I'm still there, dust collecting

В какой-то момент ему приходится закрыть тетрадь и отложить ручку. Дневники из полезной привычки однажды стали его слабостью, зависимостью — не менее опасной, чем наркотики и курение для обычного человека, может даже опаснее. Как капсула с цианидом в зубе шпиона. Как термос святой воды в квартире демона. Эти дневники могут уничтожить его, если попадут однажды не в те руки, так много лишнего в них записано, но если он не будет их вести, он уничтожит себя сам — тревогами, сомнениями, обвинениями. Он дал Кроули святую воду. Записанным в тетради это выглядит как признание. Расписка в совершенном преступлении. В глазах Небес и самой Богини, несомненно; но также в собственных глазах. В глазах человечества. Если что-то случится — и о, сколько же всего может случится, ему не хватит пальцев сосчитать все варианты, — он знает, что никогда себе не простит. Что не сможет дня прожить после с мыслью: я тот, кто вручил ему погибель собственными руками. Он обещал быть осторожен, говорит он себе; он обещал, что не использует её... никак, только если в целях самозащиты. Ты бы тоже так сказал, возражает он себе. Ты бы тоже не хотел его волновать. Ты бы тоже не хотел, чтобы он думал... Он демон, демоны лгут. Он не может себя переспорить. Поэтому он пишет. Он не знает, сколько исписал тетрадей; он знает, что прошло время, что Кроули звонил, что он ему отвечал, невнятно обещал встречи когда-нибудь потом. Кроули понимающе молчал. Не благодарил. Не извинялся. Не настаивал. Давал ему пространство и время — и он использовал это время, чтобы снова и снова гонять по кругу одни и те же мысли, чтобы выливать их потом в одни и те же строчки, снова и снова... Но все-таки тетрадь приходится закрыть. Он массирует виски и переносицу, потягивается, чувствуя, как поскрипывают суставы. Сколько он так просидел? Он помнит, что вставал с этого места, чтобы закрыть магазин. Или открыть? И заварить себе новый заварник чая, и заправит в ручку новых чернил... Нет, определенно — он закрывал магазин. Что странно, потому что из основного зала магазина доносятся голоса. Азирафаэль хмурится, протирает глаза, убирая из-под ресниц неприятную сухую корочку, прокатывает плечи, разминая незримые в этом мире крылья. Это могут быть безобидные грабители, а могут быть молодые мужчины в строгих костюмах с интересными идеями о развитии квартала, в которые не вписывается устаревший книжный магазин. Со вторыми у него всегда разговор короткий, но сегодня он даже может быть с ними груб. Он надписывает на обложке тетради том и даты, убирает её на полку к другим таким же, одергивает жилет и решительно выходит из подсобки. Прокашливается, остановившись за прилавком, и потом нажимает на звонок, который вообще-то должен привлекать его внимание, когда покупателю нужен продавец на кассе (и чего этот звонок ни разу в своей почти двухсотлетней жизни не делал). На громкое звяканье посетители наконец-то реагируют. Азирафаэлю вспоминается его визит в Америку несколько десятков лет назад — когда он вышел ночью из ресторана и увидел семью енотов на куче мусора, они точно так же смотрели на него круглыми немигающими глазами, и ему захотелось извиниться за то, что он прервал их ужин. Но он не будет извиняться перед грабителями в собственном магазине. И он прокашливается снова, на этот раз с намеком, и выразительно указывает взглядом на дверь. — Магазин закрыт. — Да, — подает голос один из грабителей, не имея совести выглядеть хоть немного встревоженным тем, что был застигнут на месте преступления; вообще-то, он выглядит так, как будто это Азирафаэль здесь тратит его время. — Вы сами запирали дверь, мистер Фелл, — подает голос другая грабительница, и не возмутительно ли, что в нынешней экономике детям приходится начинать обносить магазины антикварной книги в столь юном возрасте, — минут сорок назад. Это он помнит. Кажется. Он определенно говорил «мы закрыты, все на выход», переворачивал табличку и проворачивал ключ в замке, но он делал это столько