Приказа верить в чудеса не поступало

Серёжа изменился. Нет, конечно, это было абсолютно неудивительно, они, в конце концов, не виделись два долгих, безумно долгих года, но… — Гром… Тихое, надломленное, совершенно машинальное. Олег чувствовал, как что-то внутри оборвалось и навсегда умерло при взгляде на совсем не осознающего себя лучшего друга, замотанного в белоснежную одежду для психически больных, словно в кокон. Его глаза, всегда похожие на озёрную гладь ранней зимой, когда ещё льда нет, но уже безумно холодно, холодно и прозрачно, стали подобны мутному стеклу выброшенных бутылок. Глаза, становившиеся тёплой, оттаявшей водой при одном взгляде на Волкова, теперь не выражали ничего. — Я убью его. — пообещал тогда Олег, не давая себе отчёта. Серёжа, его хрупкий, добрый Серёжа не заслуживал всего этого. Белоснежной палаты, смирительной рубашки и отсутствующего взгляда — не заслуживал. Этот… Гром. Олег кожу живьём с него сдерёт, разорвёт на части, вырвет руки и выбьет все до одного зубы, убьёт не быстро и точно, как привык, а медленно, расплачиваясь с ним за каждый миг серёжиной боли. Но сначала… Сначала нужно вытащить Разумовского отсюда. Волков не успевает даже дёрнуться, когда вдруг слабая, дрожащая рука хватает его за предплечье. Отточенные рефлексы призывают уронить нападающего лицом в пол и вывернуть ему конечности, но разум не даёт — только не Серёжу. Он и так натерпелся. Олег с надеждой смотрит в глаза напротив, в которых мелькает отстранённая осознанность. Он узнал? Понял? Неужели голос Олега помог ему выбраться из плена собственного разума, пробудил ото сна? Звучит сюрреалистично и как-то в стиле дамских романов (Олег их никогда не читал. Правда), однако что он ещё мог подумать? Но… Серёжины глаза были… другими. Жёлтыми — всего лишь игра света и разбушевшегося воображения. Холодными — ну конечно, Серёжа столько времени провёл в месте, которое действует на нервы даже закалённому солдату и наёмнику, этот лёд всего лишь защита от страшного, слишком страшного для кого-то вроде Серёжи окружающего мира. Жестокими — Олег понимал, почему, он бы, наверное, наоборот, удивился, будь они спокойными. Серёже никогда не была свойственна жестокость, но и ситуация тут предрасполагающая к метаморфозам… Абсолютно. Безумными. Олег заставил себя не отшатываться. Он смотрел, с болезненным, каким-то самоистязающии упорством и клокочущей внутри яростью. Смотрел, не прерываясь, на того, кто, казалось, Серёжей уже не был. Потому что не мог Серёжа говорить о чужих страданиях. Не мог хохотать между словами тихо, жутко. Не мог людей заживо сжигать, пусть даже ради справедливости. Не мог. По крайней мере, тот Серёжа, которого он знал. Тот, кого когда-то покинул, подписав злополучный военный контракт. Тот, кого оставил наедине со сфальсифицированной похоронкой и жгучим холодом одиночества. Тот, кого так безумно — по крайней мере сейчас они в этом похожи — любил. Но Серёжа… изменился. И Олег не мог ничего сделать, кроме как опустить голову и принять эти изменения