"Вальс цветов"

И Вашей светлости печаль едва заполнит небосвод, ведь там ещё миллиарды таких же тусклых, но красивых звёзд. Ваша бездарность - Ваше бремя. И жалость Вам не к лицу. Лишь строгая дисциплина и свет софитов, пока Вы выглядите приемлемо. Ваша звезда угасла, сэр. Откуда же Вам знать, что это я? Не Вы ли музыки дел мастер, а не остро зрячий астроном? Коль видеть Вам приятно тухлость звёзд, извольте Вы ответить на вопрос: Зачем таким как Вы меня беречь? В том нет нужды. И знаете, негоже Вам решать когда звезда потухла - пока на небе светит солнца лико, то каждая звезда должна гореть. А если не горит - надо найти то солнце, что зазеркалит небосвод моей звездой. И даже если жизнь моя в сомнениях будет сбита - ярчайшая звезда не сможет быть убита Вашим желанием погасить в ней жизнь. И так же по натуре, светя своим лицом, пред мерзкими ухмылками, слышен смех и гул, трещит паркет под надутыми тюфяками. И в то же время никому не тайной обсуждается погода, сплетни, пьянь и хороводы. Стоит как вышитый под пуговку, молодой человек. Пепельные волосы, чьей длине, как правило, можно лишь завидовать. Златые украшения разного характера, тёмные глаза, цвета серой глубины, как самая томная пещера, скрытая ото всех, окутанная пылью и тайнами. Те же винтажные белоснежные перчатки, витые рукава, заведомо из драгоценного шёлка, нежное полотно, обвивающее шею, цвета морских глубин, на котором красуется семейная фамильная реликвия. Выточенный в утончённости словно святой водой, и сточенный под корень, родной, кипящей, горячей кровью. Недвижима стена лишь та, что возводилась либо заботливо и медленно, либо собрана множеством людей и хоронила под собой большую часть из них. И ни тот, ни другой вариант не был правдой по отношению к молодому человеку. Эта стена была нежно соткана заботливой женской рукой, после чего разломлена второй, грубой и свёрнутой в яростный кулак, разъярённый от одного лишь лишнего камушка. И как стену не заделывать штукатуркой - красивой она будет только с другой стороны. Невозможно воссоздать ту же красоту из обломков. Это лишь факт, что должен оставаться фактом, как было бы не лень поддерживать ту красоту и чистоту создания, это необходимо делать. Иначе - никак. И малиновый сюртук, вешая на спинку стула, предаваться изысканным мелодиям было невероятно приятно, особенно когда был слушатель. Неаккуратно сложенный, каких не видел светский взгляд. Ведь негоже такому статному человеку ходить в подобие увеселительных мероприятий - в цирк. Было ужасно больно даже на секунду увидеть чужую ногу - всего одну, столь худую, что даже кольца из пальцев, чтобы её обхватить, будет много. Второй и вовсе не было: вместо неё сооружение, которое, казалось, работало на божьем слове. Поскрипывало, когда циркач на него ступал. И видя издали необычайные волосы цвета зрелой клубники, Фредерик вспоминал про сказку, которую читали, ему, совсем маленькому, в детстве. Про цирк, слона, большие мячи и красивых танцовщиц. И клоунов, что народ веселили. Только при виде этого клоуна - совсем не хотелось хохотать. Он был в таком раздрае, что даже смотреть не хотелось. Вот бы он ушёл скорее - это была первая и мысль на начало игры, сменяющаяся на мысль о том, что слушатель, один, залпом глотая каждый аккорд, как топлёное молоко с мёдом, и тот приятен. Потому уж к середине заиграли чувства, едва сгибая позвоночник, наклонялся то ближе, то отдалялся, всего на пару сантиметров. Желая, чтобы на этом одиночном концерте понравилось всё. И по окончанию - никаких бездушных сдержанных хлопков, ни визгов, криков, ни розы на полу. Столь странное влечение - взглянуть на человека, для кого он играл. Получше рассмотреть его, но, врезался в бескрайне тёплые глаза. При нежном свете свечей в канделябре, ярко фиолетовый отблеск одарил музыканта всеми почестями разом, словно бы не нужно было никаких других слов, только чужое выражение лица, которое, будучи печалью, растворилось в воодушевлении и расслаблении. Видна была и искренность в глазах, совсем небольших, но в то же время огромных, как целый океан. Теперь непроизвольно рассматривая чужое лицо, видит косые, слегка пухлые губы, аккуратнейший нос, интересной формы клубничные брови. Средней длины ресницы, такого же цвета. Розоватая левая сторона лица, видно, замазанная чем-то, что немного отличается от его белого, как снег, лица. Поймав себя на абсолютно бесстыдном занятии, как вычерчивание взглядом чужих лицевых пропорций, спроваживает собеседника быстро, как может, узнав напоследок лишь его имя - Джокер. Джокер, Джокер, Джокер. Даже имя подразумевает собой один лишь смех. Но вновь, ничего смешного. Что же забавного должно быть в этом исхудалом человеке, что кроется под маской, или, наоборот, это его настоящее лицо, без преувеличений и двояких смыслов? Фредерик останавливается, выдёргивая один пустой бумажный лист из-под стопки, быстрым движением руки и грифелем карандаша, располагая сверху десять продольных, но кривых со спеху линий. «Вальс цветов». Затакт. Соль диез, третья доля, четвертная нота. Ми второй октавы. Такт. Фа дубль диез и ре диез. Раз, и два, и три. Восьмая пауза. На одном дыхании, словно в, со спёртым воздухом, комнате, бережно давил цветные клавиши, симфония которых, должно быть, была начертана с самого начала. Зачёркивая ноты, переписывал снова и снова. Затакт. Соль диез, третья доля, четвертная нота. Ми второй октавы. Такт. Фа дубль диез и ре диез. Секунда. Фа диез, соль диез. Фа диез, ля. Фа, ре. Форшлаг ко второй терции. Раз, и два, и три. Восьмая пауза. И одной трети листа не было исписано, как вдруг, в голове возникла пустота. Давящая, сжимающая голову, дурманно мнимая, настолько шумная, что ещё чуть-чуть — и он бы добровольно сдался на отсечение головы. Шёпот, заполняющий мысли, морочил голову, так сильно, так до омерзения громко, что единственное, что ему помогло - разорвать к чертям собачьим этот лист и выкинуть всё в мусор. Хотелось бы сжечь, только вот, боится, что начнёт пожар ненароком! И снова воздушно поднялся со стула, подбирая дьявольские бумажки и устремляясь прямиком в свою комнату, от греха подальше. И сегодня он не уснёт: всё будет думать о том, кого он в светской жизни никогда бы не увидел. О красных, клубничных волосах, кривых, налитых кровью губах, об интересных бровях, закручивающихся в спираль на концах. О фиолетовых глазах, каких не видывал нигде, даже у обычных прохожих, маленькой шляпке с цветком, что так подходила робкому и тонкому человеку. О замазанных, но видимых синяках под глазами, артистичный макияж, о том, снимает ли этот человек на ночь свою замену ноги. Какая-то удивительно слаженная тайна печальной светлости кроется под пёстрым брезентом, который Фредерик не собирается раскрывать. Разве что... Слегка приподнять и заглянуть, с чужого разрешения.