раз, что сейчас картинки наслаиваются одна на другую. Это могло было быть сорок минут и сорок лет назад, кто подтвердит? — Я не спрашивал, — нажимает Азирафаэль, не позволяя себе отвлечься от насущной проблемы. — Я указывал, что магазин закрыт и вас совершенно точно не должно здесь быть. Некоторые грабители смотрят на него сконфуженно, словно для них в диковинку сама идея того, что им могут быть не рады на чужой частной территории. Некоторые хмурятся. Некоторые переглядываются. Некоторые, и это самое возмутительное, кривят губы в усмешке, и никто, ни один из них не совершает попытки подняться с места. — Мистер Фелл, — говорит за всех грабительница постарше, на вид почтенная мать семейства, которой бы печь пироги — или стоять у станка на заводе, но точно не лазить по закрытым магазинам в поисках наживы; она звучит почти ласково, как будто Азирафаэль не ангел господень (и владелец заведения, в которое она бессовестно вторглась), а один из её великовозрастных отпрысков, — вы опять потеряли счет дням? Сегодня среда. — Среда, — повторяет Азирафаэль медленно (среда, но какого числа? Какого месяца? Как давно в крайний раз звонил ему Кроули?). — Я закрываюсь в три тридцать по средам. — Так точно! — подтверждает та же женщина. — Вы, наверное, перепутали день недели с пятницей? — пятница тоже короткий день (любой день, когда он не чувствует в себе желания притворяться человеком на публику, короткий в этом магазине, но речь идет о расписании) и он мог бы перепутать дни, конечно, но он не понимает, как это связано... — Кружок собирается по средам. — Кружок, — Азирафаэль, кажется, сейчас способен только повторять отдельные слова. — Какой кружок? — Наш, — раздается с одной стороны; с другой насмешливо спрашивают: — А у вас их тут много? — пока с третьей отчетливо бормочут что-то про свинг и оргии. — Джеффри, — осекает третьего грабительница-мать. — Мистер Фелл, наш кружок. Любители доктора... — Кто? — переспрашивает Азирафаэль, и на мгновение теряется от последовавшей волны неуемного веселья. «Именно» и «он сказал это» и «никогда не надоедает» и «Доктор Кто! Доктор Кто!» доносится со всех сторон, окончательно сбивая его с толку. — Мистер Фелл, вы в порядке? — окликают его. Он, разумеется, совершенно не — что за глупый вопрос. Но знать об этом полагается только его дневникам, а значит, ему нужно поработать над собой; прокашляться, выпрямить спину, поджать губы и сделать что-нибудь нормальное. Понятное и правильное. — Сделаю-ка я чаю, — оповещает он, разворачиваясь в сторону кухоньки. На маленькой кухоньке он позволяет себе двигаться машинально, и руки сами достают из нужных шкафчиков чай и сахар и расставляют чашки на маленьких подносах. Откуда-то — словно делал это уже десятки раз, — он помнит, кому нужно класть ложку сахара, а кому две, кому со сливками, кому с лимоном. Джеффри не пьет чай, только крепкий черный кофе, и этим и острым языком напоминает ему о, поэтому он относится к нему с некоторой нежностью. На кухне висит небольшой перекидной календарик, и его страница показывает осень 67-го, но в толстом слое пыли остается след, когда Азирафаэль касается его пальцем. Посетители разбирают чашки с подносов, благодарно кивая и улыбаясь (с щербатым краем для стеснительной девушки, которая держится немного позади, какао с зефирками в толстостенной керамической кружке, которая не посмеет обжигать ладони — для самой юной посетительницы). Азирафаэль остается со своей любимой чашечкой в цветочек, в ней подходящий к этому вечеру крепкий черный чай с ложечкой джема, как пьют в России — он не пьет кофе, но это должно его взбодрить. Разговор в группе сначала возобновляется, потом постепенно снова стихает; на него смотрят не то чтобы неодобрительно — непонимающе, растерянно. Азирафаэль и сам чувствует, что делает все невпопад. — Что-то не так, мистер Фелл? — спрашивают вежливо. — Если сегодня правда неподходящий день... — Нет, гм, я просто подумал... я ведь не помешаю, если присоединюсь сегодня к вашему кружку? — он улыбается немного