит боком и не имеет наглости развернуться, чтобы удобнее было смотреть, но в какой-то момент, занеся ручку над бумагой, слишком долго не отводит взгляда, пытаясь рассмотреть: два на левой руке браслета или три. В этот момент на него смотрят в ответ. Арсений смущённо отводит взгляд и надеется, что не выглядит, как местный сумасшедший, ещё с пару минут делает вид, будто усиленно вспоминает какую-то дату и черкает новые дела, а на самом деле короткими штрихами прорисовывает волосы, на которые он обратил внимание в первую секунду. За своей маскировкой Арсений даже расслабляется, упуская из вида тот момент, когда скамейка начинает пустовать.       — Если вы уж надумали меня рисовать, можно не украдкой. Я не против. Арсений только захлопывает свой скетчбук и оборачивается молниеносно, но парень улыбается и присаживается рядом, норовя взглянуть на результат.       — Я Антон.       — Арсений, — смутившись, отвечает он.       — Можно посмотреть, что получилось?       — Не стоит. Я же не художник, это так, увлечение, оставшееся после… — Арсений замолкает, так и не договорив.       — После чего?       — Неважно.       — Ладно.       — После гистологии на первом курсе. Из учёбы перетекло в то, что я балуюсь вот так, когда силы есть.       — Ты в меде учишься? — спрашивает Антон, теперь уже окончательно знакомец.       — Конкретно сейчас прогуливаю, но да. Тут рядом, через дорогу от сада.       — Понятно, почему ты тут бываешь. Ну, я тоже.       — Я что-то должен отвечать на это?       — Не знаю, сам реши, — пожимает плечами Антон, поудобнее присаживаясь на ступеньки.       — Я вот тут с тобой сижу, а мог бы слушать, что я ничего не учу, на своём семинаре по ортопедической стоматологии, — усмехается Арсений, стягивая резинку с записной книжки и протягивая открытый разворот Антону. — Так и так пересдавать её.       — Это… Ты за пять минут это нарисовал?       — Потом ты ушёл, и я не закончил, — вздыхает Арсений от непонятной усталости. Спасает его сейчас только солнце, которое приятно греет, вызывая желание подремать хоть немного. — Кстати, ты тут что среди дня делаешь? Тоже прогуливаешь?       — Не, у меня окно между парами. На экономфаке учусь, тоже через дорогу, но с другой стороны. Только, судя по виду, ты уже ближе к диплому, чем я. Арсений думает о том, настолько ли плохо он выглядит, что за минуту о нём делают такой вывод. И убеждается в том, что это правда.       — Я бы не был так уверен. Дай бог вообще доучусь, я уже не могу, меня тошнит, — Арсений даже себе не может до конца объяснить, зачем столько болтает. Человек, который в упор спалил, что его рисуют, подошёл из вежливости, наверное, а он решил на жизнь жаловаться. — За четыре курса всю жизнь из меня выели. Антон многозначительно тыкает ему в плечо и с уверенным видом заявляет:       — Жив. Арсений беззвучно смеётся, отвернув голову. То-то он сам определить не может, жив он или нет, будущий медик, а Антон — Антон ведь? — сразу определил.       — Очень красиво, — Антон отдаёт Арсению его записную книжку обратно, даже не предприняв попытки посмотреть на другие странички, как делают это многие. — Меня никто до этого не рисовал.       — Вся жизнь ещё впереди, — отвечает Арсений.       — Чего ты такой грустный? Май, хватит, была целая зима, чтобы нагруститься, — мечтательно замечает Антон, склоняя голову.       — Тебе честно ответить?       — Ты слишком много думаешь о том, как тебе отвечать. Просто ответь.       — Я заебался. И выгорел, — говорит Арсений на одном выдохе.       — Знаешь лучшее лекарство? — понимающе спрашивает Антон, смотря ему в глаза.       — Отчислиться?       — Рано. Сначала надо пойти со мной сидеть под цветущей сиренью на солнце, — вот это предложение среди бела дня, Арсений не ожидал. Кто этот Антон и какой у него уровень эмпатии, если он хочет потратить на него время?       — Ну пошли. Арсений не позволяет себе думать больше секунды и встаёт, оперевшись на ступеньки, чтобы скинуть всё это на случайность дня и на то, что ему сегодня везёт — он наконец-то не сидит до позднего вечера за препаратами и не пишет ничего уже целый час, а это многого стоит. Его и правда так всё заебало к маю, что он готов прямо сейчас написать заявление и уйти со своими двумя пересдачами на все четыре стороны, лишь бы всё это закончилось. После того, как посидит под сиренью, конечно же.       — А что ты читал? Когда сидел на скамейке. Приехали. Арсений ещё и общаться с новыми людьми разучился, аж не выходит без запинки задать простой вопрос.       — Мне подарили детектив, я уже второй день так: везде с ним. Интересный жуть.       — Она такая маленькая в твоих ладонях, — тихо говорит Арсений, думая о том, что это выглядит очаровательно и вообще не сочетается с бунтарскими осветлёнными волосами Антона. Так взглянешь, и ему бы в руки гитару, была бы восходящая звезда. И пока под ногами шуршит успокаивающе гравий тропинки, он больше вообще ни о чём думать не хочет.       — Что? Я не услышал, прости.       — Ничего. Ничего важного.       — Мы пришли, — Антон оглядывает три засыпанных белыми и фиолетовыми цветами дерева напротив них и тянется к одной из веток, чтобы вдохнуть сладкий аромат. Арсений бы хотел, чтобы в его записной книжке появился такой набросок. Это ведь иллюстрация к книге, обложкой которой бы стал он, снова романтизирующий то, что у других людей есть, — любовь к жизни. Антон похож на того, кто жизнь любит. У Арсения есть острое желание намеренно уронить рюкзак на землю, а потом лечь на траву и лежать так, пока перед глазами не поплывут разноцветные круги. Антон срывает ветку сирени и протягивает ему.       — Это тебе. Чтоб не грустил, — Арсений только вдыхает и поджимает губы, но сирень забирает, касаясь своими пальцами руки Антона. Тёплый он. Арсений вдыхает свежий цветочный аромат и садится прямо на траву вслед за Антоном, который закатывает рукава футболки, подставляя солнцу бледную кожу. Арсений думает, что давно не был в этой части сада, а здесь ведь маленький пруд, мост с резными опорами и покачивающееся на ветерке дерево, словно сделанное из лиственных шариков, такая ровная и красивая у него крона. А ещё красивее небо… Арсений подкладывает под голову свои вещи и ложится, упирая взгляд в облака. И если есть в этом дне что-то прекрасное, — это как раз густые клубы сирени, от тяжести цветов которых ветки сгибаются. Сирень разных оттенков, крупная, очень красивая, думает Арсений. Его любимая сирень, которой он имеет возможность наслаждаться всего пару недель, пока она не отцветает до следующего года, так красива, как никогда. Антон сидит, подобрав коленки, и расправляет пальцами штанины. И молчит. Слов, кажется, и не надо.       — Я надеялся, что меня не настигнет.       — М? — Антон поворачивает в его сторону голову, боясь, что опять не услышал что-то важное.       — Я о том, что четыре года назад и представить не мог, что я буду ненавидеть себя за этот выбор, — Арсений говорит спокойно, как только может, но у него клокочет каждый раз, если он лишь мысль пропустит в голову о том, что переоценил себя. Четыре года студенчества, два из них — в постоянном сомнении и усталости на целую жизнь вперёд. Кажется, именно эти два курса стали самыми несчастными, словно были наполнены непроглядной сыростью в душе. — В момент, когда надо продолжать идти, я потерял любовь к тому, что делаю. И теперь, чтобы как-то оправдать собственные ожидания, ношу заявление на отчисление. Полгода ношу, а всё никак не решусь.       — Правда?       — Да, — отвечает Арсений, поднимая руку и считая кучеряшки проплывающего по небу облака. Антон заливисто смеётся, ничего не стесняясь. Арсению вдруг тоже хочется засмеяться, но от своей глупости и серьёзности, которой Антон не видит. Не видит, и хорошо.       — Если ты уже полгода решиться не можешь, значит, пока не пора.