в лучшем друге. В конце концов, он ведь сам стал их причиной. «Ты мог это предотвратить». — шипит внутренний голос свистом пуль и шорохом песка. — «Ты мог не уезжать от него. Не становиться Мертвецом. Не становиться Призраком». А Олег всё смотрел на заливающегося смехом Серёжу и слушал. Слушал. Слушал. Не мог не слушать. Не мог не слышать. «Но ты стал.» — Да, да, я всё сделаю, Серый, обещаю. Клянусь, клянусь… — сбивчиво говорит Волков, перебивая насмешливое рычание где-то внутри. Он сам на себя не похож, лихорадочно блестя глазами и кладя свою ладонь в грубой перчатке поверх тонкой руки Серёжи с выступающими венами. Сам на себя не похож, да. Но был ли он самим собой всё это время, без Серёжи рядом? — Но сначала… Сначала я вытащу тебя отсюда. — Нет! — каркающе вскрикивает Серёжа. Распахивает глаза: жёлтые, жёлтые, они такие жёлтые, но это не свет солнца, не свет, это тьма, тьма, тьма. Отстраняется назад, ударяется затылком об мягкую стену. — Нет! Нет… Ха… Ха-ха… Олег застывает, не зная, что ему делать, пока Разумовский бьётся в истерическом припадке прямо перед ним. Пытается перехватить ладони, что так и норовят вцепиться в отросшие («и ничего ты не как девчонка, не слушай их» — звучит болезненным воспоминанием из детства, таким детским и чистым, сквозь кровь, пепел, смерть и песок пронесённым) волосы, но замирает. Руки Олега… дрожат. Впервые за так много месяцев, дрожат. Они не дрожали, когда Олег делал и подрывал бомбы. Не дрожали, когда перерезал глотку за глоткой. Не дрожали, когда одним точным выстрелом он обрывал очередную жизнь. Не дрожали… Он не может тронуть Серёжу, повести за собой насильно. Он не контролирует себя. Себя… И в этот самый момент Олег понимает, что он на самом деле не контролирует н и ч е г о. — Серый… — зовёт Волков беспомощно, будто ребёнок, а не безжалостный солдат. — Серый, я не могу оставить тебя здесь… — Ты не понимаешь?! — опаляет огнём ярость в родных, но почему-то кажущихся незнакомыми глазах. — Он освободит меня сам! Приползёт просить помощи… Мы сломаем его жизнь, как он сломал мою! Я сломаю!.. Гром заплатит… Заплатит… Заплатит? Да разве можно расплатиться… за это? — Серёж, я… — Ты оставишь меня здесь. — неожиданно твёрдо цедит сквозь зубы Разумовский. — Это приказ. Глаза Олега стекленеют против воли. Он ведь всё ещё просто наёмник, не знающий ни жалости, ни каких-либо ещё человеческих чувств. Если Серёжа говорит — приказывает — оставить его здесь, значит, так и нужно. Так и правильно. Олег выполнит задание, как и много раз до этого. Олег сделает всё идеально, даже если не считает это верным, даже если ему больно. Солдаты — машины. Пешки на шахматной доске. А пешки не думают. Хотя вставая на внезапно ставшие ватными ноги и даже не смея вновь прикоснуться к трясущемуся — от смеха или рыданий? — Серёже, Олег хочет верить, что он хотя бы слон. Не ферзь — потому что не оставляют ферзи своего короля одного. Олег совсем не умеет играть в шахматы. Но ради Серёжи он готов научиться. Ради Серёжи он готов умереть.