нервно: нет, конечно, они не могут отказать ему в его же магазине, но ему хотелось бы, чтобы ему были по возможности рады. — Думаю, я выражу общее мнение, если спрошу, какого хрена, — снова подает голос Джеффри. — Джеффри! — осаживают его уже на несколько голосов. — Ну что? «Делайте что хотите, только не трогайте меня и книги» — это буквально было единственное правило! — Джеффри картинно разводит руками. — Вы все думаете о том же! — Вы меня не трогаете, — указывает Азирафаэль. — Я сам спросил. — Но разве вы не... заняты? — осторожно спрашивает старшая из женщин. — Чем-то очень важным? — Вы всегда очень заняты, — авторитетно подтверждает счастливая обладательница какао. — И думаете о важном. Так сильно думаете, что даже на прошлой неделе, когда мы поругались... — Достаточно, — шикают на неё. Азирафаэль вздрагивает губами в улыбке. — Я слышал больше, чем вы думаете, — говорит он, и с удивлением понимает, что это действительно так, разговоры и иногда ругань из соседнего помещения стали привычными спутниками за последние... Богиня знает, сколько. Он может только предполагать, что не больше чем десяток лет, потому что прически и наряды собравшихся не сильно отличаются от тех, которые он помнит. — И я, гм, закончил. Наверное. Во всяком случае, я смертельно устал думать... о важном. И предпочел бы провести этот вечер с вами, если вы не возражаете. После этого кружок интересует преимущественно куда именно можно посадить мистера Фелла, потому что сажать такого уважаемого человека на пол по-турецки кажется невежливым, но Азирафаэль чудесным образом находит за стеллажами с книгами еще одно забытое кресло («всегда находится еще одно кресло», уведомляет его весьма удовлетворенно одна из женщин) и ставит его немного в сторонке, чтобы не мешать, но при этом не выбиваться из круга. Это что-то вроде литературного клуба, быстро усваивает Азирафаэль. Он подошел как раз когда члены кружка начали зачитывать свои истории — ему быстро объясняют, что такое трансформативный фикшен, и он вежливо уточняет «как продолжение историй про Шерлока Холмса?» и получает обрадованное улюлюканье и аплодисменты, как будто уловил какую-то очень сложную мысль — как будто люди не занимались тем же самым, когда не было еще ни телевизионных шоу, ни книг, только пламя костра и самые первые истории и самые первые «а что, если». На очереди сжимающая в руках стопку исписанных листов девушка — чутье не ангела, но эфирной сущности, проживающей в Сохо уже двести лет, говорит Азирафаэлю, что в скором времени она захочет попробовать другой набор местоимений; она прокашливается и тревожно говорит: — Это будет история про регенерацию... Азирафаэлю поспешно объясняют, что инопланетный гость Доктор Кто не умирает насовсем, если испортить его человеческое тело, а перерождается в новом, что вызывает у Азирафаэля живейший интерес. Милостью Богини, собственной хитрости и своевременных вмешательств Кроули его не дискорпорировало с древнейших времен, но это не значит, что он не может посочувствовать. Мало что может убить ангела насовсем. Как и демона. Адское пламя для одних, святая вода для других, иии он принял категоричное решение перестать об этом думать. — История, — девушка на мгновение запинается, — в которой Доктор регенерирует в женщину. Настроение в кружке меняется мгновенно. Азирафаэля снова оглушает волной улюлюканья, но уже недоброго. — Опять двадцать пять! — Да сколько можно! — Хватит уродовать канон! — Жертва феминизма! — Нигде не сказано, что Доктор не может регенерировать в женщину, — отчаянно возражает девушка, стискивая свои бумажки так, что белеют костяшки пальцев. — Почему бы... — Потому что он мужчина! — Он пришелец! У них может быть вообще другая система... — Ты сама говоришь про него «он»! Просто послушай, как абсурдно... — Я, — подает голос Азирафаэль, и ему не приходится перекрикивать многоголосье, потому что все немедленно стихают. Если однажды ты добивался внимания своего отряда на самом первом в истории мира поле боя, ты уже не забудешь, как