прилавок приторных пирожных

      В железной клетке лиловая зверушка, с посеребренной макушкой и продольными перепонками; острыми, как бритва, коготками, висячими ушами и потухшими глазенками. Тварь деревни скрытого водопада жмется в угол, трясется и дрожит. Сакура натягивает силиконовые перчатки меньшие ей на размер или два, лопнувшие под большим пальцем, чешет тварь под бородавочной шеей. На Харуно до смешного короткий и узкий молочный халат, верхняя пуговка не выдержала и свисала с нитки. Она старалась для меня. Мне это известно настолько же хорошо, как и то, что солнце встает на востоке, а после дождя всегда жди радугу. Как-то что меня зовут Саске, мне двадцать и за всю свою жизнь сотворил много зла. Каюсь, что греховен.       Совсем рядом высоченная тумба, обклеенная пленкой, на ней в автоклаве стерилизуются инструменты, в пластиковом подносе зубастые рыбки, некоторые с распотрошенным брюхом, другие обколотые формалином. Больше никто не плавает. Лампы здесь яркие. «Вырви глаз» называется. Слепят похуже фонаря, что суют медики после миссий.       Узумаки лежит на металлическом столе, ледяном, кусающем кожу. А он развалился на нем без простынки и, похоже, ничего не замечает. На нем нет набившей оскомину морковной формы, вместо нее хлопковые шорты и черная футболка с загогулинами. Две ноги, одна целая рука и одна в бинтах пристегнуты ремешками. Я неосознанно покосился на свою культю и, не отдавая себе отчета, снова спрятал ее под засаленный плащ. Над Наруто горбится Цунаде, что-то в сотый раз вкалывает в вену, заставляет глотать таблетки.       Я очень смутно понимаю, зачем его держат в лазарете вот уже пятый день. В коридоре дежурные шептались, что он сорвался в зубастое ущелье, раскрывшее пасть. В то, что он не смог ни за что зацепиться, мне трудно поверить. Он же не калека какой, не совсем уж дурачок, чтобы так сильно свалиться. Медсестрички, заполняя папки, щебетали, что подцепил какую-то болезнь. От охраны, которая караулит за дверью, еле разобрал — «Над ним ставят эксперимент». Рискованный. И это уже более вероятно. Я отчасти поверил, а напрямую спрашивать не стал. Как всегда. Цунаде шоркает поношенными каблучками по плитке, что-то корябает на бумажках. Сверяется с показателями на временами захлебывающемся аппарате.       — Саске, иди домой, — советует статная красивая женщина. — Мы тут со всем и без тебя разберемся.       Я смотрю на Наруто, его посеревшую кожу, раздувшиеся конечности и пожелтевшие белки глаз.       — Все в порядке. Еще пара деньков и буду как новенький, — изнуренно заверяет Наруто и смеется. Хватается за мою кисть и тянет к себе. Я тут же отпрянул и развернулся.       Человек не механизм, деталей не поменять, каркас не обновить, не подкрасить, болтики не смазать, масло не сменить. Новеньким не стать.       Сакура что-то пищит над ухом, я этого не разбираю. Кулаки сжимаются, и я иду в свою крохотную квартирку. Туда, где постарался обжиться. Туда, куда Наруто поставил две скрипучие кровати с мягкими матрасами, сдвинул их вместе, заставил остаться.       За перистыми облаками ржавое кольцо солнца спряталось как за закопченное стекло.       Я честно больше им не доверяю, хоть они об этом и просят. А как можно? Наверняка ведь не знаю, измываются они там над ним или мне это всего лишь почудилось.       Через два дня он не возвращается, а я упрямствую и из-за каких-то своих нелепых принципов не захожу в пузатое здание с крышей — накинутой пунцовой шляпой. Каждый раз прохожу мимо, плетусь по пыльной дороге, будто пьяный хватаю первое, что попадется под руку в магазине: ириски, упаковки лапши, хрустящие конфеты, булки хлеба, шипящую газировку, приторные десерты. Дома выгребаю все из пакета и сразу кидаю в мусорку. Все, кроме лапши. Потом вытираю пыль, вычищаю грязь, не успевшую вырасти на кухонных шкафчиках, которую Узумаки так любит лапать жирными, маслянистыми руками, протираю полы, мою вечно зашторенные окна и наконец перебираю все его вещи. Бессмысленно перекладываю их из ящика в ящик, а потом еще в один и еще. Глажу руками, вдыхаю запах порошка и едва ощутимого тела. В висках стучит, в штанах жарко, ширинка давит.       