***

Спустя целый год, наполненный заданиями и их механическим выполнением, наполненный безумным желанием пойти против самого себя, ослушаться и всё-таки забрать друга из дьявольского места, наполненный болью от осознания того, что он больше не узнаёт человека, с которым разговаривает, что человек этот на Серёжу похож лишь отдалённо, лишь самую малость… Спустя целый год Олег понимает. Он вовсе не слон. Не пешка даже. Потому что ни один игрок никогда не уничтожит свою фигуру собственной рукой. Даже не потому, что не хочет, а потому, что не может — таковы правила. Но Разумовский всегда был противником правил — не всех, конечно, но многих, ведь «они же устарели, Олеж, понимаешь, пора жить по-новому». По-новому — это истекать кровью на холодном полу телевизионной башни. По-новому — это отдалённо слышать сломленный дрожащий голос, всё ещё горячо любимый, несмотря на всё. По-новому — это жалеть о том, что не умер от почти всей обоймы, выпущенной рукой самого близкого человека. По-новому — это заглядывать внутрь себя, в свою собственную тьму, и не находить там ничего, кроме боли и горечи. Олег облажался. Так облажался, как никогда до этого. Не спас ни Серёжу, ни себя. Возможно, ему стоит просто… Остаться здесь. Не вставать больше. Умереть в одиночестве. Но он не умирает. Олег поднимается и смотрит на переговаривающихся где-то вдалеке (или прямо на расстоянии вытянутой руки? Перед глазами всё плывёт…) Разумовского и Грома. Майор видится тихим и, кажется, совершенно отчаявшимся. Наёмник совершает нетвёрдый шаг, ещё один, даже не зная, что собирается делать… — Они полюбят меня! Полюбят… — кричит надрывным птичьим воплем психопат с пистолетом, щёки которого, кажется, вот-вот очертят злые, безумные слёзы. …свернуть, наконец, шею Игорю и убраться отсюда? Или, может, разломать к чёртовой матери этот поганый экран и клавиши, чтобы уже никакой программист, включая Сергея, не смог отключить программу? Варианта навредить лучшему другу — ха-ха — даже не проскальзывает в горюющем разуме. Пока что. «Ты такой жалкий.» — будто бы даже сочувственно… Глаза Серёжи — нет, не его глаза, на него сейчас смотрит кто угодно, но не Серёжа, потому что Серёжа даже собаку никогда обидеть не мог, не то, что людей, не то, что своего близкого — распахиваются в ужасе, когда он видит стоящего на ногах Олега. «Я же тебя убил…» — шепчет он одними губами. Только Разумовский не знает, что то, что мертво, уже не убить. (Хотя сердце почему-то надрывается, хрипит, не в силах заставить себя ненавидеть…) Сбоку звучит звон разбитого стекла и какое-то странное гудение, как от реактивной турбины. Олег резко разворачивается. Тело не простреливает болью, будто никаких пяти (он считал, он, чёрт возьми, считал каждую из них, словно не несколько мгновений прошло, а как минимум вечность) пуль и не было вовсе — на свою экипировку Олег не жаловался. Хольт. Твою же мать.