это делается, — знаю много замечательных людей, которые меняли свой пол обычными человеческими методами. Думаю, что для нечеловека, который способен путешествовать во времени, это не должно быть большой проблемой, — он делает выразительную паузу, и в этой тишине его сверлят недоверчивыми взглядами десятки пар глаз, но Азирафаэль только спокойно прикладывается к чашечке с чаем и после кивает с самой успокаивающей из своих улыбок: — Милая моя, продолжайте, пожалуйста. — Спасибо, — шмыгнув носом, отвечает девушка, и дрожаще зачитывает историю по листочку. Она наивная, эта история, и в ней множество исторических неточностей, но в ней также есть юмор и неподдельный энтузиазм; в ней также много инопланетных жителей с диковинными именами, которые звучат как случайные наборы букв с щедро разбросанными среди них апострофами и дефисами, что напоминает Азирафаэлю Адама и его первые попытки давать животным имена, когда он еще не понял, что проще и короче значит удобнее для всех. Это не высокая литература, но Азирафаэль сноб не того сорта, и когда в конце концов Женщина Доктор Кто побеждает всех врагов и улетает за новыми приключениями, он первым отставляет чашечку и с искренним удовольствием принимается хлопать в ладоши. Постепенно к нему присоединяется еще несколько рук. Девушка, смущенная таким вниманием, вжимается в кресло и ерзает, как Кроули, которому сказали что-то приятное; как и с Кроули, Азирафаэль не может удержаться и не надавить. — Чудесная история, моя дорогая! Я хотел спросить, не будете ли вы так добры оставить мне рукопись, чтобы я мог её скопировать? — Скопировать?! — девушка округляет глаза, а голос её подскакивает до писка. Удивлена не только она — к Азирафаэлю оборачиваются совершенно все собравшиеся, он даже теряется от такого внимания. — Без каких-либо корыстных помыслов, дорогая, исключительно для собственного пользования. Я ведь не только продавец (будь здесь Кроули, он бы рассмеялся) — я еще и коллекционер, и был бы счастлив, с вашего позволения, добавить к своей коллекции что-то уникальное... сохранить для будущих поколений... Как ни странно, девушку это не успокаивает — напротив, она широко разевает рот, словно если становится трудно дышать, и панически обводит взглядом полки. — Сохранить? Здесь? — она показывает на ближайшую полку, словно Азирафаэль сам не знает, что находится в его магазине. — Среди этих книг... мой... фанфик? — О, ну разумеется! — Азирафаэль всплескивает руками. — Моя дорогая, все эти авторы начинали с рукописей, которые зачитывались вслух кружку любимых слушателей, — он знает, он был здесь для большинства из них. — И мне, как коллекционеру, ужасно тяжело думать, сколько рукописей навсегда затерялись в истории, потому что некому было их сохранить... И это он тоже знает. Сгоревшие библиотеки, выброшенные листы, авторы, которые не имели надежды сохранить свое творчество, потому что таким, как они, была закрыта дорога в литературу, потому что, в конце концов, для этого нужно было уметь писать и читать, и это была роскошь, которая долгое время была доступна не всем. Рукописи на языках, которые ныне мертвы. Рукописи, которые были выброшены родственниками, издателями, потерявшими надежду авторами. Рукописи, которые были очень хороши, и рукописи, которые были просто ужасны, но иногда заставляли его посвящать годы безнадежным поискам в архивах и на аукционах, потому что он не мог вспомнить одну конкретную шутку, и это сводило его с ума. Да, он хотел бы сохранить их все. Включая эту неуклюжую, но созданную со всей любовью историю. — А у вас есть копировальный аппарат? — спрашивают у него со стороны. Азирафаэль озадаченно моргает. Он планировал переписывать текст от руки, как в старые добрые времена манускриптов с изящными миниатюрами, и самый свежий образец книгопечатной технологии, с которым он знаком — это печатный пресс, но он может теоретически предположить, что подразумевает этот вопрос, и он совершенно не умеет отказывать, когда на него смотрят с такой надеждой, поэтому, видимо, теперь