Впиши себя в круг

       Снова и снова, мягко укладывая руки поверх чужих щёк, заглядывая в яркую сияющую зелень, нежно улыбаясь всякий раз, как к ладони его начнут ластиться, осторожно приобнимая Ваню и притягивая того к себе, Антон понимает — он пропал. Что, сам того не желая, раскрылся перед коварным спокойным морем, позволил в сердце своё забраться, осесть там и стать одним-единственным обладателем этого сурового пламени, так бездумно плавящего каждого, кто посмеет встать у него на пути.        Ване там нравится. Нравится тонуть в бесконечно обожающих его омутах, нравится греться у него под рёбрами, подносить руки к жадным языкам пламени, и довольно улыбаться, чувствуя мягкие прикосновения губ к своим щекам, векам и лбу. И если бы они людьми не были, давно бы сожрали друг друга в бесконечном желании доказать, что в чувствах их нет никакой фальши. Что вот они — самые настоящие и обезумевшие, существующие здесь и сейчас друг для друга. Если бы они могли, давно бы сгорели заживо, ни разу не вскрикнув, чувствуя, как кожа начинает плавиться, едва пламя поднимется и укроет их от этого глупого мира.        Антон громко смеётся, прячет нос в стыке шеи с плечом, стискивает бока, мягко ведёт по обнажённой пояснице, довольно урчит, чувствуя как аккуратные руки ложатся ему на загривок, прижимают, показывая собственное согласие, и тут же переползают на лопатки, слабея, но по-прежнему крепко удерживая Антона подле себя. Он вздыхает, поднимает уголки губ, и глаза его лихорадочно загораются. Стёкла трещат, рискуя выпустить голод, обострённый тоской и скукой, трещат, рискуя вылить на партнёра всю ту деланную ревность и ответное обожание. И пусть никто и никогда не догадается о том, что наедине с ним, он смотрит почти зеркально. И плевать, что всё внутри противится концепции верной собачонки, пусть на публике отыгрывает надменную холодность, и выдаёт себя лишь излишне крепкими объятиями, так наивно забывая о бесконечной армии бездушных стёкол, нацеленных на каждого из них.        Но здесь, вдали от глупых репортёров, вездесущих менеджеров и надоедливых сокомандников, в небольшой комнате, за зашторенными окнами и запертой дверью, при приглушённом свете и абсолютно лишённых одежды, можно быть искренним. Можно бить надменные линзы, обнажив ядро раскрывающееся заваренной кипятком мятой, можно позволить растопырить собственные рёбра, раскрыть перед Антоном судорожно бьющееся сердце, прикрыть глаза, прятаться под снисходительной улыбкой и прикрытыми глазами, и мысленно сгорать от восхищения, замечая, как зубы чужие впиваются в его глупое сердце, как терзают его, превращая в кучку разодранных кусков мяса, чтобы потом вместе скрупулёзно собирать его в единое целое.        И как же забавно то, что для этого ему достаточно просто единожды поцеловать его, провести языком по ключице и поднять единожды взгляд. Глубокий, голодный, бесконечно ласковый, словно у доброй собаки. И не улыбаться не получается, Ваня бездумно запускает руки в отросшие кудри, осторожно оттягивает, на секунду теряясь в расплавленном шоколаде, и отпускает, откидывает голову, раскрывая перед ним глотку. Зажмуривается, выдавая несколько излишне громких вздохов, чувствуя как зубы чужие сомкнутся на беззащитном горле. Антон рычит, укладывает руки на боках, впивается в них, цепляется ногтями, почти погружая их в тонкую нежную кожу, почти вскрывает, рискуя сорвать несчастные кусочки кожи.        Антон покрывает его шею поцелуями, переводит раскрытые ладони на бёдра, крепко сжимает их, и отстраняется, с восхищением разглядывая Ваню. Такого раскрытого, распалённого незамысловатой лаской, с лихорадочно блестящими глазами и раздвинутыми ногами. Голодный оскал меняется излишне нежной улыбкой. Он поднимается на колени, роняет собеседника на спину, и замирает, сверля стеклянным взглядом. Словно в последний раз спрашивает, хочет ли он отступить, мягко ведёт подушечками пальцев по животу, блестит своими тёмными глазами, качает головой, оставляет мягкий поцелуй на коленке, ждёт, ничего не делая больше.        