***

Битва идёт… Долго. Точнее, нет, по времени она занимает всего несколько минут, но для Олега они — снова — протекают крайне медленно. Этот калечный Железный человек оказывается весьма прытким и наглым, но никакая энергетическая броня от взрыва в исполнении мастера-подрывника не спасёт. Хольту больше бы помог огнестрел, ей-богу. В конце концов, мрачно усмехается про себя Волков, ещё одной очереди он мог бы и не пережить. Его мысли прерывает жужжание ворвавшегося в помещение дрона прямо над ухом. Олег дёргается — да какого хрена, ещё козырь? — но машина смерти пролетает мимо. Летит туда, где находятся Гром и Серёжа. Серёжа, который почему-то мечется между экранами и что-то печатает… Он отключает Марго? Зачем? Что произошло? Дроны всё прибывают и прибывают, а после падают на пол от выстрелов майора. Пули скоро кончатся, но… Олег вдруг с ужасом понимает, что метят машины не в Игоря. А в Разумовского. Почему?.. Что случилось? Нет, не важно, что случилось, важно, как это прекратить! Серый же… Серый же… Серый его расстрелял. Есть ли смысл ему помогать?.. Хочет ли этого сам Волков? Или это лишь отголоски звенящих в голове приказов? Олег замирает, не зная, что ему делать, когда заданий не осталось — когда нет больше инструкций и плана действий, когда всё зависит от его собственного мнения, которое за столько времени никто не спрашивал, которое успело стереться и забыться. Замирает — и это становится роковой ошибкой. Серёжа успевает отключить программу. И один из дронов тоже успевает — в последний раз выстрелить. Разумовский падает. На смирительной рубашке расплывается огромное кровавое пятно, и Олег понимает, что не может даже закричать. Он кидается вперёд, отталкивает хватающего ртом воздух ошарашенного Игоря и хватает Серёжу за руки. Чёрные. Почему они такие чёрные? Словно бы углём испачканные, но… Но это не грязь. Из родных глаз уходит желтизна, а потом снова возвращается — и так по кругу. Но наёмник этого уже не видит. Он кидает взгляд на Игоря и сцепляет зубы. Подхватывает умирающего на руки. Во всеобщей суматохе Олег выбирается из здания, а потом и из города. Он не знает, как ему это удаётся — на каких-то внутренних силах организма, почти что нечеловеческих. Когда-то именно так он из горячих точек выползал, от вооружённых отрядов в одиночку раненым отбивался, снова и снова возвращался живым. А сейчас ему нужно было вернуть живым кое-кого другого. Предателя. Один раз его уже предавали — напарник. Ещё до того, как Олег в отряд мертвецов попал. Тоже выстрелил почти в упор. Правда, не пять пуль — всего одну, но хватило. Олег тогда ему почти одними зубами глотку перегрыз, будто настоящий волк. А сейчас не может. Потому что без Серёжи остаться — это как без себя самого. Даже такого Серёжи, безумного и, кажется, почти что его ненавидящего. — Не умирай. — шепчет он на самое ухо борющемуся со смертью. До не зафиксированного в документах дома они добираются в рекордные сроки. Несмотря на то, что Мертвецы не особо контактировали с другими подразделениями, за два года верной службы не обрасти связями было просто невозможно. И за последние двенадцать месяцев Олег поднял если не все из них, то большую часть. Пока они ехали, пересаживаясь из машины в машину — Олег лишь кивал каждому новому водителю, отпуская долг, — вместе с ними был врач. Костя, если Волков правильно помнит. Первым делом, он, конечно, принялся за Серёжу. У Олега начинали болеть раны, включая места попадания грёбаных пяти пуль, схлынул адреналин, но он явно был в лучшем состоянии. — Ты уверен, что в него совсем недавно стрельнули? — гнусаво поинтересовался Константин, а в ответ на враждебный взгляд пояснил. — Раны выглядят так, будто его кто-то уже подлатал. Разве что не зашиты… Сейчас поправим. Врач достаточно быстро выкинул из головы эту странность и приступил к своему делу, а Волков не смог. Он смотрел на Серёжу — на чернеющие руки, на действительно выглядящие старыми раны, на открытые глаза, лихорадочно и рвано меняющие свой цвет раз в несколько секунд. Разумовский, кажется, почти был в сознании — смотрел в потолок машины и медленно моргал, дёргался иногда, и часто, словно загнанный зверь, дышал. Но не говорил. И не оглядывал окружение. Словно под транквилизаторами находился. Транквилизаторы… А ведь да. Когда Олег пришёл к нему, он сначала был совершенно невменяем, а потом как ни в чём не бывало схватил за руку и заговорил, как если бы большинство веществ из крови просто взяло и испарилось. Что за чертовщина?.. Хотя… Какая разница, если это не вредит?

***

Олег сидел на полу, прислонившись спиной к двери в комнату, где сейчас лежал стабилизированный Разумовский под снотворным. Он не понимал, что чувствует. Ненависть к предателю, который им пользовался? Стоило бы. Но почему тогда Волков так о нём беспокоился? Будто, увидев ужасное ранение на чужом теле, он тут же забыл о недавнем зверстве. О недавнем убийстве. Олег невесело улыбнулся, закрывая горящие огнём глаза шершавой ладонью. Похоже, он такой же псих, как и Разумовский. На столе в другой комнате лежала скопированная папка с описанием болезни Серёжи, которую Олег с тех самых пор так и не открыл. Команды не было, а думать и принимать решения самостоятельно вне рамок задания он разучился. Волков встал, решительно настроенный, наконец, разобраться в том, что происходит, когда вдруг за дверью раздались шорохи. Разумовский проснулся. Изнутри внезапно поднялась волна клокочущей ярости, и лицо Олега очертила жестокая усмешка. Что же, он ожидал, что всё может быть по-старому, если они просто поговорят, как старые добрые друзья? Ха. Какая глупость. В конце концов, приказа верить в чудеса… Олег распахнул дверь. …не поступало.