у него есть копировальный аппарат? Он кивает, в глубине души, как всегда, надеясь на Кроули; по притихшему кружку пробегаются восторженные шепотки. — А... у меня тоже есть рукопись. — И у меня. Если вы хотите сохранить... — У меня несколько... — А вы только себе копии делать будете? — А если мы заплатим? — Друзья, хувиане, давайте не будем наседать на мистера Фелла! Он и так уже к нам очень добр, — Азирафаэль благодарно улыбается вмешавшейся женщине. — О копировании своих рукописей вы можете договориться потом, в порядке очереди, и только если мистер Фелл захочет вам с этим помочь... — Я совершенно не буду против! — поспешно заверяет Азирафаэль. — Но мне нужно попросить друга, гм... настроить... аппарат! Когда все будет готово, я вам обязательно сообщу... Шепотки и взбудораженное хихиканье так и не стихают, если у собрания и была цель, теперь она точно забыта. Решительная женщина предлагает помочь Азирафаэлю с грязными чашками — он совершенно в этом не нуждается, но чувствует, как важно ей отблагодарить его за участие делом, и это приятно само по себе. Работать с кем-то рядом, закатав рукава, приятно тоже: она моет до скрипа, он вытирает насухо, они расправляются с посудой, пока в зале разносят по своим местам стулья и кресла, собирают вещи и папки с исписанными листами, фотокарточками, автографами. Они тоже коллекционеры, эти люди, собирают памятные вещицы, истории, впечатления — он не задумывался об этом, но чувствовал на каком-то глубинном уровне, он уверен, иначе бы не разрешил им оставаться здесь так долго. В конце концов, когда ему неприятны посетители, в магазине отчетливо пахнет плесенью даже без его участия. — Спасибо вам, знаете, — говорит женщина негромко, протирая раковину. — За гостеприимство. — Ерунда. — Вовсе нет. И за то, что к нам присоединились — тоже. Наверное, для вас это выглядит глупо... — Моя дорогая, я сказал именно то, что имел в виду. Каждая из услышанных мной историй ценна, и это я должен быть благодарен, что вы пустили меня в свой кружок. — Ну хватит, ко мне-то можете не подмазываться, — она смеется, но приятно розовеет, и Азирафаэль неожиданно сам для себя признается: — Мне это было нужно. На этот раз она ненадолго замолкает, выкручивая насухо тряпочку над сливом раковины. — Простите за бестактность, но... вы кого-то потеряли, да? Азирафаэль вздрагивает — и он не суеверен, не может быть суеверным существо, которое буквально способно видеть нити судьбы, если как следует сосредоточится, но шесть тысяч лет на земле заставляют нацеплять человеческих привычек, как собака цепляет репьи в лесу, и он быстро стучит по деревянной дверце кухонного шкафчика. — Слава Богине, нет. Нет. Но, — она терпеливо молчит, и он сглатывает и заканчивает: — могу потерять, и это... несколько выбило меня из колеи, я полагаю. — Вы выглядели, как человек, оплакивающий близкого, — Азирафаэль нервно улыбается, проглатывая желание поправить, сказать, что он не человек и речь совершенно точно не идет про близкого, потому что демоны и ангелы не могут быть близки, это незаконно и противоестественно. В этой же подсобке каких-то двадцать лет назад он уже назвал Кроули другом, поздно пытаться закрывать глаза на очевидное. — Послушайте моего совета, не берите горе в долг у будущего. Что случится, то случится, а сейчас живите в моменте. — Я... постараюсь, — Азирафаэль кивает и сглатывает. — К слову об этом... — Да-да? — Вы не подскажете, какой сейчас год? — она смотрит на него озадаченно и весело, словно он смешно пошутил, но потом все-таки отвечает: — Семидесятый, мистер Фелл. О! Всего-то! Азирафаэль выдыхает с облегчением, впервые за... три года, получается. В итоге они договариваются, что мистер Фелл обязательно примет участие в следующих встречах, а когда выйдет новый сезон телевизионного шоу — пригласит всех посмотреть его на своем стареньком черно-белом телевизоре. «И друга своего приводите», настаивает она, прощаясь, и Азирафаэль обещает его спросить, хотя он и уверен, что Кроули закатит глаза