И Ваня сдаётся, будучи не в силах сопротивляться мягким прикосновениям и обожающему его взгляду. Мотает головой, призывно выгибаясь в спине. Улыбается надменно, призывно раздвигая ноги чуть шире. Выгибается, словно своенравная кошка, дразнится, призывно ведя пальцами по груди, вниз, нарочно останавливаясь чуть ниже пупка. Замирает, словно подталкивает Антона к самому краю, завёт, предлагая в эту бездонную пропасть сорваться. Ждёт, совершенно точно зная, что Антон не устоит перед его чарами, что через считанные секунды он наклонится к нему, искусает его губы, излишне резко вытащит пробку, призывно фыркнет, прощупывая стенки, а отстранившись, ослепит его удивлёнными бликами, лениво улыбнётся, на пробу толкаясь пальцами в растянутом и смазанном нутре, щурит по-лисьи глаза, обнажает клыки, цепляясь за зажмуренные глаза и приоткрытый рот.        Он замрёт, с обожанием рассматривая его такого — настоящего, лишённого бесконечных металлических заслонов, а потому, ни секунды не думая, наклоняется, прихватывает губами чужую губу, вылизывает её, аккуратно ввинчивая пальцы по самое основание. Ловит губами сорванный вздох, слизывает проступившие капли крови, и понимая, что та растекается сахаром по языку, отстраняется, смотря на алые разводы на чужом лице, расслабленно выдыхает и отпускает, на несколько мгновений оставляя жадное нутро пустым.       В этих движениях — они все, горячие, словно черти в аду, сверкающие своими голодными глазами, но тут же превращающиеся в пушистые комки нежности, едва двери закроются, и никто не посмеет пожирать их глазами, никто не станет греть свои уши, и тянуться к камере, желая поделиться со всяким тем, что ему удалось увидеть. В мягкой улыбке — ничтожная толика обожания, которое он снова и снова выливает на Ваню. А потом, ни секунды не медля, топит в Ваню в глубочайшей ванной с сахарным сиропом. Вылизывает бледный живот, забирается языком в пупок, покрывает поцелуями кожу вокруг, и срывая мягкий, одобрительный стон, отрывается, проводит подушечками пальцев по выпирающим тазовым косточкам, успокаивается, дожидаясь того самого момента, когда весь бензин прогорит, а жадное пламя исчезнет, выдавая себя лишь почти эфемерной ниточкой дыма.        В мягком движении — излишне нежном для Вани, лишённом того самого голода, не позволяющем увидеть несчастные искры перед глазами, не пронзающем долгим тянущем спазмом тело, не выбивающим воздух из лёгких... Это и то, и в то же самое время совершенно не то, что ему так хочется. Но всё это тает при одном-единственном взоре в ласковый плавленный шоколад чужих омутов, затягивающихся нежной дымкой, закрывающей взор. Антон медлит, мягко оглаживает его бока, успокаивающе урчит, медленно проникая в его нутро. Хитро щурится, расцарапывая нетронутые бока.        И Ваня глохнет от биения собственного сердца. Беспомощно раскрывает рот, цепляется за подставленные плечи, откидывает голову, прижимает голову чужую к себе, обхватывает ногам бёдра, жмётся, своевольничает, расцарапывая спину Антона, урчит, растрёпывая отросшие кудри, смаргивает крупные слёзы и сжимается, чувствуя как горячий язык мягко подцепляет их, не позволяя тем стечь из глаз. Он тает, понимая, что превращается в нечто совершенно бессознательное, лишённое хоть капли твёрдости под напором ласкового пламени, озорно лижущего его бока. Антон весь, целиком и полностью, словно ласковое солнце, излишне мягким и ленивым движением заставляющее каждого путника снять с себя плащ и позабыть о нём, чтобы грянуть неотвратимым штормом, и заставить его завернуться в несчастный кусок ткани снова.        