Наруто совсем не такой сильный, каким хочет показаться, он тоже бывает беспомощным, слабым и иногда жалким. Но совсем не для меня, это он себя может назвать, обозвать. Совсем не я. Только не я, только не теперь. Для меня он бесконечно любим. И когда давится своей лапшой, и когда почти свисает с подоконника, чтобы приласкать облезлую кошку, забравшуюся на карниз. И когда тычет в меня пальцами, локтем давит мне на ребра, и когда всхлипывает под моим телом, что-то бессвязно лопочет, прерывисто хрипит и подмахивает бедрами. Пульсирует, плавится. Горячий и податливый. И когда щеголяет с голым задом по квартирке, ищет свои трусы с рогатыми лягушками. Раскатисто смеется и сгибается.       Через еще пару дней ко мне наведывается Сакура, она все так же мучается в своих тщетных попытках меня зацепить. Красит рот алой помадой, карандашом рисует черную точку под губой. Слева. Вероятно, это должно выглядеть как пикантная родинка. Мне смешно, но я сдерживаюсь, потому что на самом деле мне хочется взвыть. Она начинает издалека, а я ее не тороплю, завариваю рисовый чай, разливаю по керамическим чашкам, расплескивая треть. Окостеневшие пальцы дрожат. Харуно рассказывает что-то про их общих друзей, что Ино с Саем обручились, Киба ушел в затяжной поход, добродушный толстяк Чоджи с кем-то познакомился. Мысли растекаются и она совсем не спешит, говорит про свою врачебную практику, как вот-вот и съедет от родителей, жалуется на погоду и вздыхает, смотрит с надеждой и пищит — «А вот я, похоже, никому не интересна».       Не знаю, как мне это удается, но чашка все еще на столе, а не раскрошилась осколками на полу, мутными подтеками стекая по стене, и на девушку я не кричу. Она еще минуты две ропщет на слякоть и глубокие грязные лужи и все же говорит, что с Наруто.       Я ее провожаю, обессиленно хватаюсь за гарнитуру, кусаю губы и все же возвращаюсь к вафельному зданию со шляпкой вместо крыши. Час поздний, и меня, конечно, никуда не пускают. Залезаю в разбитое окно, бесшумно попадаю на третий этаж.       Наруто по-прежнему тут и, кажется, даже не замечает моего присутствия, отворачивается. Запястья больше ничем не скованы, покрасневшие, с рубцами, воспаленные. Подхожу ближе, глажу пепельный затылок, взгляд у него пустой.       — Эй, ты как? — бубню куда-то в шею, целую сизые венки.       — Совсем неплохо. В каком-то смысле получше некоторых… Сегодня смог пройтись по коридору туда и обратно. Там так гулко… — Наруто выдавливает из себя мягкую улыбку и запускает пальцы мне в волосы, мягко щекочет скулу. Пальцы его совсем истончали, лицо осунулось, своими острыми углами заставляя меня смаргивать непрошенные слезы.       Хватаю его на руки, он сильно сбросил, не только сравняв свой вес с моим, но и много больше. Он не сопротивляется, не задает сейчас таких глупых вопросов: Куда? Зачем? А что скажет Цунаде？Враз становится таким покладистым и ко всему равнодушным.       Отношу я его далеко-далеко от этого чертово лазарета. На пологом холме все цветы завяли, лепестки скукожились, чашечки согнулись, опадая трухой. Лимонные, пурпурные, лиловые, кремовые, янтарные и соломенные примялись под сотнями и тысячами торопливых шагов. Мы смотрели на стеклянный, пластиковый мирок, с пышными кудрями деревьев и узкими улочками, устьем реки расширяющиеся к центру. Отсюда видно наш облезлый домик. Просто крошка мириады. Наруто закидывал ладонь к небу, пытался наплести мне, что за звездные светила над нами раскинулись. Фантазировал что Козерог — потерянный, измотанный человечек, Овен — кривая коряга, брошенная ввысь и удивительно, но факт, долетевшая, Орион — две слипшиеся точки. «Пустые точки» — исправился он. Гидра — сломанная трость, а Близнецы — странноватый прямоугольник, и в нем нет ничего особенного. Говорил шепотом, почти мычал. Придумывал. Я целовал его сухие губы и крепче стискивал в объятьях. Молился на эту сладкую омерзительную ложь. Еще пара деньков и буду как новенький.