так, чтобы зрачков не было видно, и скажет, что ноги его не будет в любом кружке, который Азирафаэль считает заслуживающим внимания, хотя Азирафаэль всего раз привел его в группу для изучающих Библию и только потому что там обсуждали изгнание Адама и Евы из Эдема (и Кроули, между прочим, добился того, чтобы их выгнали на середине встречи и вежливо попросили больше не приходить, но Азирафаэль не мог на него за это сердиться, потому что его комментарии были исторически точными и смешными). В опустевшем зале почти неестественно тихо после шепотков и смешков встречи. Азирафаэль обменивается поцелуями в миллиметре от щек со своей помощницей и обращается к последней оставшейся гостье, мнущейся в ожидании у выхода. Он ожидает вопросов о рукописи, или, может быть, о чем-то другом — он уверен, что если она еще не думала о перспективах, то после этой встречи неминуемо задумается, и он будет счастлив познакомить её с некоторыми старыми знакомыми, в конце концов, три года это не срок даже для человека, большинство из них должны быть еще живы, может быть даже по тем же адресам; но она только смущенно переминается с ноги на ногу, пока под звяканье колокольчика не закрывается дверь, и затем глубоко вдыхает. — Если вам интересно, — она начинает неудержимо розоветь, — у меня есть подруга из Америки, и она высылала мне некоторые сборники... историй... которые они печатали в складчину. Не про Доктора Кто, про... другой сериал, Звёздный Путь, вы слышали? — Азирафаэль вежливо качает головой. — О, вам и не обязательно ничего знать! Я просто подумала, что вам могут понравиться. Истории. Она не смотрит ему в глаза, отмечает Азирафаэль — она смотрит на его руки, и он невольно прослеживает её взгляд и хмурится. Три года есть три года, даже для ангела, ему очень нужно обновить маникюр, раз уж он начал притягивать взгляды. — Если вы думаете, что мне понравится, я обязательно должен это прочитать, — соглашается он вежливо (в конце концов, когда ему последний раз давали книжные рекомендации? Обычно посетители ожидают, что это он будет что-то им советовать!). — Буду очень ждать. /// — Мне нужна копировальная машина, — сообщает он в трубку. — Я отрастил усы, — отвечает Кроули. — Зачем тебе копировальная машина? — Чтобы копировать рукописи. Насколько всё плохо с усами? — Лучше, чем в тысяча семьсот шестидесятом. Хуже, чем тысяча девятисотом. — Я не видел тебя в тысяча девятисотом. — Богиня была к тебе милосердна. И ты звонишь мне впервые за три года, потому что тебе понадобилась копировальная машина для рукописей нового непризнанного гения британской литературы? — Некоторые из рукописей могут оказаться порнографией. — Завтра привезу, — он уверен, что Кроули чувствует его улыбку через расстояние и провода. — Рад, что ты вышел из спячки, ангел. Я уж думал, не обойдется без поцелуя истинной любви. — О, — отвечает Азирафаэль так легко, как будто у него не провалилось до коленей сердце. — Да? Были волонтеры на примете? — Угу. Человек двадцать, плюс-минус, далеко ходить не надо, они у тебя как раз каждую неделю ошиваются, — Азирафаэль не хочет говорить про других людей, он предпочел бы вернуться к теме поцелуев, но с задержкой в долю секунды он понимает, что это означает. — О. — Угу. Расслабься, ангел, они безобидны... те, что остались, — от этого многозначительного тона должны проступать мурашки, но не такие приятные. Всего три года, а Азирафаэль совершенно отвык от того, какой эффект на него оказывает Кроули, того и гляди, трубка выскользнет из взмокшей ладони. — Они пригласили тебя посмотреть шоу, между прочим, — уведомляет он сдержанно, и теперь уже Кроули на мгновение теряется на том конце провода. — Да? — он интересуется с небрежностью, которая никого не может обмануть. — Много обо мне рассказывал, ангел? — Только хорошее, — он слышит, как Кроули демонстративно корчится и издает полные отвращения звуки, и вопреки всему, включая здравый смысл, выпаливает: — Я соскучился. — Я ждал, — отвечает Кроули очень просто, и Азирафаэль переводит дух.