***

«Привет, это Антон. Давай, пока ты не отчислился, побудешь правильным студентом-прогульщиком. Пошли сидеть у пруда». Арсений разглядывает главную фотографию нового контакта и уже в этот момент думает, как случайности жизни управляют им. Беспощадно управляют, потому что он бы с удовольствием уже сейчас с шумным звуком отодвинул стул, собрал вещи и, ничего не объяснив, ушёл бы, желательно хлопнув дверью. Желательно навсегда, но он уже в какой-то конец вуза даже верить перестал. «Ну что?»

«У меня пара закончится через 40 минут. У памятника?»

Арсений отправляет сообщение и смотрит в окно, за которым шумят деревья. Петербург проявляет лучшую сторону себя. Если бы здесь всегда был май, может, ни у кого бы не возникло предубеждений, что его жители серые и грустные. Если бы в мире всегда была майская погода, людям бы не нужны были психотерапевты, Арсений искренне верит. Поэтому он прагматично пошёл учиться не на эту специальность. Как только подходит время, Арсений, сухо попрощавшись с одногруппниками, до покалывания в икрах ускоряется, хватаясь за перила лестницы и на ходу стягивая с себя халат и комкая его в руках. Хотелось бы, конечно, не просто скомкать, а превратить его в тряпку, но такого он за три лестничных пролёта сделать не успеет. Пропуск, тяжёлая дверь, светофор, и вот под ногами снова приятный гравий, кругом сосны, а его ждут. Он надеется, что ждут, потому что за эту спонтанность он цепляется, как за последний шанс исправить свою жизнь. Арсений слишком полюбил тот день, который был наполнен, кажется, бессмыслицей, но открыл ему глаза: он просто боится. Боится кого угодно, даже себя, потому что перестал чувствовать, какова его настоящая жизнь, где он делает, потому что хочет, где он ещё выпускник и вот-вот будет последний звонок, поэтому нужно на репетицию, где ещё нет пустого разочарования и ушедших далеко ожиданий. Арсений за неделю сделал целый шаг к тому, чтобы вновь почувствовать жизнь, оперевшись на плечо незнакомца.       — Арсений! Антон взмахивает рукой из тени памятника, показывая пакет в руке. Арсений ускоряет шаг, огибая статую. Арсению наконец не холодно. И если есть на свете что-то, что способно вернуть его к жизни, — это и будет май, лёгкий, как звук, если провести пальцами по струнам. Чистый, как небо солнечного дня. Живой, потому что живым себя чувствуешь, слыша, как шумит листва, а птицы щебечут даже ночью, утром заводя свою песнь о сладости жизни. Жизнь и есть май, потому что светло, тепло и обязательно зелено. Распустились наконец листья, на газонах нет жухлых прошлогодних напоминаний о том, что бывает иначе. Весна.       — Антон, что это?       — Клубника. Что, не видел никогда? — хихикает Антон, показывая блестящую от капель воды клубнику, крупную, алую с маленькими зелёными хвостиками. — Арсений, ау?       — А? Мне до этого никто не покупал клубнику вот так. Просто.       — Вся жизнь впереди, — передразнивает Антон его из прошлой их встречи. — Так и будем стоять?       — Пойдём на самое солнце. Чтобы пекло́, — говорит Арсений, перехватывая рюкзак. Так Арсений делает второй шаг. А Антон просто Антон: слушает, заглядывает в книжку Арсения, который ставит в уголке дату и парой штрихов рисует их пикник, смеётся с того, как на воде трепещут крыльями несколько птичек, пуская круги. И вокруг них так тихо и так спокойно, как не бывает тёплым вечером в большом парке. Однако же закуток травы с одуванчиками, выбранный Арсением, обходят все, поэтому он не боится даже рассказать о том, как родители реагировали на его пересдачи на третьем курсе. Антон рассказывает о детективных историях Агаты Кристи, сборник которых лежит на траве. Заканчивается сегодня только клубника, а не желание Арсения жить.       — Ты так много сегодня рассказывал, что я бы хотел рассказать что-нибудь взамен, — предлагает Антон, решив под клонящееся к горизонту солнце вытащить из футляра очки. — Я могу показать тебе кое-что, чего я не видел нигде, кроме Таврического сада.       — Даёшь мне повод любить это место ещё сильнее?       — В твоей речи наконец-то появились правильные майские слова, — подмечает Антон, уперевшись щекой в руки. Что-то он усердно рассматривает под мостом, по которому туда-сюда ходят люди. Наблюдать за ними дело интересное, особенно, если в поле зрения попадает Арсений.       — Так покажешь? Арсений зашнуровывает кроссовки и встаёт, отряхиваясь, когда Антон, взъерошив волосы, что-то бормоча под нос и вздыхая от — как положено — двадцатилетней старости, встаёт. Стоит им подойти немного ближе к оживлённым тропинкам, как в этот вечер вторгается тихий звук музыки, самой разной, уличной и такой нужной. Арсений слышит какой-то перелив стекла — потом окажется, что в Петербурге из музыкальных инструментов у особо талантливых только бутылки, наполненные водой, и молоточки как он металлофона в далёком детстве, — и флейту, а ещё крики чаек и скребущийся звук маленьких лапок. Антон посреди дороги просто присаживается к маленькой собачке, которая радостно тявкает на него и кружит вокруг. Арсений в итоге остаётся со следами лап на штанах и новым впечатлением, которое надо обязательно зарисовать: кудрявая коричневая собачка и тихая заводь сада в тени. Сколько всего можно заметить, если хотеть замечать, думает Арсений. Антон ведёт его к другому выходу, совершенно не привычному, не тому, через ворота которого видно вход в университет, а совсем в другую сторону мимо огромных полян. Петербуржцы живут свою тихую жизнь, смеются, загорают, сидят на пледах и играют в бадминтон обычным вечером среды. Когда Антон переступает через черную оградку у дорожки, Арсений спотыкается, махнув обеими руками в воздухе и вызвав у себя самого смешок.       — Сирень… Какая красивая. Это единственное, что Арсений вообще может сказать, когда видит деревья, засыпанные цветами. Здесь не только сирень, но, по всей видимости, ещё яблони, черемуха, а между ними протоптаны тропинки. Тропинки, которые Арсений теперь будет долго помнить как завершение дня, в который что-то щёлкнуло. В мае есть смысл. Этот смысл — дарить смысл каждому дню голубым небом, музыкой и солнцем, что отражается в окнах зданий. Май нужен, чтобы влюбиться в свою жизнь, чтобы одеваться красиво, чтобы проводить как можно больше времени на улице, чтобы непременно выгулять все солнечные очки. Май — это про белые джинсы и то, чтобы сидеть на Дворцовой. Май — это про мечты, наполненные постоянной сменой событий дни и незримое ощущение свободы от случайных поворотов, арок, дворов и парадных. Май — это почти плакать от того, что больше не будет зимы. По крайней мере, она не придет с холодами завтра. Впереди белые ночи, разведённые мосты, новые цели и дела, которые больше не связаны с работой и учебой. Скоро лето.       — Смотри, это берёза, но черёмуха. Гибрид, — Антон подводит его к какому-то особенному дереву, подпрыгивает за веткой и даёт Арсению вдохнуть аромат. — У неё цветы вон какие белые, но вообще не пахнут черёмухой. Мне бабушка рассказывала, что это какие-то её коллеги старались, давно ещё. Вот. Арсений от Антона ожидал многого после пикника на траве, он ожидал кажется любой шалости, даже того, что он покажет ему фокус с платочками в рукаве, но точно не того, что он приведёт его к дереву, которое он сам проходил десятки раз и даже не задумывался, что это — двойной агент. Впрочем, Таврический сад не перестаёт быть местом для души, ведь здесь она просыпается ото сна, долгого и беспокойного. Просыпается благодаря выбеленным широким скамейкам и бликам солнца, чтобы осчастливить кого-то, как Антон, сам того не зная, осчастливил Арсения весенним настроением.       — Я хочу букет сирени, — говорит Арсений вполголоса, уже выходя на гравий, на этот раз посмотрев под ноги.       — Это можно устроить, — усмехается Антон и тянет его за руку снова в сторону раскидистых ветвей сирени. На Арсения летит пух, где-то рядом девочка сдувает несколько одуванчиков, по его руке ползёт божья коровка, а ещё за ними смотрит луна, которая медленно растёт, смотрят чайки со своей высоты, где размах крыльев имеет бо́льшее значение, чем знания о мире, и прохожие, которые даже тихими шагами приподнимают пыль, отдаляясь от гула машин. Арсений тянется за красивой большой веткой и надламывает её, видя, как Антон приходит к нему с веточками сирени разных оттенков, добавляя их к общему букету. В этот вечер Арсений идёт вдоль широкой улицы, минув перекрёсток Потёмкинской и Кирочной, засматриваясь на дома и башни района, словно впервые оказался здесь, и вдыхает аромат сирени, смотря на десятки мелких цветов с обязательно четырьмя лепестками. И улыбается. А рядом идёт Антон. Солнце золотит город, грея, расползается дымкой в сердца тёплая погода, веранды заведений с деревянными стульями, гирляндами и подушками вновь перегораживают половину дороги, но зато полны людей, который гремят фужерами и обсуждают новости. Жизнь снова начинает казаться жизнью.       — Если захочешь ещё прогуливать свои семинары, напиши, — говорит Антон, когда настаёт время прощаться у метро. Вокруг шпиля «Площади Восстания» как всегда снуют люди, но от Арсения так пахнет цветами, что их обходят стороной.       — Ты меня портишь. И мне это нравится, — говорит Арсений и замолкает. Потому что он сейчас как никогда честен. — Напишу.

***

Из тёмного зала на залитую огнями сцену смотрит пара сотен человек. Смотрит и Антон, гордо хлопая. Со сцены улыбается Арсений в мантии, держащий в руке диплом с позолоченными буквами и гербом. Антон думает о том, что прошёл целый год, а Арсений всё-таки не отдал своё заявление на отчисление куда там его отдают. И сейчас, сидя рядом с родителями и друзьями других выпускников, даже не верит, что тогда хотел всего лишь посмотреть, как его нарисовали. Такое с ним действительно было впервые. Как эта случайность вылилась в то, что сейчас он на выпускном из медицинского университета, где он знает всего одного человека, — очередная загадка, к которой он не хочет искать решение. Он ведь не мисс Марпл. Его жизнь не была бы жизнью, если бы в ней не нашлось места таким людям, как Арсений, который прошлым летом потянул его гулять всю ночь, а потом пошёл на пару. Антон тогда шёл утром от этого же здания, рассматривал номера и маршруты автобусов и думал о том, как сдавать завтрашний экзамен. Если честно, думал всего секунду — экзамен сдал так же: кое-как. А потом экзамены сдавал Арсений, только об этом даже он сам вспоминать не хочет, так что не будем…       — Пойдём гулять в Таврический сад? — предлагает Антон сразу после, стоит им оставить за собой двери зала. Шумная толпа торопится к выходу, а Антон, оперевшись о колонну, смотрит на Арсения глазами, полными восхищения, но тот поглаживает руками обложку с большой надписью «диплом», словно сам не верит, что это теперь на полных правах принадлежит только ему. А уже через секунду шапка с кисточкой оказывается на голове Антона, а Арсений заправляет вьющиеся волосы за уши, чувствуя себя, как надо. Всё. Можно выдохнуть.       — Пойдём.