Это так просто, крепко цепляться за подставленные плечи, жаться к раскрытой груди, судорожно тыкаться губами в чужие щёки, таять в тихом рычании и понимать, что всё это — принадлежит ему. Знать, что стекло так беспощадно плавится и лопается от одного-единственного взора на его одного, такого изломанного и лишённого хоть чего-то крепкого где-то там, под рёбрами, стёртых в пыль от одной-единственной улыбки, обращённой ему и плещущейся детской искренностью.        Его любят, и это самое страшное. Его любят — и это самое страшное проклятие, что только способны на него наложить. В ядовитой любви чужой — сладость, что свинцом разольётся по глотке, сожмёт крепко-крепко, не оставляя и шанса на спасение. Антон убивает его, кутая в невесомый плед из розовых лепестков, втирая нежное сладкое масло в кожу, распаляя боязливое сердце. Сердце, что разорвётся, если поймёт, что всё это — сладкие грёзы, отражения его снов, в которых нет ничего, кроме проклятого тепла и самых злых слов, которые он так жаждет услышать. Боится, что распахнув глаза поймёт — что рядом никого нет, а он обкончался от одной лишь мечты, позорно размазывая семя по ни в чём невиновных простынях.        Антон двигается, покрывает его мелкими поцелуями, перехватывает каждый излишне громкий вздох, гладит по животу, мягко смеётся, бодает плечо, и фыркает, как сытый кот, дорвавшийся до желанного мяса. Но он не кусает, мягко смеётся, нежно оглаживает бока, оставляет поцелуй на солнечном сплетении, прижимает к себе, не оставляя Ване и надежды на то, что он останется целым, что не разовьётся, колючими осколками впиваясь в раскрытые ладони. Знает, что будет долго-долго собирать себя заново, учиться функционировать, а потом...        Снова бездумно бросаться в раскрытые объятия. Ломаться, снова и снова, рассыпаться в пыль, оседать на нетронутой коже, втираться в неё, и наивно верить в то, что нежность чужая абсолютно искренняя, что всё это принадлежит ему безвозмездно, что... Антон точно так же принадлежит ему, как и он сам. ЧТо эта проклятая созависимость взаимна и...        Разбивается, чувствуя как сердце опадает куда-то вглубь. Как замирает, скованное каждой проклятой мышцей в его теле, бьётся судорожно об стёртые в пыль рёбра, грозясь вот-вот выпасть из грудной клетки. И понимает, что всё закончилось. Что беспощадный шторм стихает, солнце выходит из-за туч и его ласковый свет, словно верная псина, лижет лицо, не оставляя ничего целого у него внутри.        Они замирают, и Ваня судорожно ищет хоть что-то, что помогло бы ему прийти в себя. И ничего не находит. Все опоры разломаны, конструкция падает в бурлящую реку, так и норовя утопить её в проклятом отчаянии. Чужое тепло клеймит его внутренности, привязывает, перетягивая петлю на шее. И он понимает, что ещё немного — и сдохнет от этой нежности. Примет с радостью этот ошейник, сам затянет его потуже и бездумно поводок в руки Антона вручит. И ему становится так страшно, что хочется разбиться на мелкие осколки.        Хочется, чтобы Антон разорвал его на куски. Не оставил ни одного целого участка кожи, чтобы пропустил его через жернова, и сожрал, не оставляя и шанса встать на ноги. Чтобы чужие движения не отдавались щемящей нежностью, чтобы не оставляли после себя ни единой надежды на счастливый исход, это слишком жестоко, он этого не заслуживает.        Но мягкий молочный шоколад не темнеет, не размазывает солёную горечь по языку, не заставляют глотать противный мерзкий жир, вовсе нет, он словно таблетка аскорбиновой кислоты, оседает кислой сладостью во рту, заставляет распахнуть глаза и поднять уголки губ. Антон светится, утягивает в свои солнечные объятия, нежит, не оставляет ни единого незапятнанного сахарным сиропом участка кожи. — Я люблю тебя... — слышит он краем уха и понимает, что если он не заткнётся, то расплачется прямо сейчас.        И Ваня сдаётся, на одну-единственную секунду веря в то, что чужие слова — правда.